Жизнь ближневосточного корреспондента в Йемене: до сих пор я не слишком много об этом писала. О том, каково это было. Сказать честно, мне просто трудно это делать.
Потому что очень многое мне там не понравилось.
Например, в Йемене мне было очень трудно есть. В Сирии я не могла поесть, потому не было еды. Это было мучительно. Я голодала. Но все равно это казалось нормальным: таковы были условия для всех. У меня не было еды, у гражданских не было еды, у солдат не было еды, у моих соседей не было еды. Таковы была реальность, с которой мы боролись, помогая друг другу. Больше всего мне помогали мои соседи. Хотя они сами все потеряли. Я этого никогда не забуду.
В Йемене все было наоборот. Там предлагали слишком уж много еды. Сначала я посещала больницу, где видела истощенных детей, лежащих без сил и борющихся со смертью. Встречалась с матерями, у которых не было средств на покупку медикаментов и продуктов. А затем мне надо было есть в ресторанах, где богатые йеменцы набивали себе животы буквально всем. Рис, курица, мясо, соусы, картошка, печенье, выпечка, прохладительные напитки. Порции были такие огромные, что я чувствовала себя сытой от одного взгляда на них. Казалось, там действует закон джунглей. Тот, у кого что-то есть, берет еще больше, а тот, у кого ничего нет, ничего и не получает.
У меня также были проблемы с тем, чтобы есть руками. И из одной со всеми тарелки. Если ты берешь еду с помощью хлеба, это еще ничего. Но в Йемене большинство людей ест прямо ладонями, облизывает пальцы, а затем запускает их в общую тарелку снова. Я не могла перестать думать о распространении Эболы в Либерии. У них там тоже такая культура, где люди живут очень близко друг к другу, и когда в этой картине появилась какая-то зараза, ничего хорошего не вышло. В стране вроде Швеции лихорадка Эбола никогда не превратилась бы в эпидемию, как и холера, мы живем по-другому. Конечно, у нас еще и совершенно другой уровень доступа к медицине. И другая вера в нее.
Но на фотографии не было его жены.
«У вас нет жены?» — спросила я, не удержавшись.
Он был шокирован:
«Конечно, есть! Но я же не могу держать фотографию жены в своем мобильном! Ведь его кто-то может украсть!»
Я понимаю, что в их мире это своего рода уважение, я думаю, они полагают, что так защищают женщин, но то, что женщин не должно быть видно и слышно, что они не считаются полноценными совершеннолетними людьми, — это, по моему мнению, неуважение.
Трудности возникали и когда я брала интервью у женщин. Им было настолько непривычно выражать свое мнение и проявлять чувства, что они едва говорили что-то, кроме того, что у них мало денег, и им трудно купить еду.
Ощущение угнетенности пробралось и в меня, и, наконец, я почти поняла, почему здесь так много народу жует кат. Пожалуй, для них это единственное средство спасения.
Поворотным моментом для меня стала встреча с Черным Тюльпаном. Она облекла в слова все то, что я ощущала всем телом. Напряжение, отвращение, несправедливость, контроль.
Она была единственной, кто открыто говорил о том, что чувствует то же самое.
Только гораздо, гораздо сильнее.
Ведь она жила с этим всем всю свою жизнь.
