В 2014 году на конференции преподавателей истории Владимир Путин смиренно признал: «Что же касается каких-то проблемных страниц в нашей истории — да, они были». И продолжил: «Так они были в истории любого государства! И у нас их было меньше, чем у некоторых других…. И нельзя позволить, чтобы нам навязывали чувство вины».

Алекс Хальберштадт (Alex Halberstadt), журналист, русский эмигрант, уехавший в Америку в 1980 году (как раз в то время, когда Путин в свое удовольствие следил за иностранными чиновниками в Ленинграде, собирая сведения для КГБ), придерживается другого мнения. В своей замечательной книге семейных мемуаров он утверждает, что травмы, полученные за время всех испытаний, пережитых в России в XX веке, оставили такие глубокие шрамы, что любая подобная попытка сгладить их обречена на провал.

Хальберштадт обыгрывает провокационную идею, выдвинутую в 2013 году авторами исследования в области эпигенетики, согласно которой стрессы, испытанные в прошлом, могут оставить физический след на представителях более поздних поколений. Безусловно, именно об этом и идет речь в написанных им воспоминаниях. В повествовании о семье его отца, судьбы членов которой были запутаны и искорежены в силу той роли, которую они играли в аппарате советского государства, и о семье его матери, члены которой стали жертвами Холокоста в Литве, есть достаточно боли и испытаний, чтобы их хватило на несколько поколений.

Как отмечал Александр Солженицын, нельзя рассчитывать на то, что человек, которому тепло, поймет того, кто замерзает. И практически невозможно понять чувства тех, кто пережил этот период. Преодолеть это недопонимание можно только с помощью личных рассказов о пережитом.

А у Хальберштадта есть совершенно необыкновенный свидетель событий тех времен — дед по отцовской линии, Василий.

Скорее всего, Василий, последний оставшийся в живых охранник Сталина и пугающе близкий соратник Лаврентия Берии, этого высокопоставленного чудовища, был человеком, общаться с которым Хальберштадту было нелегко. «Это были мрачные годы, — говорил ему Василий. — Всегда надо было знать, как действовать в конкретной ситуации…». На вопросы о его работе он отвечал уклончиво, но ответ, которого от него в конечном итоге можно было добиться — «бумажная работа» и «допросы» (два столпа коммунистического государства) — кажется довольно красноречивым.

Но благодаря Василию мы можем получить представление и о том, как можно было допустить существование этого государства. Нам, может, и знаком, например, гротескный образ Сталина, который на партийном банкете прогнал свою жену из-за стола, бросая в нее апельсиновые корки и окурки в ночь перед тем, как ее нашли мертвой (она выстрелила себе в висок из пистолета). Но только глазами Василия, 21-летнего крестьянского сына, оказавшегося среди видных людей Советского Союза, мы можем понять подобную сцену, воспринимая ее с какими угодно чувствами, кроме отвращения. Несмотря на то, что «органы» отправили в ссылку кулаков (более зажиточных крестьян), таких как отец Василия, и сделали сиротами «десятки его бывших школьных товарищей», Василий признается, что в кремлевской столовой «я, помнится, был доволен и счастлив…».

На долю семьи матери Хальберштадта выпало гораздо меньше несчастий, постигших их родину. При относительно просвещенных литовских правителях еврейское население Вильнюса увеличилось настолько, что в 1812 году Наполеон назвал этот город «Северным Иерусалимом». И, возможно, именно по причине относительной безопасности, в которой жили литовские евреи, родственники Хальберштадта не осознавали той угрозы, с которой они столкнулись в июне 1941 года, когда стало ясно, что город падет под натиском нацистов. Его вильнюсские родственники была уверены, что соотечественники Баха и Шиллера должны вести себя «как цивилизованные европейцы», но к лету 1944 года 95% из 250 тысяч литовских евреев были уничтожены.

Впоследствии дед Хальберштадта мучился из-за того, что не смог уговорить остальных членов своей семьи бежать вместе с ним. Он бежал на крыше поезда, направлявшегося к границе России. И то, что его сразу же забрали в Красную Армию (армию страны, к которой он не испытывал привязанности и которой не был обязан быть преданным), заключает в себе главную идею этой книги воспоминаний. Идеи, согласно которой в XX веке в России и Восточной Европе «грань между историей и биографией стала почти незаметной», и каждый человек был пешкой в руках истории.

Например, бабушка Хальберштадта, потерявшая сознание в поезде, в который запрыгнула, спасаясь из Литвы в 1941 году, и очнулась с бритой наголо головой в тифозном бараке в Узбекистане. Задолго до этого прадедушку Хальберштадта призвали в царскую армию, и в итоге он оказался в берлинском госпитале. В свою деревню он вернулся в 1923 году, пройдя большую часть пути пешком (что удивительно похоже на рассказ «Случай на Женевском озере» Стефана Цвейга, писателя, который сам был так же увлечен идеей потери свободы в силу исторических обстоятельств).

Даже тех, кому повезло, и кого судьба «не вырвала с корнем», сломало государство. В Москве в начале 1940-х годов, в условиях повсеместного дефицита продовольствия и топлива, заводы работали по ночам, и за один день невыхода на работу людей в обязательном порядке приговаривали к пяти-восьми годам тюрьмы.

Описываемые Хальберштадтом собственные трудности, с которыми он столкнулся, будучи молодым иммигрантом в 1980-е годы, совсем не соответствуют масштабам страданий его семьи. К тому же, в них осталось кое-что из напечатанного в журнале «семейного детектива», на основе которого написана эта книга — описания долгих поездок на поезде, которые он провел, размышляя о «самобытности» и слушая группу «Соник Юс» (Sonic Youth): «Мой мозг чувствовал себя змеей, проглотившей огромную крысу…».

И хотя в книге есть проблески оптимизма (например, блистательное выражение индивидуальности, проявившееся в том, что его отец «нарезал» вполне нормальную пластинку с песней «Рок круглые сутки» Билла Хейли на украденном из московской больницы рентгеновском снимке легкого — лучшем заменителе шеллака, который он смог найти), в целом книга удручающе мрачная. Извините, но все это напомнило мне слова Вудхауса (P. G. Wodehouse) о том, «какая глубокая душевная тоска охватывает одного из русских крестьян у Толстого, когда он после тяжелого трудового дня, во время которого он душит отца, избивает жену и бросает ребенка в городской пруд, подходит к буфету и видит, что водки в бутылке не осталось».

Однако в одном случае отклонение от темы (история об одном резонансном событии) напоминает нам о том, почему эти шрамы, вызывающие болезненные воспоминания, как бы нам ни хотелось не обращать на них внимания, стоят того, чтобы их бередили. В 1931 году в Москве был взорван Храм Христа Спасителя, чтобы освободить место для строительства почти комически огромного и некрасивого Дворца Советов. Фундамент нового здания (которое так и не было достроено) почти сразу же затопило, а стены укрепили материалом, добытым из самого доступного источника тесаного камня — надгробными плитами, позаимствованными с городских кладбищ. Если бы никто не «докапывался», вряд ли кто-нибудь знал бы об этом наглядном свидетельстве подчинения человеческой жизни воле сверхмогущественного государства.