Интервью «Хало новины» с Ольгой Сидоренко, жительницей «серой зоны» Донбасса.
Haló noviny: Ваша семья проживает в поселке Октябрьский, который находится недалеко от фронтовой линии в Донбассе. Всего несколько километров отделяют ваш дом от украинских позиций, с которых ваш поселок регулярно и разрушительно обстреливается. В тот день, когда началась война, вы забирали свою двухлетнюю дочку из садика, а ваш десятилетний сын всего за несколько часов до обстрела успел отпраздновать с одноклассниками окончание учебы в начальной школе. Расскажите, что было дальше?
Ольга Сидоренко: Тогда мой сын еще не подозревал, что через несколько минут над его головой закружат вертолеты, с которых из пулеметов будут стрелять по испуганным и совершенно растерянным людям. Потом началась жизнь полная ежедневных обстрелов, которая продолжалась много лет и не прекратилась до сих пор. Рядом с нашим домом регулярно падают снаряды, и самой страшной была мина 120-миллиметрового калибра, которая сильно повредила наш дом. И тем не менее все это время мне удавалось воспитывать детей, работать и заниматься волонтерством. Например, я вывозила на отдых детей, проживающих в прифронтовых районах, и тех детей, чьи родители, к сожалению, погибли в этой страшной войне. Это делалось для того, чтобы они могли хотя бы немного отдохнуть от войны и тяжелых воспоминаний.
— Расскажите нам, каким был поселок Октябрьский, который постоянно фигурирует в военных сводках, до начала вооруженного конфликта? Как тут жилось?
— До войны это было прекрасное место. Поселок считался престижным, богатым. Были рабочие места, шахта, сады, школы, больница. Нам жилось очень хорошо. Мы занимались бизнесом, строили планы на будущее, и все было замечательно. Война разделила нашу жизнь на «до» и «после».
— Когда в Киеве начался Майдан, вы испугались? Могли ли вы себе тогда представить, что начнется война?
— Что именно в лозунгах Майдана больше всего возмущало и ужасало жителей Донбасса?
— Нас ужасало то, что люди, выходящие на Майдан, не помнят истории. Когда я смотрела на эту молодежь, которая не знает истории, то у меня по спине пробегал холод. Эти молодчики хотели разорвать связи с братской Россией, превозносили ультранационалистические ценности и пренебрегали нашей победой над фашизмом. А потом в Одессе произошли события второго мая в Доме профсоюзов. Это потрясло нас всех.
— Добровольцы из разных стран часто рассказывают, что решили встать на защиту жителей Донбасса именно после событий второго мая, которые стали точкой невозврата. Какие чувства испытывали вы после Одессы?
— Я испытала ужас. Там погиб сын моих родственников Андрей! Мы все приняли эту трагедию близко к сердцу. Кроме того, Одесса, Харьков — это же все наши родные люди. Мы думаем одинаково, и поэтому мы восприняли их несчастье как свое собственное.
— Поддержали ли вы события русской весны в Донбассе, референдум о самоопределении?
— Конечно, ведь тогда на Украине нам запрещали думать как русским и говорить на русском. От нас требовали отказаться от собственных ценностей, разрушали памятники важные для нашей истории, советские монументы, переименовывали улицы в честь украинских националистов. Они требовали от нас отказаться от собственной идентичности, нашего собственного «я», угрожали расправой в случае неповиновения. Донбасс, все его население, с этим не согласился, и я в том числе.
Перед войной я работала на фармацевтическом складе «Оптима Фарм», который находился в шахте «Октябрьская». Я устроилась туда незадолго до войны после декрета сразу после того, как моя младшая дочь Арина пошла в детский сад. Тогда ей было два года. Кстати, это был тот самый детский сад рядом с магазином «София», куда прилетела украинская ракета, когда дети спали. Поставки на «Оптима Фарм» шли через Пески по Красноармейской трассе. А когда там закрепился «Правый сектор» (запрещенная в России националистическая организация — прим. ред.), то грузовики с жизненно важными лекарствами для онкологических больных украинские националисты забрали себе. Они останавливали грузовики по пути и либо разворачивали их обратно, либо ломали, а лекарства забирали себе. Главное — не дать им доехать до пациентов в Донецке. Это было в апреле — начале мая 2014 года. Мы страдали целый месяц, защищали каждый грузовик. Мы ездили в Пески, и там на нас выходили с автоматами, угрожали. Мы говорили им, мол, убивайте нас, но эти лекарства мы должны доставить в Донецк. Люди ждут. Сложная была ситуация.
— Вы голосовали на референдуме о самоопределении? Почему вы его поддержали?
— Конечно, голосовала. Царило такое воодушевление. Мы, как в День Победы, шли туда как на праздник, на демонстрацию девятого мая, с гордостью за то, что делаем шаг к своему светлому будущему. Я помню, как туда шла наша соседка, старушка, которой сегодня уже нет в живых. Она шла на двух костылях, вся сгорбленная, такая маленькая и ссохшаяся. Она шла на избирательный участок. Я ее спросила, нужна ли ей помощь, не тяжело ли ей. Она ответила, что справится. Мол, она устала, но все равно пойдет и будет голосовать. «Я отдам свой голос за вас, чтобы вам хорошо жилось, чтобы было лучше», — сказала она. В Октябрьском, как и по всему Донбассу, выстраивались очереди. Весь поселок отправился голосовать. Мы шли как на парад. Воодушевленные и полные решимости.
— В тот день, 26 мая 2014 года, я не забуду никогда. Нас тогда отпустили с работы раньше, в 11 утра. Очередной партии лекарств не ожидалось, и меня отпустили. Маленькая Арина была в садике, и я решила забрать ее раньше, купила клубники. Был теплый солнечный день, который я хотела провести с детьми. Я забрала дочку, отвела ее домой, а потом начался ад. Летели самолеты, истребители, вертолеты, стреляли. Сын еще не вернулся из школы, а наша школа была недалеко от дома. Частная территория всего в ста метрах от нас. Все его одноклассники уже давно пришли домой. Кончился последний звонок в начальной школе. А его все не было. Он знал, что я на работе и поэтому особо не спешил. В тот день он зашел в гости к крестной, а это на другом конце. В тот момент я не знала об этом. Я бегала между школой и домом, не зная, где он. Тем временем вокруг разгоралась война. Вдруг я увидела его, и мы вместе быстро побежали к дому. Вдруг над нами появился украинский вертолет и начал стрелять нам под ноги. Я не видела, чтобы кто-то упал, но тогда стреляли под ноги убегающим мирным жителям. Мой ребенок бежал с глазами полными ужаса: «Мама, это война?» Я затащила его домой, и в этот самый момент сбили один из вертолетов. Мы пришли домой, а моя дочка, которой только исполнилось два года, кричала от страха так душераздирающе, что я никогда в жизни этого не забуду. Она никогда так не кричала. Это было жутко. После тех событий сын Федор, которому тогда едва исполнилось десять лет, заболел псориазом в самой тяжелой форме, вызванным пережитым стрессом. Это заболевание останется с ним на всю жизнь.
— С тех пор вы живете под постоянными обстрелами?
— До сих пор, да. Стреляют каждый день, а особенно беснуются после Минских договоренностей. Тишины почти не бывает.
— Какими были самые сильные разрушения от снарядов близ вашего дома?
— 12 апреля 2018 года, сразу после Пасхи, начался обстрел. Гремело так, как будто рядом с домом с неба падали многотонные вагоны, и звуки становились все слышнее. Мой ребенок вышел из комнаты с подушкой в руках и говорит: «Тут небезопасно, нужно идти в подвал». Только я отвела детей в подвал, рядом с домом упал 120-миллиметровая ракета, и все осколки полетели к нам. Стреляли из Песков. Тогда мы потеряли последние окна, которые установили недавно, металлические двери слетели с петель, повредилась газовая труба. Это было ужасно. Мои дети на протяжении более двух недель жили в подвале и отказывались выходить на улицу даже на десять минут.
— Какие еще у вас самые страшные воспоминания о войне?
— Погибло очень много друзей. Погиб наш друг Евгений Киселев. Это был замечательный, светлый человек. У него остались двое детей и жена с матерью. Он ее единственный сын. Он проживал в нашем прифронтовом селе, но погиб во время обстрела почти в центре Донецка на остановке Яма. Наш сосед погиб, когда они с женой отправились проверить квартиру и закрыть разбитые окна фольгой. Начался обстрел, и ему в голову попал осколок. Мы очень долго боролись за его жизнь, но все напрасно. Прекрасный человек был, хозяйственный, пчеловод. Смертей было невероятно много, и все вокруг нас.
— Как Арина реагировала на обстрелы?
— Все обстрелы, все громкие звуки начали казаться ей опасными. При малейшем шуме она бежала в укрытие, и ей везде мерещилась опасность. Вечерами, если на фронте едва слышались звуки, мы старались увезти ее к бабушке. Она тоже жила на фронтовой линии, но почему-то там Арина чувствовала себя в большей безопасности. Все это не пройдет бесследно. После взрыва в 2018 году мы на несколько месяцев сняли квартиру в безопасном районе. Однажды в июне мы гуляли в парке, когда началась летняя гроза. Пока мы с дочкой бежали домой от дождя, она всю дорогу кричала: «Не убивайте меня, мамочка, дорогая, я хочу жить, не убивайте меня, пожалуйста!»
— Россия подала официальный иск в Европейский суд по правам человека, обвинив Украину в военных преступлениях. Отправили ли и вы личную жалобу?
— Нет, я так и не довела дела до конца. Летом я занималась тем, что вывозила детей из прифронтовых районов на отдых, а потом было много другой работы, и не оставалось времени. Я особо не верила в справедливость Европейского суда, так как видела их необъективность в данном конфликте. Мы, конечно, начали процесс, записывали интервью, подавали документы. Но мой сын Федор не получил ранения, которое можно было бы однозначно объяснить. Скажем, не было шрамов. Его болезнь вызвана психологической атмосферой, а для этого нужно было составить экспертное заключение и доказать, что мой ребенок заболел вследствие стресса. Но я решила не заниматься этим, так как думаю, что Европейский суд по правам человека необъективен.
— Расскажите нам что-нибудь о вашей волонтерской деятельности. Вы видели много сломанных судеб?
— Мимо меня прошло столько историй, что о каждой сломанной судьбе и украденном детстве не рассказать. Одна девочка особенно запомнилась мне. Ее отец погиб на войне, а мать тяжело заболела, и о девочке заботилась бабушка. У девочки была инвалидность: одна нога короче другой. Жили они в прифронтовой зоне. У нее были глаза взрослого человека. Мы свозили ее на море вместе с другими детьми из прифронтовой зоны. Она так мало улыбалась, и очень редко в ее глазах появлялось что-то детское. На занятиях по рисованию она рисовала все в черных тонах. Вы можете себе это представить? На всех рисунках из всей палитры красок она выбирала только черную и коричневую. К концу поездки (а это была поездка на море) девочка нарисовала разноцветную картинку. Я удивилась и спросила, что она нарисовала. Девочка ответила мне, что рисует счастье. Ради таких мгновений и нужно организовывать эту помощь. Я хочу, чтобы дети рисовали счастье, а не войну…
