Москва реформировала влиятельную Академию наук и сулит миллиарды рублей для привлечения лучших специалистов. Как бы то ни было, после распада СССР прошла уже четверть века, а российская наука все еще не в силах поправить свое положение.

«Желаю всем здоровья! Рад, что вы приехали в наш институт, это значит, что он все еще жив. Даже непривычно...» Директор Института общей генетики имени Вавилова с улыбкой поднимает бокал, обращаясь к собравшимся в Москве в украинской таверне 26 европейским журналистам, которых недавно пригласили в российские научные пулы. Николай Янковский никогда этого не признает, но он наверняка побаивается нынешней обстановки в его профессиональной среде, которую сейчас порядком штормит. В первую очередь это относится к существующей уже несколько сот лет Российской академии наук (от нее напрямую зависит ее институт), которой с 2015 года занимается правительственное ведомство.

Евгений Рогаев внимает руководству. Этот психиатр и специалист по генетике психических расстройств относится к числу тех ученых, которые вернулись в страну из-за растиражированного возрождения российской науки. По его словам, сегодня выделяются немалые средства, чтобы вернуть ей былое величие. Как бы то ни было, он (пока) не отказывается от должности преподавателя Массачусетского университета в США, куда он уехал в начале 1990-х годов, как и большинство его коллег.

После распада СССР наука не значилась в числе приоритетов новой России, финансирование намного урезали. Огромная инфляция превратила в ничто зарплаты ученых, и многие из них были вынуждены искать вторую работу. «Мне пришлось работать в иностранных институтах, и я зарабатывал там за месяц столько же, сколько за год в России», — рассказывает Лев Зеленый, директор престижного Института космических исследований, где были разработаны советские космические аппараты, в том числе и первый спутник. Многие другие (от 25 до 100 тысяч) предпочли уехать в США, Англию и Израиль. «90% из 150 коллег, с которыми мы работали в 1989 году в Московском университете, эмигрировали за границу», — говорит биолог Мария Лагаркова. Те, кто остались, как и она, сделали это по семейным обстоятельствам.

«С 2000 года и прихода Владимира Путина ситуация начала меняться, — продолжает Лев Зеленый. — Науке стали уделять больше внимания. Но жизнь в Москве стала дорогой, студентам было трудно тут устроиться, приехать. Нехватка кадров дала о себе знать. Не вернулись даже специалисты по ракетным двигателям, которым пришлось открыть автомастерские».

В начале 2010-х годов горизонт слегка прояснился. Правительство дало старт масштабной программе научно-технического развития на 2013-2020 годы в объеме 1,603 триллиона рублей. Причем на тот случай, если заявленная цель о выделении на науку и технику 3% ВВП к 2020 году не будет достигнута. Как бы то ни было, главная цель заключается в повышении конкурентоспособности российской науки, однако никому не под силу в два счета реформировать столь сложную научно-образовательную систему, которая включает в себя целый ряд исторических институтов вроде основанной в 1724 году Петром Великим Российской академии наук.

Официальные круги рассматривают РАН как архаичное сборище серых кардиналов, которых собственные привилегии волнуют куда больше эффективной науки. Поэтому академия уже не первый год находится под прицелом правительства. В сентябре 2013 года парламент одобрил ее реорганизацию на следующей основе: отныне Федеральное агентство научных организаций занимается не только 434 институтами РАН, а также академий медицинских и сельскохозяйственных наук примерно с 600 тысяч сотрудников, но и принадлежащими РАН помещениями (260 тысяч гектаров!).

Сами ученые не отрицают необходимости реформ почтенной организации, однако воспринимают нынешние действия власти как попытку развалить ее, что, кстати, уже вызвало ряд протестов в западных научных кругах. «Я считаю, правительство хотело ликвидировать академию как распространителя независимых мнений», — писал в июле 2014 года Алексей Яблоков в журнале Nature. Кроме того, порожденная этим неопределенность качнула маятник в обратную сторону: «Года три назад больше людей собирались оставаться в России, когда им чуть подняли зарплаты. Утечка мозгов замедлилась, но полгода назад ускорилась снова».

Некоторые же хотят перемен, пусть и не испытывают радости при виде нынешних трудностей РАН. К ним относится и проректор МГУ, лучшего в России университета, Алексей Хохлов. Его прекрасно отделанный кабинет находится на одном из центральных этажей монументального здания, которое скорее напоминает дворец, а не огромный вуз с 40 000 студентов. У Алексея на этот счет смешанные чувства: он подчеркивает важность независимости научных исследований и значимость управленческих аспектов работы. «Деньги есть, нужно лишь эффективнее ими распоряжаться». По его словам, необходимо упразднить «феодальную систему, в которой академики занимают посты пожизненно, независимо от эшелона. Часть академиков довольствуются тем, что периодически публикуют скромные статьи для подтверждения своего статуса. В 2012 году на Россию пришлось лишь 2% от всех опубликованных в мире научных статей (из них половина — на членов академий) против 27% у США. По мнению российского правительства, этого очень мало с учетом числа входящих в эти структуры специалистов. После реформы в стране был сформирован Российский научный фонд, новая независимая структура, которая занимается распределением весьма существенных средств на конкурсной основе (в прошлом они передавались академиям).

Кроме того, Алексею Хохлову хотелось бы, чтобы опытные специалисты больше преподавали и тем самым подняли общий уровень студентов: «В России претендовать на статус экспертов мирового уровня могут только 3 тысячи ученых, то есть 5% от общего числа». А российским университетам еще далеко до первых рядов мировых рейтингов: тот же МГУ занимает 84 место в шанхайском рейтинге и 114 место в рейтинге QS. «Академический уровень чрезвычайно важен, если мы хотим привить молодежи вкус к науке и технике, — говорит Лев Зеленый. — Разумеется, после учебы они должны получать достойную зарплату. Первые шаги в этом направлении сделаны. «Средняя зарплата в Москве составляет 65 тысяч рублей, — объясняет Алексей Хохлов. — В 2014 году преподаватели получали 140% этой суммы, а в 2015 году будут получать уже 145%. В академиях это еще больше». Разумеется, падение курса рубля может свети на нет все эти повышения.

Как отмечает ректор МГУ Виктор Садовничий, бюджет университета составляет 1,2 миллиарда евро при 19 тысяч сотрудников (из них 4 тысячи преподавателей). Половину дает государство, а остальное поступает из частных фондов. Если сегодня ученый хочет прокормить семью в Москве, ему будет не лишне обратить внимание на биржу или частные фонды. «Зарплату можно увеличить раз в десять», — уверяет со своей стороны Алексей Хохлов.

В любом случае, все признают, что для восстановления динамики российской науки ставку нужно сделать на тех областях, где российские ученые пользуются хорошей репутацией и обладают опытом, или где уже сегодня существует потенциал быстрого развития благодаря накопленным знаниям. Так, например, во второй категории МГУ рассчитывает на российские знания в области информационных технологий и пустился в гонку суперкомпьютеров. «Мы занимаем 37 место в рейтинге самых мощных машин, — рассказывает директор Научно-исследовательского вычислительного центра МГУ Александр Тихонравов. — Но при бюджете в 25-30 миллионов долларов на новые комплектующие мы планируем дойти до первой десятки».

В первой категории фигурируют главным образом точные науки вроде математики и физики (в первую очередь ядерной). Еще одна область, в которой Россия намеревается сохранить за собой ключевую позицию, это исследование космоса. В настоящий момент она — единственная страна, которой по силам доставить экипаж на Международную космическую станцию, а показатель успешных пусков ее носителей очень велик (на 2015 год намечено открытие космодрома «Восточный»).

В сохранивших советскую строгость лабораториях ИКИ сейчас готовят зонды, которые после 2018 года должны будут (снова) отправиться на покорение Луны и в частности позволят специалистами получить лучшее представление о коммерческих перспективах добычи минералов и присутствующей на полюсах воды. В комнате, которую занимают емкость с черным песком и собранное из стрежней на манер конструктора устройство, нам с гордостью объясняют, что оно позволит аппарату «Луна-27» копать или бурить лунную поверхность. Игорь Митрофанов рассказывает на прекрасном английском, что разработанные его лабораторией нейтронной спектроскопии «уникальные» инструменты отслеживания присутствия водорода в почве сейчас установлены на американском марсоходе Curiosity. Чуть дальше ведутся работы над будущим российско-европейским проектом «Экзомарс».

Но хотя России и сохранила прочные позиции в прикладных и технических науках, с другими все на порядок сложнее. «Эта область была уничтожена в сталинские времена, — объясняет Мария Лагаркова в своей маленькой лаборатории в Институте Вавилова, где она работает со стволовыми клетками. — Нам приходится начинать издалека. Нынешний уровень крайне низок, поточу что за редкими исключениями здесь не хватает критической массы биологов».

Чтобы вернуть динамику в отрасль и всю российскую науку в целом, правительство дало старт конкретным и масштабным программам в этом направлении. Первой стало объявленное в 2009 году тогда еще президентом Дмитрием Медведевым создание научного центра «Сколково» совместно с Массачусетским технологическим институтом. Благодаря поддержке олигарха Виктора Вексельберга и бывшего управляющего Intel Крэйга Барретта этот российский аналог Кремниевой долины должен был вдохнуть дух предпринимательства в российскую технологическую среду путем формирования стартапов и участия виднейших иностранных специалистов и предприятий (IBM, Microsoft, Siemens и т. д.). Как бы то ни было, с тех пор прошло уже шесть лет, а строительство не может продвинуться вперед под грузом коррупционных скандалов, несмотря на выделенные Кремлем 6 миллиардов долларов: всего было построено только два здания. Кроме того, проект навлек на себя критику в высших академических кругах, потому что сосредотачивает в одном месте слишком много ресурсов. «В ответ на Сколково мы планируем создать собственную научную долину "Воробьевы горы", где упор делался бы на нескольких ключевых направлениях (космос, нанотехнологии, биотехнологии, генетика)», — говорит Алексей Хохлов.

Для возвращения утекших мозгов и привлечения иностранных Россия в 2010 году дала старт программе крупных грантов. Так, соискатели могут получить до 3,6 миллиона евро на открытие новой лаборатории в России при соблюдении ряда условий (они должны проводить там не менее четырех месяцев в год и нанять как минимум двух научных сотрудников).

Евгений Рогаев стал одним из примерно 100 ученых, которым удалось получить эти гранты. Его лаборатория в Институте Вавилова занимается изучением генов шизофрении. «Не понимаю, на что сегодня жалуются ученые в России», — говорит он. Но потом все же признает, что, несмотря на подвижки, условия все равно весьма «деликатные»: «Чтобы получить секвенатор генов Illumina последнего поколения, я обратился за поддержкой к спонсору». На вопрос о необходимости проводить треть года в Москве он отвечает уклончиво: «Я открыл здесь лабораторию, нанял молодых специалистов, публикую тут результаты исследований: чего еще желать?»

«Эти мегапроекты можно считать лишь наполовину успешными, — комментирует ситуацию Алексей Хохлов. — Мысль была в том, чтобы вернуть на родину российских ученых и удержать иностранных, но все не всегда получалось. Быть может, дело в том, что они не считают имеющиеся тут перспективы достаточно прочными, или что стиль жизни тут другой». Недоволен проректор и тем, что такие гранты не предусмотрены для местных ученых.

Все эти инициативы преследуют и вторую задачу: укрепить сотрудничество между Россией и другими мировыми научными центрами. Но это не просто на фоне отказа в выездных визах ряду ученых. Отразились ли на этом сотрудничестве политическая ситуация и санкции в связи с украинским конфликтом? «Научный мир не зависит от экономической ситуации и не был затронут», — уверяет ректор Садовничий. Но разве весной 2014 года отношения между российским и американским космическими агентствами не дошли до точки кипения, поставив под угрозу существование МКС? «Мы нужны НАСА», — уверен Игорь Митрофанов. Его коллега Олег Орлов в свою очередь напоминает, что «космическое сотрудничество с США продолжалось даже во времена холодной войны». В начале декабря Владимир Путин признал, что наложенные западными странами ограничения не лучшим образом отражаются на российской науке и технике, но могут подтолкнуть ее к развитию на национальной основе.

«Россия стала стабильнее, теперь в научные исследования можно вкладывать больше средств, чем 20 лет тому назад, — полагает Роман Матасов. — Доказательством тому служит оборудование увиденных вами лабораторий экспериментальной психологии, например, эта 3D-комната для изучения поведения. Их существует все несколько штук во всей Европе». Этот лингвист из МГУ владеет несколькими языками и нередко берет на себя роль переводчика в российских академических кругах. «Есть позитивные моменты: российские ученые возвращаются в страну и меньше уезжают, причем скорее из прагматизма, а не патриотизма». Он говорит о языковых и культурных барьерах, а также стремлении восстановить национальную науку. «Возвращение мозгов идет не так быстро, как хотелось бы. В среднем образовании предуниверситетские курсы недостаточно выверены для подготовки большого числа хороших специалистов». По его словам, это лишь одна из сторон извечной проблемы: «У нас стараются охватить необъятное, растрачивают силы впустую. Нужен более систематический подход». Как отмечают ученые, ко всему этому добавляется свойственная академическому миру инертность, а также неизбывная бюрократия в оформлении научных инициатив.

Евгений Рогаев, который живет одной ногой в России, а другой — в Америке, придерживается схожей позиции. Если спросить его, доволен ли он своей профессиональной жизнью и не хочет ли окончательно обосноваться на родине, он опять начинает вилять: «Если вы задаетесь вопросом о том, есть ли в вашей жизни счастье, наверное, его больше нет».