"Иноземцы" были заперты в том, что являлось афганским эквивалентом Лубянки. Подземная каторга, заключенные в тесных клетках за металлической дверью. Заворачиваясь в лохмотья, они закрывали лица, когда их спрашивали о том, были ли насилия и пытки.
Как тебя зовут, заключенный? Он смотрит недоверчиво и слегка улыбается. "Меня зовут Усама". Усама - это важное имя, заключенный. "Конечно, я знаю", - говорит он и смотрит в другую сторону. А почему важное, ты знаешь? Он думает одну минуту, не зная, продолжать или нет, но потом безразличным голосом добавляет: "Усама - это первый из моджахедов", - и снова углубляется в чтение книги, с той же мимолетной улыбкой.
Тюрьма находится в центре Кабула, на проспекте с запыленными войной деревьями. Она не имеет ничего общего с проклятой крепостью в Мазари-Шарифе, той самой, где произошла массовая бойня заключенных талибов. Ведь мы находимся в самом центре столицы, а значит, если внутри тюрьмы и случаются грязные дела, то необходимо держать их в тайне. Слишком много глаз, слишком много ушей. Даже те, кто не придает значения женевским конвенциям, знает, что здесь нужно быть легким на руку. Кроме того, если смотреть снаружи, то это даже не похоже не тюрьму, и действительно, ею не является. Официально это учреждение называется "Reasette Hummimuni", что можно перевести приблизительно как Генеральное Управление. Однако все в Кабуле знают, что такое это Reasette. Это то же самое, что Лубянка для русских, место, где здешний КГБ делал свою грязную работу, и все, кто мог, избегали проходить мимо. Reasette - это огромная Лубянка, огражденная высоченной стеной, с двумя пунктами охраны (один из них снабжен даже противовоздушным пулеметом, как кажется, найденным среди металлолома), внутри тоже сохраняется старо-советский стиль. Этот Reasette был построен, когда была образована Демократическая Республика - название, которое присваивалось всем странам, которые становились коммунистическими. Здание управления имеет соответствующие стигматы: потертые ковровые дорожки, дешевая деревянная обшивка и диваны с невероятным велюром в цветочек. Да и сами люди, там работающие, - солдаты и политкомиссары - кажутся воскресшими из небытия: в кожаных пиджаках, с лицами идеологических палачей.
Камеры находятся под землей: снаружи никто ничего не видит. Нужно спуститься на два этажа вниз, дневной свет постепенно заменяется слабыми лампочками, а потом появляется железная дверь в железной стене. "Без специального разрешения не входить" - гласит надпись. О запрете на выход ничего не сказано, и это не кажется упущением. За этой дверью начинается грязный желтый коридор с четырнадцатью дверьми по обеим сторонам. Стоит вонь человеческих тел, воздух влажный. За каждой дверью - каморка в форме параллелепипеда, длиной не более двух метров и высотой около четырех. В потолке - маленькое открытое окошечко с решетками. Холодно, ведь в Кабуле уже зима, и по ночам заморозки.
Заключенные лежат, свернувшись калачиком под одеялом, с помятыми лицами и потухшими глазами. Около двери оставлены башмаки и стоит пластиковый сосуд, где они делают ритуальные омовения перед молитвой. Их по восемь в каждой камере, больше просто бы не вошло. Как с вами обходятся? Молчание. Кое-кто медленно высовывается из-под одеяла и неуверенно озирается. Недоверчиво. Они "иностранцы", пакистанцы, категория, рискующая быть быстро и незаметно убитыми. Саид Рахмани (Said Rahmani) набирается храбрости: "Меня схватили ни за что. Меня взяли только за то, что я пакистанец". Хотите сообщить своей семье? "Нет, не нужно. Но я хочу сделать заявление в Красный Крест и в ООН. У них нет против меня доказательств, какое они имеют право держать меня в тюрьме?". История об отсутствии доказательств вовлекает в разговор остальных семерых, которые, как улитки, вылезают из-под старого одеяла. Никто из них не знает ничего о джихаде, никто из них никогда не брал в руки оружия, никто ни в чем не виноват. "Напротив, я приехал навестить своего двоюродного брата, но узнал, что он был убит американцами, тогда я хотел вернуться домой, а меня взяли", - объясняет Ахмед Нур (Ahmed Nur). Он молод, с длинной черной бородой, худ как гвоздь, глаза напуганные. К вам применяли насилие, пытки? Все возвращаются под одеяло. Рахмани озирается. "Нет, думаю, что нет. До сих пор". "А как проходит конференция в Бонне? Для нас это очень важно". Кажется невероятным, но в этом подземелье, в двух шагах от ада, знают о Бонне. И еще более невероятно, что об этом спрашивают все, в каждой камере: конференция - это единственная тема, которая пробуждает их от апатии. Во второй камере Джабер Хассан (Jaber Hassan), 23-летний пакистанец, полон юношеской смелости: "Я приехал в Афганистан, чтобы помочь братскому народу, как пропагандировалось в Пакистане. Если американцы пытаются захватить мусульманскую страну, почему я не могу быть здесь?" Да, но что это за помощь? "Помощь брата" С оружием? Он задумывается на мгновение, потом другие помогают ему ответить. "Нет, нет. Только моральная поддержка". Они не нервничают, даже не напуганы. У них такой же вид, как у этих стен, исписанных именами прежних заключенных. Они подчинились судьбе, которая, как они знают, сейчас им не принадлежит.
В противоположной камере есть и настоящие арабы, без кавычек. Их двое, один из них из Саудовской Аравии, полный молодой человек, говорит фальцетом. Он говорит только по-арабски, и его никто не понимает. Он грустен, почти плачет, и вовсе не похож на убийцу моджахедов. На слово "Аль-Каида" он реагирует, как человек, который на самом деле не понимает. Другой - иорданец, 25-летний Усама, который держит в руках Коран, такой маленький, что его почти невозможно читать. "Но я знаю многие отрывки на память". И какой тебе больше всего нравится? "О Юссефе, который был красивым и добрым, а его братья бросили его в колодец. Но Аллах его спас, привел в Египет, где он стал царем". Почему именно этот? "Потому что он похож на мою историю". Старый индус, лежащий рядом с ним, вмешивается в разговор: "Американцы поймут, что Вьетнам может повториться. Я не против Америки, мне очень нравится поп-корн, хотя спагетти лучше". Усама делает знак, что у индуса не все в порядке с головой (может, он и прав), и протягивает Коран: "Почему ты его не читаешь? Достаточно одной страницы в день, иногда. Если понравится, продолжишь. Если нет - можешь бросить. Аллах не обидится". Но как же ты, заключенный Усама, тебя ведь могут убить? "Господь справедлив, и все, что он делает, справедливо". И забирает книгу. Один из восьми, который до этой минуты молчал, высохший и исхудавший, высовывается из-под одеяла и показывает свою спину. Она вся в синяках и ранах, в том числе свежих. "Говорят, что я талиб, глава". А это правда? Он смотрит, поворачивает голову и молча возвращается под одеяло. Не отвечает даже на вопрос, не хочет ли он, чтобы сообщили его семье.
И все же в конце этого визита записная книжка полна адресов в Афганистане, Пакистане и Саудовской Аравии, адресов семей, которые, может быть, ждут известий и боятся знать. Которые надеются. Снаружи, во дворе, табличка, оставшаяся от талибов, гласит: "Мы завоевали независимость кровью, и кровью будем ее защищать". Подпись: эмир Омар. В холодном воздухе не чувствуется больше горького запаха людей, которые ждут смерти.
