I. Исчезновение интеллектуалов.
Вот что красноречиво свидетельствует о нашей профессии, в принципе, "самой благородной в мире". Посмертное обожествление, объектом которого сделался Пьер Бурдье (Pierre Bourdieu), свидетельствует о сознании виновности всех этих масс-медиа, которые он так бичевал при жизни. Их представители не являются сердобольными, они и не мазохисты. Но, приспособившись к такому стилю поведения - стыдливому почитанию, они показывают, что большая часть критики в их адрес со стороны обличителя "господства журнализма" и "общества соучастия", не всегда оправданной, резкой, все же была справедлива.
Но такое обожествление напоминает также посмертный культ поэтов после Ронсара (Ronsard), если верить прекрасной книге Поля Бенишу (Paul Bénichou) (1). Конечно, разве не может Бурдье за одну элегантность письма быть причисленным к "лику святых" - по линии Бергсон (Bergson) - Фуко (Foucault), проходящей через Сартра (Sartre) и Леви-Стросса (Lévi-Strauss)? Но, помимо ясности изложения, достойной Дидро (Diderot), некоторые страницы "Паскалианских размышлений" и "Любви к искусству" вышли из под пера подлинного писателя. Во Франции больше ценится, когда мыслитель владеет мастерством писателя. Мыслителям также следует быть интеллектуалами. Людьми, которым прикосновение к Истине дает право выступить на стороне Добра. А его больше нет, каждый это знает. Нельзя больше принадлежать Добру. Почему? Мишель Фуко дал мне ответ на этот вопрос во время одной из тунисских прогулок: "Французские интеллектуалы всегда мечтали создать синтез греческого мудреца, еврейского пророка и римского законодателя. Чудо состоит в том, что им иногда это удавалось. Но подобный синтез стал невозможным с момента распада мысли и мира". Пьер Бурдье говорил, что добровольно принимает это утверждение, но он участвовал в политических баталиях - с Фуко или без него - поскольку считал, что "синтез" все еще возможен. В любом случае, мы нуждаемся в том, чтобы он был возможен. Вот почему во время заупокойной молитвы слышались приветствие приверженности Бурдье к людям в колониях, к забастовщикам, к беспаспортным, к женщинам и ко всем, находящимся под бременем "господства".
II. Мир бинарных оппозиций.
Освящение праха Бурдье, по своей природе и в своей важности, указывает, наконец, на необходимость бинарной мысли, которую испытывает наше общество. Необходимость в манихейской концепции мира, в котором были бы господа и рабы, оккупанты и оккупированные, хозяева и слуги, виновные и невинные. Мира, в котором реальность утратила бы свою сложность, а мораль - свою двусмысленность.
Среди прочих, именно с помощью этой простой и сильной мысли Бурдье бороздил "поля", пространства колонизации, образования, искусства, литературы и философии. Такая система исследования предполагает некий интеллектуальный комфорт, и придает определенную величину тому, кто посвящает себя ей. И если мы должны отметить, вслед за учеником Бурдье, историком Робером Шартье (Robert Chartier), что его мысль не предполагает такого чрезмерного, и, следовательно, несправедливого, упрощения, однако его персона дает образную константу - поборник справедливости, который должен знать, где прячется Добро, поскольку он с такой силой и талантом обличал Зло. Я не нахожу эту нужду, которую испытывает наше общество, ни искусственной, ни бесполезной - нужду в порядке, будь он сектантским и злобным. Я не нахожу пустым постоянно страдать от "инквизиторов по случаю", даже если они и забывают бросать самим себе упреки, которые делают другим в пылу своего радикализма. Например, бросаясь с шашкой наголо на систему образования, которая состоит в "репродукции" привилегии знания "наследникам" и упрочивает тем самым социальное неравенство, Бурдье никогда не стеснялся того, что унаследовал сам. "Эколь Нормаль", агреже, директор в школе высших исследований, профессор Коллеж де Франс, принятый и почитаемый во всех иностранных университетах, обладающий постоянной аудиторией, - наш социолог скорее ставил себе в заслугу приобретенное богатство, чем списывал его на неизбежное проявление неравенства в социальном детерминизме.
В течение нескольких лет, зачастую по весьма "парижским" причинам, Пьер Бурдье относился к "Нувель Обсерватер" как к тайному врагу. Как Режи Дебре (Régis Debray), он видел в нашем движении ядро интеллектуальной власти, независимой, или зависимой не только от рынка, но, что совсем не блестяще, от интеллектуальной моды и от концепции, которую он называл различением. Предполагалось, что мы, еще со времен Алжирской волны, колеблемся под знаменем мендесизма между соблазном учения Маркузе (Marcuse)и эстетикой в духе Токвиля (Tocqueville). Нельзя сказать, что это суждение было ложным. Нам был посвящен специальный номер журнала Бурдье "Труды по социальным наукам". Главный редактор этого номера решил превратить его в книгу, и пожил некоторое время среди нас. Его работа (2) - возможно является самой тонкой критикой (и самой строгой в оценках) нашего первоначального проекта.
III. Он и мы.
Что, в глубине, могли мы противопоставить этому великому уму? Несмотря на наше согласие по алжирскому вопросу, меня не могла не раздражать надменность, с которой он осуждал Мендеса Франса (Mendès France), и презрение, которое он испытывал к Камю (Camus). Автор "Постороннего", к тому же создал ему проблему, поскольку был сыном служанки, а получил Нобелевскую премию, Камю не попадал под анализ в терминах репродукции. Но почему Бурдье противопоставлял себя нам (а потом и нашим собратьям из "Монд") со столь неуемным упорством? Конечно, между нашими и его друзьями была борьба за статус и университетское соперничество. У него была своя сеть. Мы полагали, что и у нас она есть, - в ней вперемежку находились в то время Франсуа Фюре (François Furet), Жак и Мона Озуф (Jacques et Mona Ozouf), Пьер Нора (Pierre Nora), Андре Горц (André Gorz), Эдгар Морен (Edgar Morin), Ролан Барт (Roland Barthes), Ален Турен (Alain Touraine), и в политике - Мишель Рошар (Michel Rocard) и Эдмон Мэр (Edmond Maire). Если почитать, что писал Бурдье по этому поводу, то мы были левыми аронианцами и правыми сартрианцами, учениками-любителями Франкфуртской школы, открытыми ко всем итальянским революционным реформам: только ему в голову могла прийти мысль о том, что этот кружок мог дать начало единому проекту. Но он был прав: между нами была одна общая черта: не только отказ от тоталитаризма, но и отказ от мысли, что демократические структуры таят в себе тоталитарные возможности. Мы хотели избавить левое движение от марксизма.
IV. Процесс над средствами массовой информации.
Я недостаточно компетентен, чтобы говорить, произвела ли работа "Эскиз теории практики" революцию в социологии. Однако я вправе выявить среди навязчивых идей Бурдье, один предмет, который, в основании своем является общим для социологии и журналистики. Мы говорим об одном и том же. Мы хотим сделать послушным неожиданное, рассматривать изнутри, а потом объективировать, хотим понять, чтобы дать понять. Мы хотим установить порядок. Как ни странно, мы - люди порядка.
Но не в нашей природе быть ангажированными интеллектуалами. Как говорит наш друг Андре Бюргьер (André Burguière), в принципе, судьба пророка чужда социологам, равно как и журналистам. Они овладевают реальностью мира во имя того, что Бурдье называл libido academica, -власть, которую придает профессору его статус, и которой он пользуется, подчиняя себе аудиторию. Я любил две книги Бурдье -социолога: о кабильском обществе и о переселенцах, и если я был удручен убожеством его небольшого памфлета против телевидения, то поскольку, сменив костюм социолога на униформу интеллектуала, я ожидал, что ум такой величины прольет мне свет на нашу профессию.
В самом деле, худшим из процессов Бурдье был тот, что он возбудил против СМИ, пытаясь показать механизм их изменения. Этот процесс не дал мне ничего, разве что расширил возможности критической оценки моей карьеры. Однако, все заставляет думать, что Бурдье был влюблен в прессу и восхищен ее властью. Быть может, он даже мечтал, как открыл мне Франсуа Фюре, возглавить журнал.
Но он оставил в стороне все изменения, которые претерпели СМИ с тех пор, как информация стала таким же товаром, как и прочие, а телевизионная информация - наиболее потребляемым товаром. Он оставил без внимания те чудесные феномены, которые превратили телевидение в ужасную машину, которая интегрирует, перемалывает и делает своим инструментом любой процесс, начатый против нее, так что эффективно критиковать телевидение можно ┘ только в телевизионной программе.
V. Марксистский ключ.
Чтобы, наконец, понять, что означают почести Бурдье, я хочу прибегнуть к иному объяснению. Мне кажется, что наша эпоха не может утешиться, утратив некоторые концептуальные орудия марксизма. Потеряв систему, которая могла придать научный, а то и мессианский вид нашим бунтам против денег, рынка, неравенства, коррупции и против первенства ценностей борьбы над ценностями солидарности. Ибо критика капитализма кажется нам столь же обоснованной, как и до падения социализма. Но, не имея возможности обратиться к примеру анти-общества или к примеру иного общества, наш бунт обращается к символу. Ибо именно Бурдье придал этому символу масштаб новой надежды. Но именно в этом вопросе фундаментальный подход социолога различения кажется наиболее уязвимым и патетическим. Не приводя, в глубине, ни к чему иному, кроме отказа надеяться на революцию, он приглашает нас вести безнадежную борьбу за крайнюю радикальность реформ. Даже если, в конце концов, я понимаю, чем вызваны неожиданные посмертные торжества в адрес Пьера Бурдье, должен констатировать, что таким образом общество скорее выражает свои нужды, чем удовлетворяет их.
(1) " Le Sacre de l'écrivain 1750-1830 ", par Paul Bénichou, Gallimard.
(2)" L'Intelligence en action ", par Louis Pinto, Métailié.
