Автор статьи - профессор истории Восточной Европы в Университете Европы во Франкфурте-на-Одере.
Фридрих Ницше (Friedrich Nietzsche) однажды заметил, что тот, кто хочет знать, как обстоят дела в Европе, должен взглянуть на Санкт-Петербург. Это замечание не было, разумеется, лишь простым комплиментом в адрес города, где жили некоторые из самых влиятельных покровителей Ницше. Мы, скорее, можем предположить, что он обладал большой интуицией. Мы, его потомки, кто знает судьбу Санкт-Петербурга в 20-м столетии, склоняемся к тому, чтобы рассматривать это лишь как исполнение чего-то, что и без того было предопределено. Петербург сообразно этому был столицей обреченной на закат царской империи, в которой "закономерно" победила революция. В действительности ничто не было предрешено. В начале 20-го столетия Санкт-Петербург находился на этапе лихорадочного, буйного роста. Город был частью моды и стилей, которые в своем слиянии превратили Европу перед великой войной в цивилизацию. Он уже не был городом-резиденцией на окраине Европы. Но вряд ли кто-нибудь осмеливался предполагать, что именно там случатся те десять дней, которые потрясут мир.
В 1890-1914 годах Петербург был лабораторией модерна: в области языка и литературы, музыки и архитектуры. Но город не устоял перед волшебными силами, которые сам же и высвободил. Он погиб, вместе с империей, столицей которой он был. И Санкт-Петербург исчез с горизонтов Европы, исчез в тот момент, когда максимально раскрылся его колорит, когда посланники его культуры были гостями всего мира: Дягилев и Стравинский - в Париже, архитектор Щуко - в Риме, журналисты Троцкий и Ленин - в Вене и Цюрихе. Петербургские профессоры и инженеры сидели в Берлине и Дармштадте, философы и писатели останавливались во Фрайбурге, Донахе и Гейдельберге.
И это тем более странно, что сегодня в центре внимания Петербург не периода смены веков, а Санкт-Петербург 18-го и 19-го столетий - город эпохи Петра и Александра. Интерес привлекают памятники архитектуры, но не крупные верфи и фабрики, которые превратили Петербург в главный промышленный город империи. Вряд ли кто-нибудь интересуется крупными банками, в которых концентрировалось богатство всей империи, и которые возводились по проектам лучших архитекторов. То же самое касается каменного Петербурга однообразных рабочих кварталов и задних дворов, но без которых вряд ли будет понятен мир Достоевского.
Нарушенное самовосприятие
Мы, должно быть, имеем дело с нарушением городского самовосприятия, с преломлением взгляда, который постоянно обращен на тот чистый, якобы, оставшийся первозданным город 18-го и раннего 19-го столетий. В представлениях многих Петербург до сих пор остается "творением Петра". При этом в период до и после 1900 года Петербург вышел из младенческого возраста и в известной мере вырос. Он стал большим, самостоятельным, автономным, по своей природе - гражданским образованием внутри по-прежнему еще сословной, автократической и авторитарной империи. Одно его существование несло в себе подрывное, революционное начало.
О городе того времени почти ничего не осталось в официальных проспектах, почти ничего не осталось и в воспоминаниях его жителей. Граждане, которые знали, как функционирует город еще по своим собственным наглядным представлениям, умерли. Ленинград, каким его представляли проспекты "Интуриста", превратился в простой музей, с фасадами, которые ежегодно подкрашивали, с сохраняемыми в первозданном виде кабинетами и комнатами, в которых работали и умирали поэты, мыслители и революционеры.
Петербург будет восприниматься как современный город, как город модерна, возможно, только тогда, когда он снова будет осознаваться как городское жизненное пространство. Это доставляло трудности еще современникам смены веков. Модерн воспринимался как угроза своеобразию и красоте классического и аристократического Петербурга. Не удивительно. Никогда до того времени в городе на Неве столько не строили, как на переломе веков. Место царской резиденции занял город нарождающегося российского капитализма с его фабриками, новыми портовыми сооружениями, складами, домами казарменного типа со сдающимся внаем жильем, гостиницами, банками и школами.
Новый класс вырос в городе, в котором до сих пор жили преимущественно крестьяне, чиновники и солдаты: российский пролетариат. В 1980-1914 годах в город переехали 1,5 миллиона человек. К началу первой мировой войны он насчитывал 2,2 миллиона жителей. Только в 1913 году численность населения увеличилась на 100 000 человек. Этот стремительный рост превосходил возможности инфраструктуры города. В конечном счете, речь шла о способности городского организма функционировать, о его "управляемости". Необходимы были новые дороги, которые соединяли жилые кварталы с фабриками, мосты через Неву и каналы. Город должен был быть в готовности к угрозам наводнений, которые случались почти каждый год, к решению проблем, которые создавали неразвитость канализационной и водопроводной систем, освещение города и так далее.
В годы перед первой мировой войной под руководством архитекторов и городских плановиков Леонтия Бенуа, Мариана Перетятковича и Федора Енакиева был разработан генеральный план преобразования Санкт-Петербурга. Первая мировая война и революционные потрясения после 1917 года превратили план в макулатуру. Тем не менее, он явился кульминационным пунктом в дискуссии по проблемам градостроительства в России, которая развернулась, отнюдь, не в двадцатые годы с появлением теоретиков конструктивизма и функционализма.
В плане в целях реконструкции были предусмотрены принципиальные меры, которые должны были способствовать трансформации города-резиденции в столицу 20-го столетия. Они включали перенос промышленных предприятий из городских районов и освоение новых участков для жилищного строительства: перенос из городского центра вокзалов, расширение и разбивку новых бульваров. Новые мосты и, наконец, система линий метро и городской железной дороги должны были решить проблему растущего пассажирского потока. Огромные инвестиции предусматривалось вложить в строительство новых школ, парков, спортивных сооружений и больниц. Было даже предусмотрено строительство трех садовых городков за пределами тогдашнего городского центра.
План, в частности, реализовать не удалось, но все развитие пошло в этом направлении. Любители старого Петербурга видели только деструктивную сторону бурного строительства, которое погребло себя в огромном количестве планов. Один из лучших знатоков классического Петербурга Георгий Лукомский утверждал, например, что классический городской ансамбль следует воспринимать лишь как "реликвию прошлого". Борец за старый Петербург клеймил позором модернизм и подготовил "Мартиролог старого Петербурга", в котором приведен список потерь.
Лукомский иронизировал над фронтонами и башенками над Домом Советов, излишними балконами и эркерами, над кариатидами и атлантами на фасадах и призывал к защите города. "Надо спешить. Еще пять, десять лет и от тех старых прекрасных "старых времен" мало что останется". Ему вторил Александр Бенуа своими выступлениями против "азиатчины", которую он видел в архитектуре Дворца спорта, магазинов, церковных сооружений и жилых домов.
Большие витрины и магазины они преподносили как выражение господства товаров и золотого тельца над зодчеством. Повсюду они видели смешение стилей, которое не несет больше порядка. По их словам, Гостиный двор и другие образчики петербургской архитектуры "зверски испорчены идиотскими рекламными объявлениями на столбах, витринами между колоннами и фонарями, установленными на колоннах. Чувствуется что-то азиатское в самом нецивилизованном смысле слова в разрушении этого чудесного портика. Неужели не наступит время, когда сильная рука не позаботиться о том, чтобы убрать все эти рекламные объявления и фонари, установленные на колоннах?" "Сильная рука" появилась, скорее, чем могли предполагать Лукомский и Бенуа. Она удивительно жестким образом восстановила порядок, направленный против капитализма, конкуренции, выгоды и рекламы.
Против азиатского хаоса
Можно понять, почему петербургская элита вокруг Бенуа, Лукомского, Владимира Курбатова и других чувствовала для себя эстетическую угрозу. "Действительно, мы самый революционный народ мира. Каждый раз мы хотим строить на пустом месте и начинать все сначала. Не по этой ли причине мы так медленно продвигаемся вперед?" - замечал Георгий Лукомский. И сегодня остается впечатление, что город перевел исторические часы. Это заключается в новом стиле, или в "стиле модерн", который в России называют стилем "модерн" или молодежным стилем. Подобного взрыва форм, такого разнообразия материалов и красок в строгом Санкт-Петербурге не было еще никогда.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что петербургский стиль диктует еще свои правила там, где защитники классицизма усмотрели хаос, отсутствие формы и "азиатчину". Прежде всего, оказывается, что молодежный стиль в Петербурге нашел для себя специфическую форму: дисциплинированную, тактичную и сдержанную, - совершенно отличную от неограниченного в фантазии молодежного стиля Кекушева и Шехтеля в Москве или в российской провинции. И совершенно отличную от других центров стиля "модерн", таких, как Барселона и Рига. Петербургский молодежный стиль холоден, каким он является в Стокгольме или Хельсинки, и уже с 1910 года переходит в новый, приобретающий большую рафинированность неоклассицизм. Стили прошлого возникают больше как забытые цитаты: в виде неоренессанса, неоромантики и неоготики. Столица империи превращается в место, где как в одном котле идет масштабная переплавка стилей, где перерабатываются элементы как буддийских, так и мавританских дворцов.
Если они, по-иному, чем в Москве, все же приходили в созвучие, то только потому, что постоянно были частью великой петербургской взаимозависимости, поскольку отдавалась дань заданным пропорциям, и слишком кричащие акценты не выпячивались. Казалось, что Петербург воспитывал своих зодчих.
Как писал в 1909 году в своем эссе "В ожидании гимна Аполлона" Алесандр Бенуа, ретроспективы и неоклассика интерпретировались как формы желанного ренессанса: "Завтра должно наступить новое Возрождение ┘ Однако искусство не должно из-за этого называться искусством, поскольку искусство, которое от Бога, существует для Бога, должно создаваться для него. Пришло время выходить из удушливого "эстетизма". Весь массив будней должен быть обновлен, проникнут светом". Из этих слов ясно: речь не шла больше об изолированной культурной революции. В большей мере было необходимо преодолеть противоречие между искусством и жизнью, произвести революционный переворот в самой жизни. Но революция, которая затем пришла, была не тем всеобщим произведением искусства, о котором мечтал Рихард Вагнер (Richard Wagner) - один из наиболее цитировавшихся авторов тех лет.
Своей солидностью и вдохновенностью Петербург обязан двум предреволюционным десятилетиям и гению его тогдашних зодчих, которые ожидают своего открытия и которые, наконец, позволили выйти из тени петровского и александровского Петербурга. Только столица громадной империи, в которой концентрировались все богатства, могла испытать такие размах и великолепие. В плеяду петербургских зодчих на переломе веков вошли русские, немцы, финны, шведы, поляки, евреи. Появились совершенно новые типы строений, такие, как магазины, рынки, гостиницы и, прежде всего, банки. Петербург - город многих конфессий, поэтому строятся буддийские дворцы, мечети, синагоги и здания в неорусском стиле для староверов. В городских районах появляются сооружения, которые служат народу в образовательных и развлекательных целях, такие, как Народный дом в Александровском парке, новое строение гимназии Мэя (May), школа Тенисева, спортивные залы. Для набирающего силу среднего сословия, чиновников институтов империи, придворного персонала строится первоклассное городское жилье с шестью-восемью комнатами со всеми удобствами.
Жизнь за счет субстанции
В петербургском модерне есть, возможно, один особо характерный зодчий. Я думаю, что им был русский человек шведского происхождения Федор Лидваль. В Петербурге и сегодня можно увидеть оставленные им значимые строения: гостиницу "Астория" и перестроенную гостиницу "Европа", несколько больших доходных домов, здание банка Дон-Азов на Морской, об изяществе которого свидетельствуют как фасад, так и сохранившийся в общем и целом кассовый зал. Стиль этого поколения зодчих накладывает отпечаток на город в не меньшей мере, чем стиль предшествовавших поколений: Растрелли, Монферанда и Росси. Затем разразилась первая мировая война. Строительному буму пришел конец. Петербург, получивший с началом "германской войны" название Петроград, а после смерти Ленина в 1924 году - Ленинград, жил своей субстанцией. Город использовали и изнашивали, носили и донашивали. Это можно заметить повсюду: по стоптанным ступеням Певческого дома, который после революции стал "Домом книги", по каменным полам Елисеевского магазина, по лестничным площадкам гостиницы Теодорика на Малом проспекте, по лифтовым решеткам, по дверным ручкам, по кафелю вестибюлей домов. Где прежде, быть может, размещалась одна семья, после "черного передела" жилья в общих квартирах, так называемых коммуналках, теснились десятки семей.
Город износили, но он не дал свалить себя, как это случалось с какими-нибудь другими городами, у которых было великое прошлое. В советском государстве Петербург скатился до второсортного города. Город пришел в упадок и благодаря этому оказался спасен. Новый Ленинград возник далеко за воротами старого Петербурга, где на пустом месте вырастали макро- и микрорайоны, которые сами по себе были крупными городами, насчитывавшими по 200-300 тысяч жителей. Лишь только в одном-единственном месте старый город был действительно обдуманно расширен и дополнен, а именно, на Московском проспекте и на Площади Победы. Там возник своего рода Санкт-Петербург II, анти-Петербург по своей величине, но строго следовавший принципам старого Петербурга, а именно, - идее господства целостности ансамбля, уважения к пропорциям, сохранения целостности. В принципе даже сталинский генеральный план 1935 года, по которому должен был быть создан новый Ленинград, следовал строгому духу, если даже не элегантности петербургской архитектуры.
Тот слой города, именуемый здесь "петербургским модерном", который в основе своей игнорируется до сегодняшнего дня, представляет собой не просто эстетическое измерение. Намного важнее то, что он подобен археологическому слою, который рассказывает о коротком бурном лете тех, кого медлят назвать русской буржуазией. Этот слой Петербурга полон обаяния, который может дать только гражданская культура. У него в столетии насилия и "восстания масс" не было шанса. И, вот, теперь, накануне своего 300-летия, у этого слоя появляется второй шанс.
