Писатель Владимир Сорокин - одна из центральных фигур современной русской литературы, а в то же время и самый востребованный автор. Он пишет театральные пьесы, романы, киносценарии. Во время прошлогодней, десятой по счету, церемонии награждения российской букеровской премией Сорокин был назван самым популярным писателем, когда-либо становившимся лауреатом или финалистом этого конкурса.
Литератору постоянно приходится сталкиваться с защитниками традиционной морали, которым даже удалось организовать против него судебное разбирательство по обвинению в «порнографии». И все это при поддержке Генеральной прокуратуры и благодаря темным связям с Кремлем.
Охоту на ведьм начала организация «Идущие вместе», в которую входят молодые неоконсерваторы, алчущие известности и воспользовавшиеся удобным случаем. Предлогом послужил роман Сорокина «Голубое сало», в одной из сцен которого Сталин и Хрущев занимаются садомазохизмом. На площади перед Большим театром сторонники «Идущих вместе» сбросили произведения Сорокина в гигантское отхожее место, сделанное из картона, а затем залили хлоркой. Тот факт, что инициаторы подобного действа, напоминающего гигантские нацистские костры из горящих книг, остались безнаказанными, заставил писателя перейти в наступление. Сорокин подал в суд на своих преследователей. «Это - не шутка и не фарс, а зонд, которым прощупывают культуру», - говорит писатель, а в это время его собачка Сава прыгает по софе и облизывает своего хозяина и визитеров. Единственный рисунок на стене в кабинете у Сорокина: обнаженная красавица-офицер армии Вермахта отдыхает в гамаке.
Вопрос. Как вы относитесь к предъявляемым Вам обвинениям в порнографии?
Ответ. Когда-то давно, когда набоковская «Лолита» была у нас запрещена, и сам я ее еще не прочел, я спросил у одного своего приятеля, о чем рассказывается в этой книге. А он мне лишь сказал, что это порнографическое произведение, в котором преподаватель совращает школьницу. Обвинения в порнографии в адрес «Голубого сала» настолько же тупы, как и комментарии моего знакомого. Но думаю, что «Идущих вместе» порнография как таковая не интересует. Они бьют современного писателя и преследуют собственные цели: хотят таким образом сделать себе карьеру. Другое дело, что Государственная прокуратура открыла уголовное дело. Мне кажется, что это постыдно для прокуратуры и унизительно для литературы и писателя. И самое страшное, что это никакая не шутка и не фарс. Без поддержки Кремля «Идущие вместе» не стали бы действовать настолько вызывающе и свободно. Я не знаю, кто конкретно стоит у них за спиной, но один мой знакомый, случайно оказавшийся возле Большого театра, когда там проходила направленная против меня манифестация, видел, что органы правопорядка следили за тем, чтобы никто не помешал проведению этого абсолютно фашистского акта. Мои книги были испоганены, растоптаны, разорваны на части, брошены в картонный туалет, а затем облиты щелочью; после чего было начато судебное разбирательство, но не против них, а против автора, труды которого они уничтожали. Это очень печально.
В. Можно ли провести различие между порнографией и искусством?
О. Порнография и литература - две абсолютно разные вещи. Порнография - это, прежде всего, изображение; и, глядя на порнографическую картинку, на которой изображен акт совокупления, кто угодно - китаец, сибирский крестьянин, американец или испанец - поймет, что речь идет о половом акте. Но если словесное описание этого акта дается в произведении искусства, не все поймут, какое значение оно имеет, потому как в литературе не существует универсального языка для описания человеческого тела как такового, половых органов или непосредственно соития. Для меня в литературе порнографии не может быть по определению. Если по телевизору крупным планом показывают половые органы или как фаллос входит в вагину, то это можно всегда считать порнографией, когда это просто изображение полового акта и больше ничего, когда это не часть какого-то фильма, имеющего определенный смысл и так далее. Изображение - это ясно и понятно для всех, но литература - есть нечто более сложное.
В. Как Вы полагаете, в эпоху глобализации может существовать авангард мировой культуры? И, если да, то какое место в нем занимает русская литература?
О. На сегодняшний день не существует никакого авангарда. Литература как бы спит зачарованным сном. То есть, нет никаких впечатляющих продвижений. Но наша литературная традиция развивается несколько иначе, чем литература западная. Представьте себе, что Россия - это громадный медведь, который большую часть времени спит. Когда он на миг просыпается, происходят революции, войны и изменения в обществе, влекущие за собой многомиллионные жертвы. Но пока он спит, ему снятся сны, и вот эти сны и есть русская литература. Интересно, что в России не было написано ни одного выдающегося произведения во времена революции, войны или перестройки. Все они написаны либо до, либо после таких событий. Даже Лев Толстой написал свою «Войну и мир» через пятьдесят лет после войны с Наполеоном. Медведь - это символ коллективного бессознательного. Сны русскому обществу снятся в эпоху полного политического маразма, когда ничего не происходит. Но литература становится бесполезной, когда происходят некие события. В последние десять лет о литературе говорили мало. И лишь сейчас, с начала этого года, и общество, и власть вновь вспомнили о ней. Во времена Ельцина даже представить себе было невозможно кампанию, подобную той, что организовали «Идущие вместе». Литература и писатели были никому неинтересны. А сегодня, когда общество - медведь - начинает засыпать сладким сном, эти молодые глупцы чувствуют, что писатель вновь становится актуален, что литература воскресает. Автор современен, поскольку он идет наперекор, ранит, сметает табу, воздействует на молодежь таким образом, что это не нравится ни «Идущим вместе», ни властям. Вот вечная проблема русского писателя. Как и Христос, Толстой проповедовал добро и непротивление злу насилием. Но Церковь предала его анафеме, потому как писатель начал конкурировать с ней.
В. Тоталитаризм - одна из Ваших излюбленных тем, почему она настолько Вам интересна?
О. Потому что он, как редкое и ядовитое растение. Тоталитаризм расцветает раз в тысячу лет; он очень экзотичен и опасен, а потому его лучше рассматривать из-за стекла. Тоталитаризм явление из ряда вон выходящее: десятки миллионов людей внезапно становятся одержимы одной и той же идеей, можно сказать, начинают жить вместе. В человеческой истории это происходит крайне редко. Поэтому данный феномен интересует меня как писателя и как социолога, хотя покончить с ним очень тяжело. Для этого необходимо изменить менталитет. В России многие пересели с «Жигулей» на «Мерседесы» и отдыхают теперь не в Крыму, а на Канарских островах, но менталитет этих людей остался прежним. И может оставаться таким еще долго.
В. Вы можете себе представить, чтобы в Германии или Испании была бы написана сцена, подобной той, описана в Вашем «Голубом сале», где Хрущев насилует Сталина, Роммель (Rommel) занимается любовью с Гитлером, а Карреро Бланко (Carrero Blanco) - с генералом Франко (Franco)?
О. Немцы, возможно, и смогли бы написать нечто подобное, хотя ничего такого я у них и не читал. Но у этого народа сильно развит комплекс фашизма, и они считают, что на данную тему шутить нельзя; но мне все же кажется, что речь идет о комплексе проигравшего. В том же, что касается Испании, я ничего сказать не могу, я ее не знаю. Но, возвращаясь к Хрущеву и Сталину, почему они не могли быть любовниками? В конце концов, они всю свою жизнь занимались тем, что выясняли отношения друг с другом; по моему мнению, отношения садомазохистского характера, но без любви, без сексуальных отношений. В этом смысле я лишь помог им. Возможно, старухи, уничтожавшие мои книги, были разгневаны тем, что великий Сталин занимался любовью с таким тупицей, как Хрущев; возможно, они предпочли бы, чтобы на его месте оказался Ленин.
В. Вы как-то сказали, что не считаете себя писателем. Вы по-прежнему так думаете?
О. Я говорю, что я не писатель, потому что в русской традиции писатель - это учитель, пророк и диссидент. Я не являюсь ни одним из трех. Я - не учитель, потому как полагаю, что литература ничему не учит. Тот факт, что кому-то что-то удается на бумаге, еще не означает, что он умнее других. Я - не пророк, и, в отличие от Солженицына, никогда не буду давать абсурдных советов по обустройству России. Я - не диссидент, потому как у меня нет политических убеждений. Мне абсолютно безразлично, кто управляет страной. Россия - это гораздо большее, чем ее правители. Поэтому мне не нравится называть себя писателем. Я - литератор.
В. Что Вы думаете о Солженицыне?
О. «Архипелаг ГУЛАГ» - это великая книга, поэма сталинским лагерям, хотя в плане описания лагерной жизни мне ближе Варлам Шаламов, потому как в его произведениях нет политической составляющей. Для него важен человек как таковой, и что с ним происходит, когда необходимо работать при пятидесятиградусном морозе. Я никогда не смогу простить Солженицыну, что он использовал литературу в качестве оружия борьбы против советской власти. Вне всякого сомнения, он блестящий рассказчик, с математическим умом, но как художник он не настолько хорош. Его произведения - «В круге первом», «Раковый корпус» - это соцреализм, вывернутый наизнанку, они неотрывно связаны с тем временем, когда были написаны. Эти книги ушли вместе с той эпохой, потому что литература, сражающаяся с настоящим недолговечна.
В. Какую роль в Вашем литературном творчестве занимает кинематограф?
О. Кино живет в моем сознании с самого детства. В детстве я получил тяжелую черепно-мозговую травму, упав между рабочим столом моего отца и батареей отопления. Я поскользнулся и повис на железном штыре, который пробил мне голову. Я потерял сознание, а позднее начал видеть потрясающие картины, а мои фантазии превратились в видения. И это продолжалось на протяжении всей моей жизни, это и есть кино. С моими произведениями происходит то же самое: я их вижу. Возможно, именно поэтому я стал писателем. Кино - сильное искусство и может вызывать сильные эмоции, действуя простыми способами. Я чувствую его, как нечто, что мне близко. Мне нравится, когда мне показывают то, чего не существует. Для меня кино - это нечто большее, чем литература. В своих последних произведениях - «Голубом сале» и «Льде» - я использовал опыт, полученный мною во время создания киносценариев для «Москвы» и «Копейки» совместно с режиссерами этих фильмов.
В. Вы постоянно пробуете что-нибудь новое.
О. Я не хочу повторяться. Стиль всех моих книг различен. Я нахожусь в постоянном движении и пытаюсь работать над тем материалом, который мне интересен. Сейчас мне интересно заниматься масс-культурой. Думаю, что именно в ней заключена сегодняшняя жизнь. Самый солидным мертвецом нашего времени мне кажется андеграунд, хотя еще 15 лет назад он был самым живым направлением. Но в культуре нет никакого постоянства, все изменяется. Мне хочется узнать, где находится живая плоть культуры, а не идти вместе с онанистами от культуры. Я не хожу в литературные кафе, потому как они мне не интересны; но мне, напротив, нравятся те места, где собираются проститутки, бандиты, торговцы наркотиками или люди кино. Я изменился, но я никогда не задавался целью увеличить количество своих читателей. Для меня писательство - это терапия, она помогает мне. Без литературы не знаю, чтобы я делал.
В. Вы сказали, что пробовали экскременты своих дочерей и свои собственные. Не могли бы Вы уточнить при каких именно обстоятельствах?
О. Герои моего произведения «Норма» едят дерьмо, и когда я работал над своей книгой, много думал над этим мифом. Я задавался вопросом, какое значение имеет поедание дерьма, и почему это вещество породило такой большой миф. И тогда я решился попробовать его. Чуть-чуть. И понял, что основу мифа составляет запах. Дерьмо само по себе - это лишь земля, глина. Думаю, что я поступил правильно, как исследователь. Я понял саму суть дерьма. Дерьмо - это не живое вещество, так что я ничего не нарушил, попробовав его. И все же я не стал бы пробовать человеческое мясо - хотя в одном из своих рассказов я и описываю, как некие землевладельцы живьем зажаривают девушку и затем съедают ее, - потому как такое действие причинило бы страдание человеку как таковому.
В. Что Вы думаете о Европе?
О. Европа мне нравится, но я не могу подолгу жить там. Мне необходим мой язык, российский абсурд, российская жизнь в общем. Я очень привязан к России и не смог бы эмигрировать. Мы разные: в жизни России нет настоящего - лишь прошлое и будущее - и мы занимаемся эквилибристикой между этими временами. А относительно Запада я, напротив, сказал бы, что у него есть лишь настоящее, без прошлого и будущего. Так, по крайней мере, кажется мне.
В. Расскажите об опере, которую Вы пишете для Большого театра.
О. Пятерых композиторов - Вагнера (Wagner), Моцарта (Mozart), Верди (Verdi), Мусоргского и Чайковского - клонировали в советское время в рамках финансируемого государством проекта. После распада СССР деньги закончились, проект заброшен, а музыканты оказались на улице. В нашей опере клоны живут как бродяги, им приходится играть на вокзалах, петь в пригородных электричках или московских подземных переходах. Настоящая трагедия.
