Президент де Голль (De Gaulle) с благодарностью отказался, когда Дэн Ачесон (Dean Acheson) хотел предложить ему фотографии недавно обнаруженных ракетных баз Советского Союза на Кубе. Как бы между прочим, генерал заметил, что Соединенные Штаты Америки не пошли бы на такой конфликт, если бы доказательства не были столь однозначными. Одновременно де Голль спросил о более глубокой цели миссии высокоуважаемого Министерства иностранных дел в прошедшие дни. Ачесон, сбавив тон, сказал, что речь идет не о консультациях, а всего лишь об обмене информацией. Французский президент поблагодарил за откровенность и нашел подтверждение своим представлениям о том, что государства, когда речь заходит чисто о выживании сообщества, не могут быть в зависимости от кого-то третьего: союзников или друзей - они должны ставить во главу угла свое собственное благополучие.
В вопросах войны и мира, в этом де Голль был убежден без всяких иллюзий, любая сверхдержава должна принимать решения самостоятельно. Не могло быть никакого сомнения в том, что самое могущественное государство в западном союзе имело право на свободу в принятии решения. И все же воинственное поведение администрации в Вашингтоне вызвало отчуждение к ней со стороны партнеров по НАТО. Более чем очевидным, по их мнению, было то, что Кеннеди (Kennedy) и его люди недвусмысленно представляли интересы Соединенных Штатов Америки, не обращая внимания на европейских союзников. Так часто подвергаемая критике «американская склонность к односторонним действиям» (Стэнли Гофман - Stanley Hoffmann) снова потребовала дани.
Озабоченность глав государств «Старого Света» стала безмерной, когда им стало известно, что с целью мирного урегулирования кризиса Кеннеди пошел на своего рода тайный закулисный торг. Предусматривался вывод ракет, которые стационировались на территории Турции и находились под командованием НАТО, в обмен на освобождение территории Кубы от советских ракет. Советник по национальной безопасности Кеннеди Макджордж Банди (McGeorge Bundy) во время консультаций в узком кругу доверенных лиц президента высказал предположение, что правительства стран Европы выступят с массовыми обвинениями в «распродаже» их интересов, и, возможно, займутся переоценкой всей своей внешней политики. Этого необходимо избежать при всех обстоятельствах. Поэтому Кеннеди и его доверенные лица утаили обязывающий характер договоренности на более чем двадцать пять лет. Тем самым, они обманывали не только американский народ и союзников Соединенных Штатов Америки, но и своих преемников, которые, не зная об этой секретной договоренности, совершенно неверно давали интерпретацию кризису.
В последние годы история кубинского кризиса, как ни одно другое крупное событие времен «холодной войны», обросла многочисленными дополнениями, которые повлекли за собой кардинальное изменение к его оценке. Мало что осталось от жесткой позиции Кеннеди по отношению к советской акции, как и от пресловутого дипломатического мастерства американского президента, который, якобы, благодаря тонкому сочетанию угрозы применения силы и гибкости добился вывода ракет с Кубы.
На всем поведении Кеннеди в момент кризиса лежал отпечаток большой осторожности, даже страха. В связи с появлением ракет глава Белого дома оказался почти в состоянии прострации. Он исходил из того, что вероятность ядерной войны можно оценивать соотношением «один к трем и половина наполовину». Следственно он делал все, чтобы избежать военной конфронтации. Однако такой сенсационный, столь высокий риск разделяли не все. Наоборот, многие участники внутренних консультаций - на «тринадцатый день» их окрестили «ястребами» - исходили из того, что военной опасности во время кризиса не существует.
Их понимание «холодной войны» кардинально отличалось от оценок президента. Они видели у Соединенных Штатов Америки на этом этапе «пятидесятилетней войны» (Джордж-Генри Саутау - Georges-Henri Sotou) большое преимущество. Такие люди, как Пол Нитце (Paul Nitze), Дуглас Диллон (Douglas Dillon) и Максвел Тэйлор (Maxwell Taylor) - все они опытные участники «холодной войны» - имели в виду американское преимущество в стратегических ядерных средствах, достигшее соотношения 17 к одному - наивысшего уровня с момента окончания американской ядерной монополии в 1949 году. Они были уверены, что Кремль в силу такого очевидного превосходства США не предпримет никаких действий даже в том случае, если бы, как они предлагали, американские военно-воздушные силы нанесли удар по ракетным базам на Кубе.
Мнение Кеннеди не совпадало с представлениями «ястребов» и что касается других вопросов. В то время, как глава Белого дома твердо верил, что конструкция устрашения нестабильна сама по себе, более опытные силы исходили из того, что устрашению в ходе острой конфронтации можно придать еще большую значимость. Президент делал ставку на то, чтобы обязательно избежать конфликта, «ястребы» - на завинчивание гаек. Президент опасался катастроф и самоуправства подчиненных структур - его же советников это не заботило. Президент не доверял профессионализму вооруженных сил, «ястребы» - смотрели в октябре 1962 года на военных с полным спокойствием и удовлетворением.
Историки, а также непосредственно участвовавшие в событиях руководители, такие, как Макджордж Банди, обращаясь к прошлому, указывали на то, что многие американские участники событий в те «тринадцать дней» считали риск слишком большим. Ни Соединенные Штаты Америки, ни Советский Союз не настаивали на реализации своих максимальных требований, а искали быстрого выхода из кризиса. К этому надо добавить, что Кремль отказался оказывать давление на Берлин. Так, вслед за блокадой Кубы, которая началась 24 октября, не последовала блокада подъездных путей к западному анклаву на территории ГДР. К эскалации не привели даже многие происшествия: неизвестно кем отданный из Москвы приказ на уничтожение американского самолета «У-2» над Кубой, непреднамеренное нарушение советского воздушного пространства самолетом «У-2», агрессивное поведение американских военно-морских сил в отношении советских подводных лодок. «Гиперстабильность» ядерного устрашения (Михаэль Говард - Michael Howard) в очередной раз оправдала себя.
Однако почему вообще Хрущев пошел на примирительную позицию? Почему 28 октября он заявил - совершенно неожиданно для многих участников событий - о выводе ракет с Кубы, хотя он мог понимать, что мировая общественность может воспринять отвод ракет как советское поражение? То, что продолжительное время оставалось большим вопросом - его вызывало поведение Советов в момент кризиса - может найти свое, не вызывающее никаких сомнений объяснение после изучения советских документов. Наряду с ракетным обменом пойти на быстрое урегулирование кризиса Хрущева заставил панический страх перед возможностью путча в Соединенных Штатах Америки. Генеральный секретарь КПСС действительно верил в то, что хунта из высокопоставленных генералов и капитанов экономики собирается лишить Джона Кеннеди власти.
После того, как Хрущев пошел на попятную внутренне, он получил телеграмму своего посла из Вашингтона, которая главе Кремля, отнюдь, не прибавила спокойствия, наоборот. Анатолий Добрынин сообщал о своей тайной встрече вечером 27 октября с Робертом Кеннеди. В ходе разговора с братом президента о ракетном обмене и необходимости соблюдения в этом отношении секретности тот, походя, сказал, что в Вашингтоне есть «много неразумных голов среди генералов и не только среди генералов, которые выступают за войну». Министр юстиции Соединенных Штатов Америки, сам того не зная, коснулся невралгической точки в советской оценке кризисной ситуации. Для Генерального секретаря КПСС все должно было выглядеть так, будто сам глава Белого дома опасается за свой пост.
Идеологическое ослепление подтолкнуло Хрущева на далеко идущие решения. Как верный сторонник марксизма-ленинзма он, очевидно, рассматривал приход к власти хунты как постоянно существующий в Соединенных Штатах Америки вариант. Хрущев был убежден, что неизбежное соперничество систем при тогдашнем главе государства в Вашингтоне может протекать более цивилизованно, чем если у власти будут «реакционные силы» в лице военных и финансовых воротил. Чтобы не ставить под угрозу будущее положение в мире Советского Союза, который в тот момент еще уступал Соединенным Штатам Америки во всех областях, необходим было урегулировать кризис и сохранить Кеннеди на его посту.
То, как Хрущев на основе этих умозаключений - ни в какой другой стране мира не может быть с такой долей вероятности путча военных и представителей экономических кругов, кроме, как в Соединенных Штатах Америки, - бросает яркий свет на отношения сверхдержав в годы «холодной войны». Люди в Кремле, очевидно, знали, по крайней мере, в тот период, значительно меньше о функционировании демократического государства, чем это было бы необходимо для ответственного поддержания международных отношений. К этому надо добавить, что фундаментальная ошибка в оценках ставит вопрос о принципиальной способности общения между Москвой и Вашингтоном. Это та сфера, которая в историческом плане еще слабо изучена.
Иными словами, это было не только «просто дьявольское везение», как однажды заметил Дэн Ачезон, что кубинский кризис разрешился мирным путем. Осторожность, даже слабость и уступчивость Кеннеди наложились на прочно укоренившийся страх Хрущева относительно возможности путча. Парадокс кубинского кризиса заключается в том, что слабость президента явилась одновременно силой Соединенных Штатов Америки. Глава Кремля, конечно, не верил в готовность Кеннеди идти на эскалацию, но он не мог игнорировать огромный арсенал противника, поскольку опасался, что после грозящей отставки президента весь арсенал западной сверхдержавы был бы незамедлительно обращен против Советского Союза.
В своей оценке американского президента Хрущев ни в коей мере не был одинок. После берлинского кризиса 1961 года очень сомневался в способности Кеннеди быть жестким в трудный момент и глава французского государства. Однако в голове у генерала, который был знатоком Соединенных Штатов Америки, не было никаких фантазий относительно угрозы путча. Он понимал, что «свободный мир» должен мириться с фигурой Кеннеди на долгие годы. Во время визита Дэна Ачесона старый солдат из профессионального любопытства потом все же посмотрел фотографии. После их тщательного изучения, а снимки были сделаны с большой высоты с самолета «У-2», президент был в высшей степени поражен качеством снимков и что-то пробормотал о том, что Франция, к сожалению, не располагает сравнимым разведывательным потенциалом. Между прочим, де Голль тоже не опасался, что в какой-то момент кризис может вылиться в войну.
