То, что Саддам (Saddam) это призрак Гитлера (Hitler), нам почти доказал еще двенадцать лет назад Ганс Магнус Энценсбергер (Hans Magnus Enzensberger). Напротив, сам Саддам считает себя реинкарнацией средневекового султана Саладина (Saladin). Теперешнее бесследное исчезновение Саддама заставило одного комментатора вспомнить о кайзере Барбаросса, чья смерть вдалеке, во время крестового похода, породила историческое сказание о горе Киффхойзер, той горе, в которой кайзер якобы отрешенно дожидался своего возвращения, чтобы освободить свой народ. Другой наблюдатель сравнил противника Саддама Джорджа Буша (George Bush) с римским полководцем Сципион Африканский (Scipio Africanus). Не жителем ли античного Карфагена, если уж не новым Ганнибалом является тогда иракец? Так буйно дают всходы исторические сравнения, прежде всего, тогда, когда происходит нечто эпохальное. Но таких экзотических, по-восточному вычурных идей в плане сравнений, как это было в случае с Саддамом Хусейном и войной против него, до сих пор еще не бывало.
Все это, насколько понятно, должно восприниматься с определенной долей юмора, и педант, проявляющий излишнюю точность, всего лишь испортит всю игру. Несмотря на это, вопрос имеет под собой серьезную подоплеку. Существуют параллели, которые являются больше, чем просто досужими домыслами. Сильная позиция Соединенных Штатов, не имеющих конкуренции со времени окончания «холодной войны», давно уже стала причиной появления сравнения с римской империей. Три года назад Петер Бендер (Peter Bender) привел его в журнале "Merkur" (номер 617/18) в блестящем эссе, в котором на различия обращается такое же внимание, как и на сходство.
Страхи старых европейцев
Необдуманность, с которой американская политика в последние месяцы пренебрегала международным правом, заставила вспомнить о властном высокомерии афинской морской державы, каким его показал Фукидид (Thukydides) в своем описании Пелопонесской войны как предостережении на все времена. Эта параллель заводит очень далеко, так как речь здесь идет тоже о понятной с точки зрения логики проблеме, о столкновении власти и права в отношениях между государствами. То, какие глупости афиняне делали перед разрушением своего города, действительно сильно напоминают официальную характеристику европейского правового мышления, данную Робертом Каганом (Robert Kagan) в его популярном и спорном официальном заявлении «Власть и бессилие». Нам, старым европейцам, становится страшно при взгляде на молодую мировую державу. Но Вашингтон, невзирая ни на что, - не Афины, как и не Рим. И Америка не находится на пороге полного поражения, какой бы рискованной не находили американскую политику.
Масса следующих друг за другом, совсем несогласуемых между собой сравнений с примерами из истории древней эпохи, средневековья и новой истории доказывает, прежде всего, одно: мы не разбираемся друг в друге. Ситуация непонятна, но она интересна. Мы ищем в опыте прошлого возможность сделать понятным настоящее. Но история не повторяется, хотя бы уже потому, что она разыгрывается в свете сознания. А к этому сознанию относятся, не в последнюю очередь, и сравнения с историческим стечением обстоятельств: однажды познанные параллели теряют свою предсказуемость, так как теперь добавляется новый фактор, познание предыдущего процесса.
Однако настоящий потенциал опасностей заключается не в магии случайных совпадений. На нее может соблазняться только суеверный дилетант. Этот потенциал - в структурно предполагаемых, абстрактно выглядящих как аналогии сравнениях, которые-то больше всего и могут вводить нас в заблуждение. Когда революция 1917 года смела царистский режим, почти ни один из наблюдателей не устоял перед искушением, чтобы не вспомнить о Франции 1789 года. Штурм Зимнего дворца актеры даже ставили на сцене как штурм Бастилии. А когда покатились головы, тут исследователи мировой истории одобрительно кивнули: это, мол, этап террора, через который должна пройти любая революция. Удивительно долго доходило до сознания то, что период ужасов в России растянулся на десятилетия, и что одну волну террора сменяла другая. Французская революция была ужасной, но благодатной, думали многие, поэтому российская революция тоже может быть немножко страшной, если как следует подумать и о прогрессе, который она может принести с собой.
Столь же красиво Европа говорила о фашизме. Муссолини (Mussolini) умел представлять себя в роли римского Цезаря, не в последнюю очередь с помощью надписей на латинском языке и бюстов своего квадратного черепа, которые быстро заполонили всю Италию. Он жесткой рукой, но справедливо, так думали многие, покончил с гражданской войной и повел свою страну к новому благополучию и к новому расцвету культуры. Даже друг говорил, взирая на дуче о «герое культуры». Жестокость нового образца фашистского режима при таких сравнениях оказывалась вне внимания. А поскольку большая часть гражданских прав в конце существования Веймарской республики приписывалась Гитлеру как немецкому Муссолини, то ближайшего и точного рассмотрения того, насколько опасна эта фигура и его программа, не состоялось.
Сравнивая сравнения, необходимо поставить вопрос, от каких аналогий исходит самая большая опасность в настоящий момент. Быть может, от тех, что проводят параллели между режимом Саддама с одной из двух немецких диктатур 20-го столетия. Сравнение с Гитлером развивает в этом случае полностью свою собственную динамику: сначала война в воздухе, потом демократия, так гласит сценарий. Или низвержение статуи Саддама в Багдаде воспринимается как символический момент в случае с падением Берлинской стены в 1989 году: сначала освобождение, потом восстановление Ближнего Востока. Тот, кто против американской войны, значит, поддерживает тоталитаризм, не желая его своевременно уничтожения, или является противником довооружения, которое в восьмидесятые годы поставило на колени советский блок.
Однако сравнения служат лишь постановке проблемы: как получаются после краха диктатуры правовое государство и демократия? Впрочем, возвращаясь к ситуации 1945-1989 годов, обращает на себя внимание, прежде всего, одно обстоятельство: несостоятельность всех планов и прогнозов. Американцы перед своим вторжением в Германию обсуждали массу вариантов: вариант наказания (план Моргентау - Morgenthau), меры, направленные на улучшение (денацификация). Многие, это были, разумеется, «эксперты», считали немцев принципиально неспособными к демократии, как это доказывает, говорили они, немецкая история, начиная от Лютера (Luther) и кончая Гитлером. Однако все оказалось иначе. Немцев не наказали, не стали исправлять с помощью педагогических методов. Они исправились сами в ходе очень длительного процесса, продолжавшегося не одно десятилетие и в котором большую роль играли растущее доверие и симпатии американцев и европейских соседей. В результате появился опыт с удавшейся демократией.
Иными словами, чему учит исторический опыт? Не доверять всезнающим людям, не в последнюю очередь, экспертам. На яд познания могли бы претендовать, прежде всего, теории об исламе и о его несовместимости с правовым государством и демократией. Из этих теорий может следовать лишь необходимость дальнейшей стабилизации нетерпимого положения. Легкое взятие Америкой Ирака создало не имеющую аналогов, опасную, во всяком случае, непредсказуемую, но, разумеется, не безнадежную ситуацию. Поскольку то, что возникает в историческом плане, является также вопросом воли, поэтому все события являются единственными в своем роде и несравнимыми ни с чем другим.
