Николас Кристоф (Nicholas Kristof) из 'New York Times' пробыл в Иране всего несколько дней, но вернулся оттуда, полный глубоких мыслей об этой стране. Однако, в полном соответствии с идеологией социальной прослойки, к которой он принадлежит, это его собственные мысли, а отнюдь не то, что думает сам иранский народ. Конечно, он цитирует высказывания иранцев - и ужасно удивляется, обнаруживая, что они не боятся называть свое имя - в том числе некоторых высокопоставленных представителей духовенства, чтобы продемонстрировать, с какой неприязнью люди относятся к тамошнему режиму. Аятолла Тахери (Taheri) называет клерикалов, правящих страной 'отбросами общества и фашистами, чьи взгляды представляют собой смесь невежества и безумия. . . людьми, убежденными, что простокваша - черная'.
Уже из-за одной этой цитаты можно сказать, что расходы на поездку Кристофа вполне окупились. Но вместо того, чтобы сделать из враждебности иранского народа по отношению к режиму 'Исламской республики' логический вывод, и поразмышлять о том, какое влияние на 'арабскую улицу' может оказать полный провал 'исламской государственности' в крупнейшей и самой могущественной стране региона, он скатывается на политкорректные разглагольствования: 'Полезный урок из этого могут извлечь не только аятоллы, правящие Ираном, но и Америка Джорджа Буша: когда религия навязывается народу силой, а правительство слишком нарочито старается продемонстрировать свою 'верность Господу', результатом зачастую становится не укрепление религиозных убеждений, а их подрыв'.
Вот как? Исламизм в Иране провалился полностью и окончательно - настолько, что даже самые высокопоставленные религиозные лидеры резко критикуют теократический режим. Разве в Америке произошло нечто подобное? Нет. Разве в Америке религия 'навязывается народу'? Нет. Напротив, здесь происходит нечто прямо противоположное: доступ в общественную жизнь для религии закрыт, а к верующим относятся уничижительно, считая их невежественной деревенщиной. Более того, в Америке церковь отделена от государства, а в Иране установлен теократический режим. Эти две системы ничто не может объединить друг с другом, кроме партийной линии 'New York Times', считающей, что религия - это плохо, а религиозные люди - опасны.
Беспомощная попытка Кристофа провести между ними моральную параллель (Буш=мулла) выглядит настолько глупо, что вызывает чувство неловкости.
После этого он переходит к природе тирании - вопросу, в котором он считается значительным авторитетом. Он говорит нам о неэффективности Ирана в качестве полицейского государства. 'Эпизодически там 'закручивают гайки', бросая инакомыслящих в тюрьму, а иногда и убивая их. . . Но Иран не обладает контролем над информацией. . . и самая убийственная критика в основном сходит людям с рук, пока они не переходят к организованной антиправительственной деятельности'.
Это 'иногда и' звучит просто отвратительно. Возможно, здесь Кристоф имел в виду истребление тысяч инакомыслящих в конце 1990х гг., ведь он не удостоил вниманием тот факт, что и сегодня в стране с неумолимой регулярностью проводятся публичные казни. Заявление о том, что 'Иран не обладает контролем над информацией', иначе как позорным не назовешь, ведь организация 'Журналисты без границ' назвала тамошний режим величайшим душителем свободы печати на всем Ближнем Востоке. Кристоф рассказывает нам, что 'спутниковое телевидение распространено повсеместно', однако только в одном Тегеране тысячи спутниковых 'тарелок' уничтожаются, а людей, которых застают 'на месте преступления', когда те смотрят спутниковые каналы, бросают в тюрьмы, избивают, подвергают пыткам.
Потом он говорит нам, что союзники США в регионе - режимы еще похуже иранского. В конце концов, в Иране проводятся выборы, а в Саудовской Аравии - нет. Кроме того, два вице-президента Ирана - женщины. Что ж, Сталин тоже проводил выборы, точно такие же как в Иране: режим подбирал кандидатов, а избирателям волей-неволей приходилось голосовать за них. Называть иранские выборы проявлением свободы - оскорбление для десятков миллионов иранцев, которые бойкотировали последнее голосование в знак протеста против тиранической власти. Рассуждения же о том, что в Иране должности вице-президентов занимают женщины, вообще не относятся к сути дела: светское 'правительство' в стране лишено какой-либо власти, и люди, занимающие эти 'пустые должности', получают их либо из рекламных соображений, либо в качестве синекуры для представителей 'приближенных' семей.
Кристоф не понял характера иранской тирании, хотя мог бы это сделать, если бы пригляделся повнимательнее к тому, какие функции в этой стране выполняют тюрьмы. В Иране это не просто места заключения: тюрьма там - элемент гигантской системы запугивания населения. Иранских заключенных на время выпускают на свободу - эти 'отпуска' продолжаются от 24 часов до нескольких недель. Делается это для того, чтобы друзья и родные могли воочию увидеть следы ужасных пыток, которым подвергают узников. Что же касается общества в целом, то вид этих обреченных людей служит недвусмысленным предостережением: выступите против нас - кончите как они.
Однако Кристоф говорит всего лишь о 'закручивании гаек', не о пытках. Но в те же дни, когда он, по собственным словам 'практически убедил самого себя, что Иран - не полицейское государство', 'Amnesty International' в очередной раз выступила с призывом поддержать семидесятичетырехлетнего Сиамака Пурзанда (Siamak Pourzand), ранее возглавлявшего культурный центр в Тегеране: ныне он отбывает в тюрьме мучительный одиннадцатилетний срок и буквально превратился в 'живой скелет', балансируя между жизнью и смертью. Пурзанд страдает стенозом позвоночника и нуждается в срочной операции; недавно он пережил обширный инфаркт, но много дней оставался без медицинской помощи. После этого он едва выжил, однако режим решил слегка 'закрутить гайки', приковав его цепями к больничной койке и не допуская к нему членов семьи.
Кристоф пишет, что 'самая убийственная критика в основном сходит людям с рук, пока они не переходят к организованной антиправительственной деятельности' (под 'правительством' он подразумевает режим). Но Сиамак Пурзанд не подвергал режим убийственной критике и уж тем более не пытался создать политическую организацию. Он просто в изящной и утонченной форме выступал за большую свободу творчества и культуры в рамках иранской тирании. Его подлинным преступлением являлся, и является, отказ сделать ложное признание, чтобы удовлетворить потребность режима в унижении тех, кто осмеливается мыслить самостоятельно.
Подобным мучениям подвергаются десятки заключенных, и их имена известны всему Ирану. Кристоф вполне мог бы написать о них, рассказать об их страданиях, воздать должное их нравственному мужеству и физической выносливости и осудить режим, пытающийся сломить этих людей и всех иранцев, стремящихся к свободе.
Но он этого не сделал. Событие, разубедившее его в том, что 'Иран - не полицейское государство', не имеет отношения к пыткам и убийствам. Просто его в течение полутора часов допрашивали, не является ли он американским или израильским шпионом, и, как он похваляется перед читателями, 'я пытался объяснить, что из-за моих взглядов администрация Буша или Шарона никогда бы не взяла меня на службу' - подобное самодовольство ничем не обосновано, о чем прекрасно знают и иранские следователи. По вашему, все шпионы ЦРУ и 'Моссада' - исключительно консерваторы 'без страха и упрека'? Да ладно.
В статьях Кристофа либо повторяется то, что мы и так знаем (о ненависти иранцев к режиму и любви к Америке задолго до него свидетельствовали тысячи газетных страниц и бесчисленные публичные акции), либо - за редким исключением, вроде приведенного высказывания Тахери - создается искаженное представление о сущности этого зловещего режима, либо проявляется высокомерное самовосхваление либеральной элиты с Восточного побережья.
Вот и вся цена его линии.
