Нужно обладать мужеством, чтобы осуществлять международный исследовательский проект, посвященный посткоммунизму - 'The Post-Communist Condition'. Постановка вопроса очень смелая, потому что ставится-то вопрос, не много не мало, о состоянии мира. Поэтому было трудно предположить, что конгресс, организованный инициаторами проекта в берлинском кафе 'Москва', будет таким большим успехом.
Тем более что Борис Гройс (Boris Groys), философ из Карлсруэ, духовный руководитель проекта, полагает, что для понимания такого исторического события, как коммунизм, у нас просто отсутствует аналитический инструментарий. Поскольку историография, как и прежде ориентированная на национальное государство и потому понимающая коммунизм лишь как 'перерыв' в развитии Восточной Европы, еще не начала, по сути дела, проявлять к нему интерес.
Борис Буден (Boris Buden) мог наблюдать это даже в самой Восточной Европе: музеи революции почти во всех бывших странах Восточного блока превратились в национально-исторические. А музеи коммунизма, появившиеся в 90-е годы, напротив, поддерживают странный взгляд на коммунизм. Они путают социалистическое прошлое с 'культурным отличием'. Ведь тогда коммунизм становится уже не тем, о чем можно спросить с политической точки зрения, а частью культурного самосознания, к которому можно обращаться только с ностальгией.
В Москве такого музея нет. Россия сама уже превратилась в один великолепный коммунистический музей. Рециклинг картин социалистического реализма и блестящей эпохи модернистской утопии, как считает Михаил Ямпольский, является политически действенной пошлостью, возникающей в самовлюбленном обществе с его фантастическим представлением о самом себе как о некой 'российской Атлантиде', утверждающей прошлое вне историчности. Ее визуальная сфера покрывается внеисторической пленкой, становясь чрезвычайно действенной опорой для странного смешения монархии, религии и коммунизма, воплотившегося в 'Путинлэнде'.
Однако великий российский писатель Виктор Ерофеев видит и нечто хорошее: впервые литераторы вынуждены заниматься тяжелым моральным кризисом в России: 'Я больше верю в нашу продуктивность в преодолении кризиса, чем в продуктивность нашей страны'. Борис Кагарлицкий, директор московского Института глобальных исследований, даже счел себя вестником хороших новостей. Как он считает, 'египетская модель демократии', которую устанавливает Путин, откроет просторы для новых левых. Если смотреть с этой точки зрения, то крах рубля в 1998 г., было лучшее, что могло произойти с Россией: новая конкуренция и укрепляющийся капитализм рано или поздно создадут свою собственную оппозицию в этой 'очень странной стране'.
Наконец-то, - в Италию
Для постмарксистского теоретика, госпожи Шанталь Муфф (Chantal Mouffe), этого оптимизма кажется слишком много. После 1989 г. международные левые силы вместо того, чтобы использовать демократический проект для радикализации, своим 'третьим путем' с его сакрализацией консенсуса лишили политику страстей. Она считает, что последнее из оставшихся противопоставлений - бушевское деление мира на добро и зло - не годится, потому что речь идет не о политической, а о моральной категории. Гегемония ложного представления о мире как мире капиталистическом и однополярном отняла возможность выразиться тем, кто с этим представлением не согласен. Муфф считает, что если левые силы не смогут в ближайшее время снова ввести 'соревновательный принцип' в политику, то прогнозы Хантингтона могут все же стать реальностью.
От утопии рынка к рынку утопий перешел Борис Гройс, указавший на то, что историческим достижением марксизма является превращение общества в общественную модель, на что Запад в ходе холодной войны был вынужден ответить также возведением капитализма в ранг осуществленной утопии. Результат - мировой рынок постнациональных утопий, на котором сегодня можно найти и исламизм, и европейский проект.
С новыми рынками и утопиями пришлось уживаться и художникам Восточной Европы. Было просто потрясающе сопоставлять между собой очень разные доклады, сделанные на конгрессе. Как словенскому искусству пришлось бороться с фольклорными ожиданиями Запада: пожалуйста, мол, только НАСТОЯЩЕЕ восточноевропейское искусство. Как искусство Болгарии среагировало на исчезновение искусственно созданного рынка искусства отказом от формалистических экспериментов. Как русское искусство, напротив, уже снова перешло к самосозерцанию, потому что опять лишилось общественного интереса к себе. Как художественная среда молодого государства Казахстан распалось на андеграунд и официальное государственное искусство. Что касается последних стран, то, по крайней мере, в отношении мотивации различия с Западом больше уже не кажутся столь большими. 'Когда и закончу это дерьмо, - сказал один казахский скульптор во время работы над одним казахским монументом, - махну в Италию'.
