Российская философия, зачастую неотделимая от русской литературы, должна стать 'отправной точкой' для любого, кто хочет понять национальную психологию россиян
Мало кто из посторонних способен оценить значение философии в России. Как в царские, так и в советские времена, политика оставалась в основном 'закрытой' сферой: действия власти отличались непредсказуемостью и безответственностью. Философия стала альтернативным форумом для дискуссий: идея разума заменяла законность.
Она указывала дорогу к нравственности в политике и служила источником предсказаний о будущем страны. Зачастую неотделимая от литературы, она была главной трибуной для российской интеллигенции в течение всей ее двухсотлетней истории. Апогея своего развития русская философия достигла в 'Серебряном веке', накануне революции 1917 г. В дальнейшем Ленин постепенно подавил независимую мысль. В 1922 г. он выслал за границу многих известнейших российских философов, в том числе Семена Франка и Николая Бердяева.
Однако лет пятнадцать назад, когда официальному господству 'марксистско-ленинской идеологии' пришел конец, россияне с жадностью вкусили этот запретный плод. Широкая аудитория заново открыла для себя труды Франка и Бердяева, практически неизвестные в советские времена. Дмитрий Волкогонов, в прошлом генерал советской армии, опубликовавший в начале 1990х гг. новаторские биографии Ленина и других советских лидеров, предварял каждую главу цитатой из Бердяева, например: 'Россия дорога и любима даже в самых своих чудовищных противоречиях, в своей загадочной антиномической природе, в своем тайном стихийном бытии' или 'Все у нас происходит слишком поздно. И мы слишком надолго оказываемся в переходном состоянии, в некоем междуцарствии'. Если бы эти 'пояснительные таблички' не были исключены из английских изданий его книг, они бы показали широкому читателю, насколько Россия зависит от философов-'властителей дум'.
Однако такие труды вряд ли станут изучать на кафедрах философии западных исследовательских центров. В 1909 г. Бердяев писал, что 'в своей основной тенденции русская философия продолжает великие философские традиции прошлого, греческую и германскую. В ней продолжает жить дух Платона и дух классического немецкого идеализма'. Русская философия заново клялась в верности Платону и Гегелю в тот момент, когда Рассел и Витгенштейн уже готовились выбросить метафизику на кембриджскую свалку. Однако ценность русской философии для иностранца связана не с ее оригинальностью, и не с толкованием канонических философов, а с тем, что в ней содержится ключ к пониманию национальной психологии россиян. Прежде всего, она позволяет объяснить, почему для себя самой Россия - Родина-мать, а с Запада выглядит как непонятный и чуждый мир Зазеркалья.
Некоторые историки предпочитают искать в России знакомые черты, игнорируя проявления 'иного' образа мышления. Так, в своей книге 'Российские мыслители' ('Russian Thinkers'), Исайя Берлин (Isaiah Berlin) сосредоточил внимание на нравственном идеализме начала 19 века - таких 'прекрасных душах' как Александр Герцен и Виссарион Белинский, чей нереализованный политический идеализм послужил основой для русской литературы. Подобные персонажи были хорошо понятны читательской аудитории послевоенной Британии.
Неудивительно, что через пятьдесят с лишним лет они снова вернулись к нам в качестве главных героев драматургической трилогии Тома Стоппарда (Tom Stoppard) 'Берег Утопии' ('The Coast of Utopia'). Представителям британских 'культурных кругов' - скептикам-интеллектуалам и нонконформистам - всегда было легче воспринимать Толстого и Чехова, чем Достоевского или анархиста-мистика Льва Шестова. Однако понятие 'российская идея' связано именно с именами Достоевского, Шестова и им подобных.
Все это позволяет рассматривать русскую философию как единый 'проект', осуществлявшийся мыслителями разного толка. Он всегда состоял из двух аспектов - критического и созидательного. Критический аспект начал оформляться, когда интеллигенция осмысливала последствия Французской революции, а также индустриализации в Британии и США для отсталой самодержавной России. Уже первые русские философы задавались вопросом: 'Мы хотим стать современной страной, но хотим ли мы пойти по тому же пути индивидуализма, рационализма и атеизма, что и Запад?'
Герцен и Белинский хотели видеть Россию свободной страной, где действовала бы конституция, но они неоднозначно относились к общекультурному контексту экономико-политического либерализма. Герцен - один из немногих представителей 'ренессансного духа' в России - приветствовал дисциплину разума, но не желал принимать морального утилитаризма, с которым ему довелось столкнуться в Англии. У Белинского власть разума вызывала беспокойство с философской точки зрения - он видел в нем некую сверхъестественную 'счетную машину', равнодушную к судьбам реальных людей. Подобная точка зрения побудила его к отрицанию ценности 'научного' знания перед лицом нравственности и совести. Россиян и сегодня беспокоит вопрос о несовпадении темпов технического и нравственного прогресса - то есть человеческого общежития. Именно такое мышление помогало им переносить материальные трудности при коммунистах.
Герцен и Белинский были 'западниками' из-за своей приверженности демократизации. Однако у славянофилов российская идея основывалась на этическом неприятии западного рационализма и накопительского утилитаризма, а также включала в себя православный идеал спасения через общинность.
Эта неприязнь к Западу уходит корнями еще в 19 век, и связана с отношением к Британии и США. Британия, сетовал в 1843 г. князь Владимир Одоевский, благодаря пагубному влиянию философии 'личного интереса', созданной Адамом Смитом и Иеремией Бентамом, превратилась в 'родину моральной бухгалтерии'. Свое философское неприятие Англии Одоевский подкреплял пропагандистским рассказом об одной общине бентамитов, которая погибла из-за жадности ее участников. Читая эту историю сегодня, невольно думаешь о том, что в мире вряд ли когда-либо существовало более алчное общество, чем то, что возникло в Москве после 1991 г. Не только русская идея, но и русская 'антиидея' за два столетия не изменилась. Россия воплощает в жизнь и свои антиидеалы.
Современник Одоевского Алексей Хомяков придал русской идее новое измерение, задавшись вопросом о том, что именно благонамеренному россиянину следует знать. Это проливает свет на явление, ставившее в тупик западных репортеров, освещавших предвыборную кампанию Владимира Путина в этом году - склонность российских журналистов к самоцензуре. Проницательность отдельных людей в русской философии всегда ценилась довольно низко.
Идеи Хомякова стали отражением глубокой философской традиции - концепции о том, что знания следует 'формировать' в целях общественного блага. Чтобы понять 'российскую идею', необходимо в полной мере оценить, до какой степени здесь традиционно считалось возможным пожертвовать свободой ради процветания страны и ее культуры. Когда при подготовке революции субъективная свобода вступила в противоречие с насущной необходимостью отдавать все силы свержению царизма, философ-революционер Петр Лавров выдвинул аргумент о том, что свобода не приносится на алтарь идеологического подчинения. Наоборот, утверждал он, все образованные, мыслящие люди естественным образом привержены делу социальных реформ - так устроено человечество. Это был шаткий аргумент. История в ее истолковании правителями - для россиян двадцатого века в роли такого толкователя выступала 'Партия' - для Лаврова одновременно и была и не была универсальной машиной, которой индивиды обязаны подчиняться.
Мировая нравственная философия во многих ее лучших образцах стремилась оставить открытым противоречие между свободой воли и детерминизмом. Однако внутренняя противоречивость делает философию уязвимой: марксистская философия, которая пришла на смену идеям Лаврова, сочла его идеи лишь полезным 'полигоном' для подготовки бойцов 'идеологического фронта'. Религиозные философы Серебряного века, осознавая угрозу со стороны марксистского детерминизма, противопоставляли ему духовные философские концепции, отстаивавшие индивидуальную свободу. Но эта свобода виделась им лишь в религиозном контексте, а религиозная философия явно не подпадала под категорию альтернативной либеральной философии, в которой Россия так нуждалась на рубеже второго десятилетия двадцатого века. Таким образом, еще до революции антииндивидуалистское религиозное наследие играло для России такую же неоднозначную роль, какую в дальнейшем сыграет марксизм.
В любом исследовании о 'российской идее' необходимо отдать должное Ленину и советскому строю, за то, что они так долго обеспечивали единство страны. Вот только узда эта была настолько крепкой, что калечила ее живое тело. Ленин, как подчеркивает Александр Солженицын, был 'квинтэссенцией западника', рационалистом и технократом, он насильственно прививал русской душе некую эффективность, объявляя мечты вне закона. Разобрался он и с традиционными исканиями в области 'правильного бытия, правильного знания': действительность - конечная цель всех поисков истины - такова, какой преподносят ее власти.
Коммунизм, с его упором на социальную однородность и национальную гордость, продемонстрировал моральную готовность России идти к модернизации наилучшим путем. Советский режим носил скорее самобытно российский, чем марксистский характер, и корни его были связаны не просто с обстановкой Холодной войны они уходили куда глубже; этим, пожалуй и объясняется тот факт, что большинство россиян не считают цену, заплаченную за этот семидесятипятилетний эксперимент, столь же высокой, как критически настроенные западные наблюдатели.
В годы Холодной войны Запад упрощенно истолковывал российский феномен, сводя его к рейгановской формуле 'империи зла'. Сегодня, когда внутренние противоречия, заложенные в 'российской идее' - между вестернизацией в деловой сфере и поисками национальной идентичности - видны невооруженным глазом, Россия вновь предстает перед нами во всей своей сложной сущности, раздираемая на части противоположностями: потребностью в социальном созидании и страстью к неопределенности.
Рациональные политические и экономические конструкты Запада всегда вызывали подозрение у склонных к коллективизму россиян. Стремление отделить 'жизнь' от 'мысли' вдохновляло множество разновидностей анархизма и мистицизма, крайним проявлением которых является философский культ иррациональности. Западу лучше понятна противоположная, и, к счастью, столь же мощная тенденция развития России - к построению и поддержанию основанных на законности институтов, призванных предотвратить всеобщий хаос. Этот конфликт между созидательностью и анархизмом - Судя по всему, представляет собой максимально возможный в российской культуре, самобытный, пусть и радикальный, эквивалент системы сдержек и противовесов.
Россия - не загадка. С точки зрения 'российской идеи' в усиливающемся авторитаризме президента Путина, как и в том факте, что большинство россиян считают его приемлемым, нет ничего необъяснимого. В России существует сильная потребность верить в нравственную правоту своего сопротивления тотальной вестернизации. Национальная гордость основывается не только, и даже не столько, на военной мощи, сколько на нравственной вере в себя. Если бы 1991 г. западные банкиры хоть немного знали русскую философию, они оставили бы ложные ожидания на мгновенное преобразование России в западную страну. По тем же причинам, Россию сегодня, по всей вероятности, ждет относительно долгий период стабильности - именно потому, что национальный дискурс, в рамках которого россияне чувствуют себя уютно, восстановлен на официальном уровне. Власть Путина подпитывается беспрецедентным экономическим ростом, но она коренится и в нравственной традиции - нравственной в восприятии россиян - возрождению которой он способствовал.
Книга Лесли Чемберлена 'Родина-мать: история философии' ('Motherland: A Philosophical History') выходит в свет 22 июля
