Его называют по-разному. 'Совок', - говорят презрительно жители России, желающие отмежеваться от прошлого. 'Homo sovieticus', - называет группа социологов под руководством Юрия Левады свой проект, в котором исследуется 'исторический социокультурный тип'. 'Простой советский человек' - так называется книга, вышедшая в рамках этого проекта (Москва, 1993 год), где 'простой' означает: 'такой, как все'; 'без индивидуальных особенностей'; 'управляемый'; 'непритязательный'; 'постоянный'. Короче говоря, не столько средний человек страны Советов, сколько мастер вечного выживания.
Гигантский и многосторонний проект, исследующий закат СССР, уникален. В 20-е годы социологию уже признали и в определенной степени практиковали, но вторая, сталинская революция наложила вето на чуждые 'буржуазные' науки, будь то генетика или кибернетика. Это не означает, что 'общественное мнение' не интересовало руководство. Совсем наоборот. Но вместо армии социологов данные наверх поставляла армия 'сексотов' с их доносами. Они сообщали, о чем люди говорят в магазинных очередях и в общественных местах, даже у себя дома, если речь шла о конкретном подозрительном лице. Извлекаемые из секретных архивов фрагменты этой бесконечной саги (шесть томов документов уже опубликованы) дают массу информации, а порой и повод для глубокого анализа, но эта информация совсем не совместима с социологией.
Пробуждение социологии
Постсталинский период вывел социологию из коматозного состояния, а в постсоветский период ее актуальность очень резко возросла, потому что общество оказалось перед проблемой самоидентификации. 'Негативная тождественность' - под таким названием вышел сборник под редакцией Льва Гудкова (издательство 'НЛО', Москва, 2004 г.), одного из участников проекта. Разделы книги не оставляют без внимания ни одной острой темы: 'Победа в войне как символ', 'Страх как фактор понимания событий', 'Популярный в России комплекс жертвы', 'Тоталитаризм как теоретический ограничитель', 'Антисемитизм и враждебность к иностранцам', 'Чеченский тупик', 'Проблема антиамериканизма', 'Национализм и сопротивление изменениям', 'Глобализация'.
И все же это не публицистическое издание. Острые вопросы не взяты с неба, а добыты из 'артезианских человеческих глубин' и тесно переплетены между собой. Они исходят из основной научной гипотезы о том, что коллапс советской системы произошел не из-за экономического кризиса или политической безысходности, а потому что антропологически 'Homo sovieticus' не репродуцируется.
Конечно, нельзя вместить в газетную статью даже частицу этого первопроходческого, пионерского исследования, изложенного автором на 800-х страницах. Тем более что разнообразные черты 'Homo sovieticus' здесь описываются почти жестоко, а с другой стороны, двусмысленно и труднодоступно для понимания. Этой коренной амбивалентности система обязана своим длительным существованием, но амбивалентность породила и смертельную болезнь 'социального беззакония', поразившую в свою очередь ту же систему.
Единственным партнером у далеко не коллективистского, а скорее разложенного до атомов 'совка' было государство, причем, далеко не в европейском понимании как 'общественный договор'. Это было патерналистическое государство, жившее исключительно по законам осадного положения. А значит, по законам минимализации потребностей, 'комплекса жертвы', 'образа врага', общего заложничества, перманентных репрессий и отхода от 'ориентации на личные достижения' (принципа западной цивилизации). Зато государство выступало в роли Отечества, причем, репрессии числились не только в 'списках преступлений', но и в 'списках благодеяний', потому что другой - институционализированный - метод замены элиты и мобильность вертикали не создали империй. 'Inside story' по Брехту - это модернизация 'догоняющего', форсированного типа, односторонняя, механическая модернизация, которая иной раз оборачивается тоталитаризмом. Да, по всей вероятности, это и есть тоталитаризм, который объединяет тоталитарные режимы, играя роль оборотной стороны 'религиозного суррогата', и это не тавтология, а суровая действительность.
Исследование как роман
Идеальный образ 'Homo sovieticus' в конечном итоге обернулся фантомом. В ригидной, вечно дефицитной советской структуре необходимы были обходные пути, чтобы выжить. Примером для 30-х годов служит 'частный сектор' - частники в лице молочницы, портнихи, сапожника, гувернантки или кучера.
В годы войны и перестройки для выживания были необходимы натуральный обмен и собственные огороды. При Брежневе - теневая экономика. Не говоря уже об Эзоповом языке в культуре и 'подтексте' в быту. В результате режим не просто рухнул, а по-настоящему взорвался.
Исследование местами читается, как роман и, конечно, вновь и вновь дает повод для дискуссий. Например, символ Победы. Для тех, кто выжил в войне (не говоря уже о ветеранах войны) День Победы навсегда останется большим праздником, и это вполне естественно. Английский язык не такой патетичный, как русский, и британцы не называют Вторую мировую войну 'Отечественной', но судя по тому, как недавно отмечался 'самый длинный день' союзниками, не скажешь, что это было 'скромное' мероприятие. Другое дело, что великодержавная интерпретация истории в России, подкрепленная датой победы - 9 мая, свидетельствует об изоляционизме. Пусть всего в один день, но праздник все-таки отделен от дня празднования союзниками, ведь как-никак они были противниками в 'холодной' войне. Даже Рождество в России отмечают по другому календарю. Ведь многие 'советские' традиции уходят корнями глубоко в имперское прошлое. А вот отношение к 'ветеранам' и пожилым людям вообще - показатель цивилизованного отношения.
Поспорить можно и о такой категории людей, как 'женщины-инженеры' как олицетворение всего 'советского'. Может быть, они и не были авангардом инновации. Но без их чувства ответственности и инициативы в повседневной жизни - 'я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик', как пели в военные годы - Россия так не выстояла бы. Во время перестройки они набили сумки товаром и, занявшись мелкой торговлей, отправились 'челночницами' за границу- кто-то в Польшу, а кто-то в Китай. Порой кажется, что если бы они обслуживали атомные реакторы, то никто бы не узнал ставшее теперь апокалиптическим слово 'Чернобыль'.
'Негативная тождественность'
Это всего лишь примеры, а на обсуждение ставится только их интерпретация. Куда проблематичнее применение понятия 'совок' к прошлому. Ведь люди 30-х годов были ориентированы на личные достижения в значительно большей степени, чем при Брежневе. Взрывная волна революции была разрушительной, но и была заряжена внутренней энергетикой. Такие подвиги, 'героические достижения', как перелет через Северный полюс или дрейф Папанина на льдине не были результатом спущенных сверху директив, но были наверху аннексированы. Даже пресловутые 'стахановцы' были не гомункулами, а рабочими аристократами, которые в условиях неэффективной экономики добились заметных результатов. Прокатившиеся одна за другой волны 'большого террора', великой войны и нового массового террора снизили 'производственный потенциал' 'Homo sovieticus'. Исследование занимается людьми эры Брежнева и постсоветского периода, который уже прошел несколько витков по спирали неудач.
Если первые результаты исследований хоть и не давали повода для надежды, но все же появились в эпоху перемен, то книга Льва Гудкова констатирует 'негативную тождественность' в отношении к Западу как 'симптом отсутствия будущего'. Тут надо напомнить, что и Запад - в общем понимании как 'идентификационный фокус' - не остался без изменений. Вспышки регионального национализма, угроза терроризма, антисемитизм и враждебное отношение к иностранцам, антиамериканизм и антиглобализм, а также двойная мораль и аморальность не пощадили общество изобилия, так что Россия в большей степени приблизилась к Западу, правда, не с лучшей стороны.
Сегодня реставрацию 'советского' можно было бы рассматривать как контрреволюционную фазу термидора, которую проходят все революции на определенной стадии. Вопрос о будущем остается открытым.
