Сибирь очень большая. Это счастье. Иначе, вполне возможно, что путешествующий репортер ZDF нашел бы наконец-то на краю света желанную дверь в избушку на курьих ножках. Дверь со скрипом распахивается, и старая, морщинистая женщина говорит: 'Здравствуйте, проходите. Самовар еще горячий. Только что ушли ваши коллеги с ARD'.
Дальний Восток России пользуется у немецких телевизионщиков постоянной популярностью. Герд Руге (Gerd Ruge) был здесь не раз и со своими репортажами является мерилом для остальных. Клаус Беднарц (Klaus Bednarz) спел, как влюбленный, балладу о Байкальском озере.
С одной стороны, раньше людей ссылали именно сюда не зря. С другой, - Сибирь, если не заблудишься в тайге при температуре минус 30 градусов, может выглядеть очень телегенично. Камера тогда не может не быть идилличной. Страна наполняет репортера чувствами, будто настраивая на публицистический лад; кругом камни, к которым еще никто не прикасался.
Зритель снова поражается не только мифическим простором и его неосвоенными берегами. Немец, видя Сибирь, кажется, проникается ее трудным нравом. Однако испытывать здесь такое же российское терпение и спокойствие можно лишь с трудом. И каждая местность таит в себе совершенно иные требования, чем Hartz IV.
Это поняли в последний раз также московский корреспондент ZDF Дирк Загер (Dirk Sager) и его оператор Гейнц Кербер (Heinz Kerber). Для съемок документального фильма из трех частей они спустились вниз по Енисею: по воде и по воздуху. Это одна из самых больших рек Сибири. От истока на монгольской границе до впадения в Карское море - добрых 4000 километров. Группа преодолела этот путь дважды: в трескучий мороз и в жаркое лето.
Разумеется, и этот фильм начинается с кадров пылающего горизонта, клубящегося снега и света свечи по вечерам: 'блочный дом на краю вечности. Здесь мы хотим остановиться. Принимающий нас в качестве хозяина Владимир приглашает выпить по глотку за встречу'.
Блочный дом. Вечность. Глоток. Так суммируешь все для приличной сибирской истории. Кадры, снятые общим планом, разумеется, захватывающие, даже если в фильме можно было бы отвести для замечательных видов больше времени. Но созданию типичного элегичного сибирского экранного настроения мешает то, что Загер мужественно мешает кадры, снятые летом и зимой. Все же в своем комментарии о величественной 'судьбоносной реке', скрытой зимой под толстым льдом, а летом просыпающейся к жизни, он пытается выдерживать поэтически торжественный тон. Труднее делать это, когда объектив останавливается на отдельных людях и их буднях, чтобы дать хоть какой-то намек на портретность.
Загер спрашивает одного старообрядца: 'Может ли Ваша жизнь служить рецептом для будущей России?' Причем человек этот вообще не создает впечатления, что имеет представление о сегодняшней России. По-другому выглядит строптивый милиционер Юра. Но тот тоже, сказав несколько слов, начинает дальше громить заброшенные шахты, бывший ГУЛАГ и очень секретные ядерные объекты. И повсюду настоящий русский может попотчевать оригинальной житейской мудростью, и, конечно, охотнее всего словами: 'Мы живем между верой и отчаянием'.
На Востоке нет ничего нового. Правильно. Поскольку забвение мира - это ведь то, чего ждут от Сибири. Тоскующих по дальним странам наблюдателей в центре сытой Европы ничто не может вывести из равновесия больше, чем галопирующий прогресс, такой, как в Китае. 'У вас здесь так, как во времена коммунизма?' - спрашивает Загер одного мэра. Тот отвечает: 'Сейчас намного лучше!'
