Траудль Юнге, в 27 лет поступившая на службу к Гитлеру в качестве его личного секретаря, в течение 30 месяцев неизменно находилась рядом с фюрером. Ее невероятный рассказ, вдохновивший создателей фильма 'Закат' (La Chute), опубликован 2 марта в издательстве JC Lattes
С момента своего выхода на экраны 'Закат' вызвал бурные споры. Очевидно, каждому хотелось высказать собственные суждения по поводу последних дней Гитлера. Фильм уже посмотрели 800 000 зрителей, которые таким образом познакомились с Траудль Юнге. Поскольку 'Закат' частично основан на воспоминаниях секретаря Гитлера, вышедших в Германии в 2002 году, 'Le Point' приводит отрывки из них. Траудль Юнге появлялась на экране и лично, в посвященном ей фрагменте документального фильма 'Im toten Winkel' ('В тупике'), показанного на Берлинском фестивале в 2002 году, накануне ее смерти. Сожалея о собственной наивности, она говорила о том, что слишком медленно продвигалась к осознанию собственной вины, публично заявив о себе лишь в 60-е годы.
Не стоит сомневаться в правдивости Траудль Юнге, ни даже в искренности ее рассказа 'В волчьем логове', где описываются тридцать месяцев, проведенных в приемной фюрера. Одно важное уточнение: этот текст датируется 1947 годом. Стало быть, он написан молодой, 27-летней женщиной, и неудивительно, что ее больше интересуют обеды или описания в стиле 'Дом и сад'. Мы узнаем из него все о Бергхоф в Берхтесгадене, но ничего о концлагерях, упоминаемых вскользь. Просто потому, что о них не говорили. Особенно в обществе дам. В остальном, именно эта робость и составляет силу такого свидетельства - шокирующего. Траудль Юнге находилась ближе всех к политическому монстру, но видела только милого домашнего тирана, мещанина-вегетарианца, домоседа и очень деловитого с дамами кавалера. Ханна Арендт, мысль которой о 'банальности зла' широко известна, говорят, оценила этот документ, подтверждающий ее правоту.
Траудль Юнге оправдывает свою близорукость. Используя название посвященного ей документального фильма, Гитлер, в ее понимании, находился 'в тупике'. Там, где ничего не видно. Она прячется за 'ранимого Фюрера', с которым сталкивалась в обыденной обстановке, что, должно быть, скрывало от нее 'присущий его гению злобный ум'. Она упорно говорит о его юности, о чувстве, похожем на страх лани, попавшей в свет фар мчащейся на нее машины. Но разве юность - это не чистый лист? Разве она не учит остерегаться тупиков? По сути, этот текст интересен тем, что иллюстрирует, вплоть до карикатурности, нежелание понять немецкий народ. Народ, который подобно ей, прошел весь путь искупления.
Наверно, это искупление и объясняет то, что она так долго отказывалась опубликовать свои записи. 'Я стыдилась того, что была секретарем Гитлера', -признается она журналистке Мелиссе Мюллер, которая и убедит ее решиться на публикацию в 2001 году. Может быть, предчувствие близкой смерти побудило ее к этому? Журналистка уклоняется от ответа. Она предпочитает вернуться к происхождению рукописи, законченной в 1948 году, но так и не опубликованной, потому что 'читателям не интересны такого рода истории'.
И все-таки заинтересованные были, напоминает нам Фабрис Альмейда, историк берлинского института Марка Блоха, специалист по этой эпохе. 'В 1949 году были опубликованы свидетельские показания перед комиссией по расследованию другого секретаря Гитлера, Христы Шредер'. Кроме того, в 1946 году один американский офицер предлагал Юнге 5 000 долларов за трехстраничную рукопись с описанием бункера в Берлине. Значит, интерес все-таки есть. К тому же, Альмейда отмечает 'значительные структурные совпадения в свидетельствах Шредер и Юнге'. Разве от Юнге требовалось, чтобы она составила документ для комиссии по расследованию? Или же она все-таки сама его написала, 'пока не стерлись воспоминания'? За этим вопросом о 'статусе' документа вырисовывается вопрос о том, для кого он был предназначен. Каков бы ни был ответ, сегодня читателю предстоит составить свое суждение.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
'В середине длинного стола стоял красивый букет. В ставке у Фюрера никогда не бывало цветов, веток или чего либо подобного, что было у него дома. Но здесь, в Бергхофе, царила женщина, и в доме ощущалось ее присутствие. Стол был сервирован фарфоровой посудой от Розенталя, с выполненным вручную цветочным рисунком по белому фону. В двух концах стола имелось по набору из уксуса, растительного масла, соли, перца и. . . зубочисток. Рядом с каждым прибором лежала салфетка в бумажном конверте с написанным на нем именем.
Не успели собравшиеся занять места и развернуть салфетки, как двери распахнулись, и вошла вереница адъютантов. Двое из них несли по стопке подогретых тарелок, остальные убирали со стола те, что были перед нами, чтобы заменить их. Вскоре подали еду. Принесли поднос с блюдами Фюрера, два адъютанта с каждой стороны стола держали две большие салатницы и принялись обслуживать, начиная с середины, продвигаясь к краям. Двое слуг спрашивали каждого, что он будет пить. Салат, видимо, был закуской, потому что все сразу же приступили к еде. Но уже появилось следующее блюдо: это было жаркое под соусом с картофельным пюре и свежей фасолью. Это первое меню в Бергхофе сохранилось у меня в памяти, так как я испытала значительное облегчение от того, что нам всем не придется есть диетическую пищу Фюрера. Не знаю, до какой степени я должна была бы быть больной, чтобы добровольно проглотить овсяный суп, крем из льняного семени, мюсли и овощной сок. За столом Гитлер сам часто говорил, как трудно ему, вегетарианцу, получить съедобные блюда. У него были проблемы с желудком, и позже я пришла к мысли о том, что его болезни по большей части были нервного свойства или мнимые. Здесь, в Оберзальцберге, Гитлер питался в соответствии с восстановительным режимом, предписанным Забелем. У профессора Забеля в Берхтесгадене был довольно известный институт, и он назначал диету, подобную той, что предписывал швейцарский профессор Бирхер-Беннер. Когда Гитлер бывал на Оберзальцберге, посылали за кухаркой, специализировавшейся на диетическом питании, которая для него готовила. У него была забавная страсть к сырому льняному маслу.
Ева Браун испытывала лишь пренебрежительное сочувствие к такого рода пище. Ничто не могло ее заставить попробовать блюда Фюрера. Но она говорила, что у нее слабый желудок и ела очень мало, исключительно легко усваиваемые и маложирные блюда. Иногда она после еды пила пищеварительную настойку. Когда я получше узнала ее, мне показалось, что она себя сдерживала, главным образом заботясь о фигуре. Она терпеть не могла толстых женщин и очень гордилась тем, что была тонкой и хрупкой. Фюрер подсмеивался над этим: 'Когда я с тобой познакомился, ты была пышечка, а теперь настоящая худышка. Женщины всегда говорят, что хотят быть красивыми ради мужчины, а потом делают все, чтобы ему не нравиться. Они претворяются, что жертвуют всем, чтобы ему угодить, а сами лишь следуют моде. Эта самая большая и единственная сила. А товарищи того же пола - единственная публика, с мнением которой стоит считаться. Все женщины стремятся лишь вызывать зависть у своих подруг'. Ева настойчиво протестовала, но признавалась, что ни за что в мире она не хотела бы растолстеть. . .
В полдень Гиммлер и Зепп Дитрих, Геббельс и Эссер, Риббентроп и генеральный инспектор Верлин были почетными гостями. За столом было столько народу, что даже маленький круглый столик в углу был полностью занят. Я была соседкой Гиммлера. Впервые я близко столкнулась с этим могущественным и внушавшим страх человеком. Внешне он был мне, конечно, чрезвычайно несимпатичен, потому что у него имел вид мещанина, служаки и лицемера, а не потому, что производил впечатление грубого человека. В нем отталкивали поцелуи рук при приветствии, тихий голос с легким баварским акцентом, вечная улыбочка в уголках глаз и губ и куртуазная вежливость, почти сердечность! Когда он рассказывал безобидные анекдоты и любезно и очаровательно болтал, кто мог подумать о казнях, концлагерях и прочих подобных вещах! Думаю, он был очень хитер. Он рассказал, как замечательно оборудованы концентрационные лагеря. 'Я индивидуально распределил работу среди своих людей, и таким образом, я не только добился полной безопасности, но и наибольших успехов, спокойствия и порядка в лагерях. Например, один неисправимый поджигатель назначен в лагере ответственным за противопожарную безопасность. Он должен следить, чтобы не произошло никакого возгорания, и я ему сказал, что, если случится какой-нибудь пожар, заподозрят все равно его. Вы бы посмотрели, мой Фюрер, насколько этот человек стал внимателен и ответственен'. Он удовлетворенно засмеялся и произвел на нас впечатление психолога-филантропа, который не просто держал людей в лагерном заточении, а образовывал и воспитывал их. Гитлер на заявления Гиммлера одобрительно кивнул, и больше никто на эту тему не заговаривал.
Риббентроп был очень странным человеком. Он мне казался отсутствующим и немного мечтательным, и, если бы я не знала, что он министр иностранных дел, я бы сказала, что он чудак и живет какой-то особой жизнью. В самый разгар спора он вдруг спросил, почему Фюрер не пьет шампанское: 'Это удивительно освежает, мой Фюрер, и, кроме того, это очень здоровый напиток'. Гитлер удивленно посмотрел на него и очень резко ответил, что терпеть не может шампанского. 'Оно для меня слишком кислое, а если мне хочется выпить газировки, я предпочитаю 'Fachinger' или 'Apollinaris'. Это, безусловно, намного здоровее'. Возможно, министр иностранных дел временно забыл, что он некогда сменил положение владельца заводов шампанских вин на положение дипломата. Он все же был человеком приятной наружности, но он мне гораздо меньше нравится, когда я вспоминаю, как во время визита в Лондон по случаю коронации он приветствовал английского короля, вскинув руку и выкрикнув 'Хайль Гитлер!'.
Геббельс вносил в разговор ум и живость. Он совсем не был красив, но я могла понять, почему девушки из Рейхсканцелярии подбегали к окнам, чтобы посмотреть, как министр пропаганды выходит из своего министерства, в то время как на Гитлера они не обращали особого внимания. 'Ах, если бы вы знали, какие у Геббельса глаза, и как обольстительно он смеется. . .', - вздыхали они, а я ничего не понимала. Даже дамы из Бергхофа как правило флиртовали с гитлеровским министром. Он был действительно остроумен и обольстителен, и шутки его были справедливы, даже если и делались в чей-то адрес. Никто за столом у Фюрера не был равным ему в остроумии, а министр печати Рейха меньше, чем кто-либо. Именно он несколько некстати заметил, что лучшие мысли посещают его в ванне. На что Геббельс ответил буквально следующее: 'Вам следует как можно чаще принимать ванну, господин Дитрих!'. Министр печати побледнел и замолчал.
Так, то на одном, то на другом конце стола вспыхивала словесная перебранка, и остро отточенные стрелы Геббельса безответно настигали своих жертв. Как это ни странно, Гиммлер и Геббельс совершенно не обращали друг на друга внимания. Это не слишком бросалось в глаза, но не было тайной, что они поддерживают очень поверхностные вежливые отношения. Относительно редко они встречались с глазу на глаз, им вместе особенно нечем было заняться, и хозяин не держал их на общем поводке, как враждовавших между собой братьев Борманов. Неприязнь Борманов была такой упорной, что они могли находиться рядом, и при этом совершенно не обращать друг на друга внимания. И когда Гитлер давал младшему Борману письмо или поручение для рейхсляйтера, тот выходил и звал адъютанта, который в той же самой комнате передавал приказ старшему брату. То же самое происходило и в обратном порядке, и если один из Борманов рассказывал за столом какую-нибудь смешную историю, все хохотали, в то время как другой брат оставался абсолютно равнодушным и очень серьезным. Меня удивляло, насколько Гитлер привык к такому положению. Он совершенно не придавал ему значения. К сожалению, мне так и не удалось узнать, в чем же на самом деле заключалась причина такой враждебности. Я думаю, что здесь замешана женщина. А может быть, боевые петухи уже давно сами о ней забыли?
Наконец, по случаю дня рождения Гитлера послеполуденный чай пили в большом зале. Присутствовали также высокопоставленные военные - Йодль, Кейтель, Шмундт и другие. Геринг появился, только когда все уже собрались, и высказал свои поздравления. Но после полудня явилась его жена, 'королева мать', в огромной голубой накидке, с малюткой Эддой, и принесла свои поздравления. Мы могли лишь только наблюдать из окна, как Гитлер встретил ее на террасе, а Ева побежала на второй этаж, чтобы заснять на фотопленку, как маленькая Эдда читает дяде Гитлеру поздравительное стихотворение. Исключительный случай - Гитлер вышел на террасу без фуражки, и Ева не могла пропустить такой благоприятный случай. Позднее Гитлер нанес традиционный визит в военный госпиталь в Платтерхофе. В свой день рождения он всегда навещал раненых солдат. . .
Однажды, когда мы разговаривали о семье и о женитьбе, я спросила: 'Мой Фюрер, а почему вы не женаты?'. Я знала, что он любит устраивать свадьбы. Его ответ привел меня в замешательство: 'Я не был бы хорошим отцом семейства, и не считаю себя в праве создать семью, если я не могу достаточно посвятить себя своей жене. И потом, мне не хотелось бы иметь детей. Я думаю, что детям гениев чаще всего приходится нелегко в мире. От них ждут того же размаха, что и у знаменитых предков, и посредственности им не прощают. Кроме того, чаще всего они становятся кретинами'.
Это был первый случай выражения им своей личной мегаломании, которую можно было действительно принимать всерьез. До этого времени у меня складывалось впечатление, что в своих идеях и своем фанатизме он был мегаломаном, но его личность оставалась вне игры. Обычно он скорее подчеркивал: 'Я - орудие судьбы и должен идти по тому пути, на который меня направляет высшая воля'. Но с тех пор я испытывала сильное смущение, когда человек считал себя гением.
