Он хорошо знал Пастернака и был первым переводчиком Солженицына. Встреча с Жоржем Нива (Georges Nivat), одним из французских столпов русской литературы.
Жорж Нива поселился недалеко от Аннемаса (Верхняя Савойя), в 13 километрах от Женевы, почетным профессором университета которой он является. Нива живет на краю деревни, из окон его дома открывается вид на одинокую скалу. У него волнистые седые волосы, завязанный тугим узлом галстук, Нива элегантен и выглядит моложе своих лет. С возрастом ему все реже доводится подниматься на альпийские скалы. Но любознательность, интерес к России, ее городам и деревням, и, прежде всего, к ее писателям, не пропадает. Его шале напоминает русскую дачу, в домике более восьми тысяч книг. Русская классика, книги диссидентов, литература постсоветского периода, он читает и переводит, а также пишет статьи, помогает книгам обрести жизнь во французской культуре. Он стал одним из соавторов огромного тома 'Истории русской литературы', вышедшего в издательстве 'Fayard'. Говоря о своем учителе Пьере Паскале (Pierre Pascal), Нива называет его 'великим проводником'. Это относится и к нему самому.
Но откуда эта безумная любовь к России?
В 15 лет я прочел Достоевского, особенно поразили меня 'Бесы'. У меня было впечатление, что я погружаюсь в хаос значений, ключ к которому нужно разыскать. Это меня восхитило. Книга была прекрасно переведена Борисом де Шлецером (Boris de Schloezer), великим 'проводником' русской литературы, с которым я познакомился позднее. В лицее Клермон-Ферран, некто Морель (Morel) организовал часы занятий по русскому языку. Второй час я посвящал русскому языку на занятиях с лектором Георгием Никитиным - первым русским, с которым я познакомился, он был эмигрантом, а по профессии - переплетчиком. В его комнату, на 7 этаже в доме на улице Григория Турского вела винтовая лестница. Там мы беседовали с ним на русском языке.
Все могло на этом и прекратиться. Приехав в Париж, молодой Нива готовится защищать диплом по английскому языку. Но преподавание наводит на него скуку.
Однажды я отправился посмотреть, что происходит на факультете русского языка. И там я наткнулся на Пьера Паскаля. Я был покорен обаянием этого французского большевика, католика, основателя группы французских коммунистов в Москве (в жаркие дни Октябрьской революции), позже он принял православие. Несмотря на огромную разницу в возрасте, мы очень скоро стали друзьями с Петром Карловичем (я не отваживаюсь называть его Пьером, сегодня некоторые мои ученики называют меня Георгием Ивановичем). Он пригласил меня к себе в Нейи, 28 июня на день Святого Петра, вместе со всеми своими товарищами - большевиками и анархистами, такими как Борис Суварин. В октябре 1956 он отправил меня в Россию - мне тогда было двадцать лет. Мы жили на Ленинских горах, в небоскребе университета имени Ломоносова, в зоне G, на 6-м этаже, погружение в русскую культуру было полным.
С тех пор в речи Нива появляются русские слова, которые он, смакуя, произносит. Через год он возвращается. Оксфорд, Париж. В 1958 с дипломом преподавателя русского языка в кармане, он вновь приезжает в Москву.
Тогда я был обручен с Ириной, дочерью Ольги Ивинской, Пастернак считал ее своей приемной дочерью. Он заботился о ней и ее младшем брате, во время первого заключения Ольги в ГУЛАГе. Я нашел свою семью. Так ее называл 'классик'.
Сложный период. Пастернак разрывается между своей семьей и семьей Ольги. Ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Начинается травля, его преследует КГБ, в конце концов, он отказывается от премии.
Я был рядом с Борисом Леонидовичем во время его болезни, тяжело пережил его смерть, присутствовал на похоронах. Затем Ирина и я зарегистрировали наш брак, а за два дня до церемонии бракосочетания, 6 августа 1960 года, меня выдворили из страны. 6 офицеров КГБ посадили меня на последний самолет на Хельсинки. Через два дня, после того как КГБ избавилось от французского свидетеля, мать и дочь были арестованы. К концу заключения Ирина познакомились с Вадимом Козовым - тогда было возможным общение между женской и мужской частью лагеря. Ирина сообщила мне, что они собираются пожениться. Я тяжело это пережил. Когда я смог вернуться в Россию, 12 лет спустя, я познакомился с Вадимом, и мы стали близкими друзьями. Бланшо (Blanchot) писал о нем, Деги (Deguy) переводил его поэзию, он переписывался с Рене Шаром (Rene Char), и дружил с Мишо (Michaux).
В 'Легендах Потаповского переулка' (Нива опубликовал книгу в издательстве 'Fayard') преподаватель русского языка в Сорбонне Ирина Емельянова возвращается к той эпохе, своей любви к 'Жоржу', его странной болезни, которая напоминает болезнь Ющенко.
Когда я понял, что Ирина и ее мать надолго упрятаны в ГУЛАГ, я отказался от отсрочки от армии и отправился в Алжир, где попал в засаду и был ранен. Потом я получил должность преподавателя в Тулузе, где женился на Люсиль (Lucile), тоже преподавательнице. И появился Солженицын. Я получил рукопись 'Ракового корпуса' до публикации, у Ольги я читал и 'Доктора Живаго', еще до того, как книга вышла на Западе. Книга оказала на меня большое эмоциональное воздействие. Жан-Поль Семон (Jean-Paul Semon), моя жена Люсиль и я, с разрешения автора, перевели 'Раковый корпус'. Тогда же в Тулузе Жак Катто (Jacques Catteau) (наш крупнейший специалист по Достоевскому) и я для собственного удовольствия перевели 'Петербург' Андрея Белого, один из шедевров русской прозы XX века - Белого часто сравнивают с Джойсом - и мы искали издателя. Я написал Доминику де Ру (Dominique de Roux), и он сыграл роль посредника, познакомив нас со своим сербским другом, Владимиром Димитриевичем (Vladimir Dimitrijevic), который мечтал открыть издательский дом в Швейцарии. Издательство 'L"Age d"homme' открылось выходом этой книги. Чудесное воспоминание.
Нива переведет для 'L"Age d"homme' десятки книг славянских писателей, классиков и наших современников, он убедит Пьера Паскаля опубликовать 'Дневник', выдающееся произведение. Затем он познакомится с Клодом Дюраном (Claude Durand), в то время работавшим в издательстве 'Seuil'. Издатель Солженицына потребует от него 'писателя всех времен'. Сегодня, находясь во главе издательства 'Fayard', Дюран опубликовал 'Очерки изгнания', книгу воспоминаний Солженицына (1979- 1994). Автор язвительно высмеивает многих, но тепло вспоминает Нива, с его 'глубоким чутьем русского языка'.
Существует недопонимание в восприятии Солженицына, даже во Франции. Каждый раз возобновляются нападки, все это происходит попросту из-за того, что Солженицын не вписывается в рамки условности, он не политкорректен, он не пишет по правилам, его нельзя классифицировать. В 'Красном колесе', необходимо преодолевать все трудности чтения, чтобы уследить за всеми тонкостями прекрасного стиля. Быть может, следовало бы создать второй журнал 'Cahier de l'Herne', опубликовать 1000 страниц рабочих материалов к 'Красному колесу', огромной рукописи, где библиография использованных источников составляет 800 страниц. Это адский труд. Когда он плохо себя чувствует, он звонит мне и говорит: 'Вы знаете, Жорж, я не могу работать больше восьми часов в день'.
В издательстве 'Fayard' под редакцией Нива книги-призраки обретают плоть в новой коллекции - по формуле 'эта книга опубликована по рекомендации Жоржа Нива и при его участии в редактировании'.
Я начал с Марка Харитонова. Я с точностью до минуты помню, как я прочел первые строки 'Сундучка Милашевича', в журнале 'Новый мир'. Мне показалось, что я Венеции, но, дочитав до конца, я понял, что смотрю в лужицу на провинциальной русской дороге.
В этой коллекции Нива опубликовал ценнейший дневник Корнея Чуковского, недавно появилась книга 'Третье дыхание' Валерия Попова, писателя из Санкт-Петербурга. В Санкт-Петербурге Нива приобрел двухкомнатную квартиру. Но почему в стороне остается имя Александра Зиновьева?
Его рукопись 'Зияющие высоты' имела хождение в эмигрантских издательских домах в Лондоне и Мюнхене; Струве в 'YMCA Press' отказал автору. Рукопись попала в 'L"Age d"homme' через Мишеля Хеллера (Michel Heller). Я был тогда в Бретани, книга показалась мне ослепительной, не магической, но математической, это была новая математика социальных феноменов. Димитриевич ее опубликовал, и получил взамен признательность Зиновьева, человека с огромным эго. Однажды в Женевском университете писатели разговаривали о Перестройке. Я спросил Зиновьева, когда конкретно Россия изменится. Он мне ответил: 'Когда весь Зиновьев будет там опубликован'. Сегодня все произведения Зиновьева опубликованы - значит, Россия изменилась. К тому же его супруга работает в 'мозговом тресте' российского президента, изучает проблемы синдикатов.
Когда советская империя рухнула, Нива выпустил свои 'Впечатления о России', полные экзальтации. Он рассказывает о постсоветской России, но остается другом эмигрантов.
Представители разных волн русской эмиграции во многом на меня повлияли. Я был дружен с Виктором Некрасовым, но также и с Андреем Синявским, который находил парадоксальной мою дружбу с Солженицыным, обвиняя меня в эклектизме. Когда он приехал во Францию, мы, три выпускника 'Эколь Нормаль' (Акутюрье (Aucouturier), Мартинес (Martinez) и Нива, бывшие 'московские студенты', - прим. ред.) встретились с ним и его женой на ужине, мы разделили между собой переводы его книг. Я часто навещал Синявского в Фонтенэ-о-Роз, его жена Мария Розанова всегда хотела излечить меня от любви к Солженицыну.
Нива сожалеет о том, что интерес к России во Франции возникает лишь периодически, под влиянием моды. Некоторые, даже переведенные, авторы остаются неизвестными.
Есть, прежде всего, вопрос плохих переводов. Андрей Платонов был плохо переведен, по искаженному тексту. Его издание не имело успеха. Плохой перевод - убийственен. Подождем новых и хороших переводов Луи Мартинеса. Розанов, один из гениев XX века, не нашел читателя. Как и Герцен - 'Былое и думы', одна из первых книг 'L"Age d"homme', четыре тома его мемуаров - великолепны, он подобен нашему Гюго. Или, например, Лесков, писатель-ювелир, многие его книги остаются еще не переведенными.
Несколько лет назад в одной из своих статей Нива писал, что приближается тот день, когда Россия узрит себя саму. Близок ли этот день?
Я хотел бы ответить 'да'. Но я не могу. Я вижу лишь отражение русской уязвимой, раненой души в кривых зеркалах. Это живая рана. Например, Россия продолжает говорить о Второй мировой войне, как будто она только что закончилась. Это не пропаганда, такова русская душа, страдающая русская психея. Коллективное сознание остается. Русский гений с трудом мирится с повседневностью. Русские очень близки нам, но они другие, и в этом загадка.
