Кшиштоф Теодор Теплиц (Krzysztof Teodor Toeplitz) написал в журнале 'Пшегленд' (Przeglad): 'Конечно, мы можем носиться со своими обидами и культивировать свои фобии, что и собираемся делать в Москве 9 мая, но давайте не будем рассчитывать на чье-то сочувствие. Скорее, это станет поводом смотреть на нас как на заповедник в Европе. . .'
Святые слова! И все-таки надо добавить, что на нас будут смотреть не только с сожалением, но также и с растущим раздражением. Ведь поляки не только носятся, но и поучают других. Например, Россия должна разобраться со своей историей, и очень нехорошо - в этот момент мы грозим пальчиком - что она этого еще не сделала, не облачилась во власяницу и недостаточно над собой помазохировала.
А если русские просто считают, что страница перевернута, и копание в досадных страницах истории не ведет их ни к чему конструктивному? В конце концов, именно такую позицию заняли испанцы по отношению к эпохе генерала Франко, французы к тени Виши и рубцам алжирской войны, словаки - ко временам священника Йозефа Тисо и т.д. Немцы были в иной ситуации, так как - ни в чем не преуменьшая значение послевоенного морального возрождения - денацификацию там проводили победители-союзники. Так что перед нами не менее двух моделей отношения к болезненному прошлому. Ведет ли модель 'разборок' к какому-либо катарсису? Было бы очень трудно дать однозначно позитивный ответ.
Несомненно, хорошо, что в Польше была открыта правда о событиях в Едвабном. И все же, несмотря на торжественные церемонии и присутствие на них господина президента Польской Республики, до сознания скольких поляков дошла эта правда? Изменила ли она что-то в повседневном поведении, хотя бы в сфере общественной реакции на определенные моменты? При чтении правой прессы возникают в этом отношении очень глубокие сомнения. Только вот акт раскаяния приобретал значение исключительно в ситуации, когда преступление раскрыли и осудили сами поляки. Если бы он произошел под чью-то диктовку или хотя бы при упорном подталкивании снаружи, то потерял бы все свое моральное значение.
Так же и с катыньским преступлением. Мы официально (и неоднократно) получили от российской стороны его признание, построили кладбище, соорудили памятную доску, выполнив, таким образом, польский долг памяти. Но не нам решать, какой будет реакция другой стороны. Требование, чтобы русские били себя в грудь, причем по польскому сценарию, ведет в никуда. А мелочность в этом у нас небывалая и упертая.
Все европейские авторитеты в области права ставят под сомнение определение 'геноцид' в случае Катыни, предлагая формулировку 'военное преступление', которое, впрочем, тоже не имеет срока давности. И следует напомнить - нисколько не преуменьшая трагедии двадцати тысяч польских офицеров, что несколько сот тысяч советских пленных умерли от голода или были уничтожены в немецких лагерях, что среди ста восьми тысяч немецких солдат, взятых в плен под Сталинградом, домой вернулось тысяч шесть, и юристы не квалифицируют это как геноцид. Но мы нет, мы не уступим ни на шаг. Россияне должны каяться так, как мы распишем, заниматься самобичеванием точно под отбиваемый нами такт.
Однако, представим себе, что они это сделали. Признали наши терминологические претензии, отдали все документы до самой последней бумажки, а чтобы уже совсем все были довольны, Путин распорядился поставить перед судом пару восьмидесятилетних стариков. Улучшило бы это хоть что-нибудь в польско-российских отношениях, хоть немного способствовало бы примирению? Вот уж дудки. И даже если дело Катыни будет окончательно решено, у нас есть еще кое-что за пазухой: ссылки в Сибирь, пакт Молотова-Риббентропа, процесс 'шестнадцати', восстания: варшавское, январское, ноябрьское и байкальское, двое Серовых, Михаил Николаевич Муравьев-Вешатель, также и у Достоевского (и не только) стоило бы в новых изданиях вырезать пару слишком вольных замечаний о нашем гордом народе. Мешок без дна. Русские, даже если захотят, со всем не справятся. Прибавим к этому, что мы бы конечно ничего не получили взамен. Мы по-прежнему, совершенно оторванные от геополитических и общественных реалий Европы, забронировали бы себе право на любом этапе ее истории прославлять и идеализировать каждое антироссийское выступление словом - устным или письменным - или делом.
Эти последовательные и полные страсти шаги по ухудшению отношений с Россией можно объяснить для начала на самом примитивном уровне. Ведь ПНР была по конституции (!) связана союзом с СССР. В ней существовали организации типа Общества польско-советской дружбы. Нетрудно втолковать соотечественникам, что понятия 'советский' и 'российский' de facto взаимозаменяемы. Таким образом, на всем пророссийском стоит печать прошедшего периода. Таким образом, занимаясь антироссийской демагогией мы опосредованно боремся с коммунизмом и тенью медвежьей имперской диктатуры. С другой стороны (это тоже имеет значение и может принести кратковременную политическую выгоду), внушая отвращение к России, мы ослабляем позиции тех, кто старается установить с ней наиболее бесконфликтные отношения. Всех этих Квасьневских (Kwasniewski), Геремеков (Geremek), Чосеков (Ciosek), а при случае, практически мимоходом - вот уж тонкий маневр - также и Гертыхов (Giertych), наследников Дмовского. Может ли быть большее искушение для братьев Качиньских (Kaczynski)?
И все же, я считаю, что не здесь собака зарыта. Сэр Арнольд Тойнби (Arnold Toynbee), скончавшийся в 1975 г. английский историк и теоретик истории, утверждал, что соперничества католической, западноевропейской Польши и православной России в Восточной Европе избежать невозможно. Оно принадлежит к явлением, которые историки из школы Анналов определяют как 'долговременные структуры'. При этом Пол Джонсон (Paul Johnson), который неким образом продолжает его рассуждения, добавляет, что конфликт будет продолжаться, пока Польша не откажется от своих великодержавных фантазий об Украине, Белоруссии и т.д.
Почему должна отказаться Польша, а не Россия? Потому что за последние столетия Россия стала такой силой в смысле территории, военной мощи, ресурсов и т.д., что спор уже несомненно решен. Тем более раздражают теперь Россию попытки Польши пойти на идеологическую конфронтацию, натравить на нее Запад или осуществить 'гуманитарное' вмешательство в ее внутренние дела (Чечня). Однако, можно понять, как трудно выбросить из нашего сознания окаменелые сны о великой державе. Понять, и как бы вредно это ни было, оправдать. Все-таки мы действуем во имя моральности. Действительно ли соответствует ей наш инструментальный подход к катыньской трагедии? Ведь дело уже давно не в расстрелянных. За их счет мы только хотим показать свое превосходство. Превосходство над кем и над чем, и зачем!?
