Государственный музей архитектуры имени Щусева, расположенный в двух шагах от Кремля, выглядит просто ужасно. С его некогда элегантного классического фасада осыпается краска. Часть комплекса зданий 17-18 веков, где находится музей, вообще заброшена - отопление долгими русскими зимами обходится слишком дорого. Однако именно там хранится одно из лучших в мире собраний архитектурных артефактов - от тщательно выполненного макета дворца, который планировалось построить для Екатерины Второй до эскизов Ивана Леонидова к легендарному проекту здания Наркомата тяжелой промышленности (которое должно было возвышаться прямо на Красной площади). В фондах музея представлено 'архитектурное сознание' Москвы, настоящая сокровищница сведений о том, что город потерял, и каким он мог бы стать в 20 веке - одном из самых жестоких столетий в российской истории.
Последние пять лет хранителем этой 'сокровищницы' является Давид Саркисян, бывший ученый-фармаколог и режиссер документального кино. Когда мы встретились этой весной в его кабинете на втором этаже здания, Саркисян проводил совещание с Натальей Душкиной, внучкой Александра Душкина - известного архитектора сталинской эпохи. Казалось, эта миниатюрная пятидесятилетняя дама - профессор Московского архитектурного института - просто потеряется среди штабелей книг и самых разных вещей - старых русских журналов, фотографий забытых архитекторов, безделушек вроде фарфорового бюста Наполеона - загромождавших комнату.
Душкина излагала план проведения в будущем году международной конференции по сохранению памятников архитектуры. За последние годы в городе было снесено немало таких памятников, в том числе здание универмага в стиле 'ар-деко', гостиница 'Интурист', построенная в 1970 г., и гостиница 'Москва', возведенная в 1936 г. - в разгар сталинской эпохи. Процесс преобразования архитектурного облика Москвы возглавляет мэр Юрий Лужков: он сносит здания, не скрывая намерения превратить город в некое подобие сказочной Древней Руси.
Душкина озабочена судьбой памятников советского авангарда - зданий, возведенных в первые 15 лет после Октябрьской революции 1917 г. - возможно, самого плодотворного периода в истории российской архитектуры. Они построены в самых разных стилях - от экспрессионистских форм, которые исповедовали архитекторы вроде Константина Мельникова до индустриальных, функционалистских сооружений конструктивистов. Они потрясают своей эклектикой, но у всех этих зданий есть и нечто общее - бьющий через край оптимизм. Их создатели стремились отбросить многовековую культурную историю и заменить старину новой архитектурой, воплощающей ценности нового, современного общества.
Пока я разговаривал с Саркисяном, за дверью ожидала внучка Константина Мельникова Екатерина - 64-летняя полная дама с копной седых волос. Она пришла, чтобы убедить Саркисяна вмешаться в семейный спор из-за знаменитого дома ее деда, построенного в 1929 г. Это здание, состоящее из двух бетонных цилиндров с рядами шестигранных окон, напоминает одновременно средневековый монастырь и элеватор на американском Среднем Западе - элеваторы стали излюбленной темой европейских модернистов, называвших их грандиозными соборами индустриальной эпохи.
Девяностолетний сын Мельникова Виктор, до сих пор живущий в доме, хочет передать его в дар государству, чтобы там был создан музей. Екатерина как раз и пришла, чтобы поддержать намерения отца. Ее сестра Елена утверждает, что по закону эта недвижимость принадлежит ей. Саркисян беспокоится, что она в конечном итоге может продать здание, и новый владелец попросту его снесет.
Виктор и Екатерина предлагают, чтобы дом стал филиалом музея имени Щусева, где хранится значительная часть архива архитектора. Саркисян явно заинтригован этой идеей - ведь дом является одним из любимых сооружений самого Мельникова. Но если учесть, что многочисленные группы по защите архитектурного наследия в Москве по сути лишены реальных полномочий, судьба этого шедевра 1920х гг. будет решаться в рамках законодательства о собственности.
Для Саркисяна, коренастого живого человека (в какой-то момент он жестикулировал настолько бурно, что выронил сигарету), история с домом Мельникова - лишь эпизод долгого цикла разрушения, инициаторами которого отчасти стали сами архитекторы советского авангарда, считавшие наследие прошлого ненужным. Впрочем, через десять с небольшим лет, их идеи, в свою очередь, были перечеркнуты Сталиным, видевшим в их творческой страсти угрозу власти государства. Москва оказалась в ловушке бесконечной ревизии архитектурного наследия. После крушения коммунизма ситуация только ухудшилась.
Возьмем, к примеру, Храм Христа Спасителя. Этот собор был построен в память о победе Александра I над Наполеоном, и взорван по приказу Сталина в начале 1930х, чтобы расчистить место для строительства Дворца Советов. В конкурсе на лучший проект этого здания, где должно было располагаться советское правительство, участвовали некоторые из ведущих архитекторов мира - от Ле Корбюзье (Le Corbusier) до Вальтера Гропиуса (Walter Gropius), основателя знаменитой школы 'Баухаус'. Сталин остановил свой выбор на проекте Бориса Иофана - затейливой монументальной башне: это решение прозвучало как приговор, возвещающий неизбежный конец советского авангарда. Гигантское сооружение, увенчанное семидесятиметровой статуей Ленина, должно было стать самым высоким зданием в мире, доминируя над всем центром города.
Но даже Сталин не мог полностью управлять историей и начавшаяся вскоре вторая мировая война положила конец его архитектурной мании величия. Стройплощадка пустовала до конца 1950х гг., когда Никита Хрущев распорядился построить на этом месте гигантский открытый бассейн. Этот бассейн - диаметром в 200 метров, где вода подогревалась круглый год - был таким же идеальным символом ценностей эпохи Холодной войны, как иофановский проект - символом авторитарной власти. Его высокие вышки для прыжков и сверкающая на солнце вода - в старом советском рекламном фильме там показывала чудеса слаженности группа синхронного плавания - воплощают кремлевские представления о послевоенном достатке.
Позднее и бассейн пал жертвой волны национализма и ностальгии, поднявшейся после крушения коммунизма - его засыпали, чтобы подготовить место для воссозданного собора. 'Когда было решено восстановить храм, - рассказывает Саркисян, - к нам пришли архитекторы из мастерской Посохина. В наших архивах хранятся все чертежи здания. Они использовали точный первоначальный проект, но исказили все детали: расположили храм не на том месте, облицевали его мрамором вместо белого камня, выполнили барельефы из фальшивой бронзы вместо гипса. Большей безвкусицы придумать невозможно'. Новый собор, увенчанный куполом из сусального золота, отлично смотрелся бы где-нибудь в Лас-Вегасе.
'Это самая опасная тенденция в сегодняшней Москве, - говорит Душкина. - Они создали этот цикл 'снос-реконструкция-реставрация'. Город теряет подлинность. И хуже всего, что этим занимаются профессионалы-архитекторы. Они не хотят остаться без работы'.
В одно холодное утро через несколько дней после визита к Саркисяну, я встретился в знаменитом Доме Наркомфина, спроектированном Моисеем Гинзбургом, с архитектором Максимом Куренным. Долговязый тридцатилетний Куренной влюбился в конструктивистский стиль еще в аспирантские годы. В начале 1970х здания вроде Дома Наркомфина стали настоящей Меккой для многих молодых архитекторов из Европы, выросших в эпоху восстаний студентов-радикалов в 1968 г. - будущие Рэмы Коолхаасы и Захи Хадид [Rem Koolhaas и Zaha Hadid - знаменитые современные архитекторы - прим. перев.] стекались в Москву со всего мира. Отчасти привлекательность советского авангарда была связана с окружавшим его романтическим ореолом. Это архитектурное течение, задушенное Сталиным в колыбели, воплощало собой неосуществленную мечту и удобный способ бунтовать против европейского модернизма, не отказываясь полностью от его постулатов. Однако сегодня произведения конструктивистов захватывают воображение и по другой, более глубокой причине. Речь идет о масштабе их амбиций. В первые годы существования СССР многие верили, что архитектура способна стать инструментом преобразования общества. В те времена архитектура - и идеи, которые она воплощала -еще казались опасными.
Гинзбург был одним из самых масштабных мыслителей модернистского течения, и Дом Наркомфина, построенный в конце 1920х гг. для сотрудников советского наркомата финансов, был его первым крупным экспериментом в области 'обобществления быта'. Главный фасад здания - из чередующихся сплошных полос стекла и бетона - стал одним из первых символов поклонения модернистов наступающему 'веку машин'. Внутри здания имелись широкие коридоры, общая столовая и огромный спортзал - чтобы жильцы больше бывали в коллективе.
Сегодня здание превратилось в руины. Большинство окон заколочены; в брешах между обнажившимися бетонными блоками, там где отвалились целые куски фасада, гнездятся птицы. Сейчас в доме живут всего 20 семей, большая часть квартир заброшена или используется под склады. Водопроводные трубы в коридорах текут; местами обнажилась электропроводка. Но даже несмотря на это утонченность проекта Гинзбурга видна невооруженным глазом. Несмотря на единообразный фасад, внутри дом представляет собой сложную систему разноуровневых квартир-ячеек. И, несмотря на наличие общей столовой, большинство квартир снабжены маленькими кухоньками, чтобы люди могли побыть наедине.
Не заблуждался Гинзбург и относительно революционной риторики о социальном равенстве. Большинство высокопоставленных чиновников Наркомата жили на верхних этажах здания. Для одного из главных покровителей конструктивизма - Николая Милютина, наркома финансов и архитектора-теоретика - на крыше был построен пентхаус, хотя и небольшой. Из-за тщательности, с которой Гинзбург уравновешивает утопический идеализм и жизненные реалии, Дом Наркомфина является одной из самых интересных его работ. Это дом-концепция, столь же превосходно воплощающий идеалы конструктивизма, как палладиевская Вилла Ротонда воплощала гуманистические ценности 16 столетия.
Куренной, для которого спасение этого шедевра стало делом всей жизни, входит в группу молодых архитекторов, пытающихся - пока безуспешно - заинтересовать его реставрацией либо какую-нибудь организацию по охране памятников, либо частного спонсора. В какой-то момент государственные чиновники - вероятно, почуяв наживу - предложили снести здание, а затем отстроить его заново с добавлением новых этажей. Позднее те же самые чиновники утверждали, что у государства вообще нет средств на любые работы в этом здании. По сути они просто ждут, пока оно развалится само.
Если Гинзбург был самым выдающимся теоретиком советского авангарда, то Мельников был его прямой противоположностью: 'волком-одиночкой', известным прежде всего оригинальностью своих проектов, чьи динамичные формы буквально пронизаны эмоциональностью. Коллеги часто клеймили его идеи как 'буржуазный формализм'. В международном плане он пользовался особой известностью в середине 1920х гг. Сегодня его самые знаменитые работы - это полдесятка зданий рабочих клубов, которые он спроектировал в конце двадцатых в результате внезапного всплеска творческой активности.
Из тех, что сохранились до наших дней, особой выразительностью отличается построенный в 1927 г. клуб имени Русакова на Стромынке: его консольные секции выступают далеко вперед над входом в здание. Когда я побывал там, рабочие заново красили фасад, но это был лишь косметический ремонт. От клуба остался один остов, и стоя внутри, понять оригинальную конфигурацию зрительного зала практически невозможно. На другом конце города клуб 'Каучук', спроектированный Мельниковым в 1927 г., перестроен - с гротескными ложно-классическими пилястрами и гранитными лестницами - так, наверно, мог бы выглядеть бордель, построенный в сталинскую эпоху, а ДК 'Буревестник' 1929 г. превращен в частный фитнес-клуб с фонтаном в японском стиле.
Только собственный дом Мельникова дошел до наших дней практически нетронутым. Силами города дом подновили в середине 90-х годов, но в стенах уже образовались трещины, и через плохую гидроизоляцию подвала уже проникает вода. Спартанские мельниковские бетонные ложа, которые в свое время придавали спальне мастера вид монашеской кельи, вырвали с корнем десятки лет назад - даже 90-летний Виктор уже не помнит, когда именно. Сегодня унылый вид стен оживляют в основном масляные полотна самого Виктора. В столовой в кресле стоит черно-белый фотопортрет его отца. На фото Мельников изображен в белой ермолке; он худ, сухощав; тихо думает о чем-то своем.
В феврале Виктор, исхудавший, больной и почти ослепший, созвал пресс-конференцию, и, сидя перед журналистами рядом с портретом отца, призвал правительство вмешаться. Он говорил, что надеется, что дом будет сохранен в том виде, как он есть сейчас - вместе с его картинами на стенах - как памятник верности его отцу. На эту просьбу отреагировали всего несколько местных изданий, и то ненадолго - большинство представителей прессы ее вовсе не заметили.
Судьбу истории времен Сталина (он очень любил ее всячески переписывать) разделило и большинство его архитектурных достижений. В прошлом году очередной жертвой реконструкции стала гостиница 'Москва', один из ярчайших символов сталинской архитектуры, спроектированная Алексеем Щусевым, который в 40-х годах был также директором государственного музея архитектуры (вскоре после смерти архитектора музей и назвали его именем).
Щусев был для Москвы тем же, кем Филип Джонсон (Philip Johnson) - для Нью-Йорка (Филип Джонсон [1906-2005], американский архитектор; представитель т.н. 'интернационального стиля', в котором предпочтение отдается чистым геометрическим формам и конструкциям из стали и стекла; лидер постмодернизма в архитектуре - прим. перев.). Он был эстетом, которого совершенно не интересовало ни символическое значение, ни социальная функция архитектуры - как-то он сказал, что работать для большевиков ему так же комфортно, как и в свое время для православной церкви. Как и Джонсон, Щусев успел попробовать себя практически во всех стилях своей эпохи: проектировал традиционные православные храмы, построил железнодорожный вокзал в неоклассическом стиле, а затем перешел на конструктивистские памятники, такие как гранитный мавзолей Ленина.
Гостиница 'Москва', построенная в 1934-36 годах, в период наибольшего разгула кровавых сталинских чисток, не была среди лучших творений Щусева. Но даже при этом она заняла значительное место в истории города. Ее суровый, угрожающий облик, оттеняемый классическими элементами, пышные колонны и расписные потолки недвусмысленно намекали на то, как старались советские архитекторы приспособиться к эстетическим капризам Сталина. (Есть версия, что два фронтона гостиницы имели разную форму потому, что Сталин не там подписал план, в котором ему предлагали выбрать между двумя вариантами.)
Совсем немного времени прошло после окончания сноса гостиницы, а Лужков сделал финт, которому позавидовал бы и сам Сталин - объявил, что гостиницу отстроят заново в тех же формах, только уже с гораздо более современным оборудованием, и в более ярких цветах. Как и в новой версии храма, в новой версии гостиницы будет подземная автостоянка - элемент, к которому московские градостроители питают, по-видимому, особые чувства. (Кстати, бронзовые дверные ручки - из того немногого, что удалось спасти от старой гостиницы - сейчас украшают галереи музея Саркисяна.)
- При Сталине, - замечает Саркисян, - люди, исполнявшие приказы, были, по крайней мере, образованными архитекторами - у них был вкус. Их здания были не так ужасны, как сейчас. Это просто преступление.
Главным мотивом применения подобных схем остаются, конечно, деньги. В результате приватизации, прошедшей в 90-х годах, большая часть городской земли оказалась в собственности правительства города, и сегодня конфликт интересов стал в системе настолько повсеместным явлением, что саму систему и конфликт интересов в ней вряд ли уже возможно отделить друг от друга. Архитекторы, могущие повлиять на решение властей при обсуждении сохранения того или иного памятника, чаще всего рассчитывают получить выгодные контракты от тех же властей. Имея к тому же одну из крупнейших в стране строительных компаний, подконтрольную Елене Батуриной, российской миллиардерше и жене московского мэра, город получил климат, в котором сохранение архитектурной истории просто не могло стоять на первом месте.
Наталья Душкина, в планах которой охватить на своей конференции и этот период, собственно, и живет в одной из сталинских высоток, построенной когда-то ее дедом. В комнатах до сих пор громоздится старая мебель из темного дерева; на стенах висят картины ее отца, среди которых много исторических изображений различных монастырей. В конце коридора находится комната, где раньше обитала прислуга - напоминание о том, что ребенком Душкина обитала на самых верхних этажах советской общественной иерархии.
В углу лежат, похрапывая, две собаки, а Душкина все перечисляет здания, построенные ее дедом, которые нынче пришли в упадок. Станция метро 'Маяковская', подземные купола которой считаются одной из самых знаменитых достопримечательностей города, повреждена протечками воды. Универсальный магазин сталинских времен, спроектированный ее отцом с галереями в стиле Beaux Arts, был недавно куплен одной из российских строительных компаний и, как она опасается, вскоре будет снесен.
Однако в общем и целом величественные здания сталинской эпохи сохранились значительно лучше, чем памятники модернизма; к ним и относятся более уважительно. Для среднего москвича пышные интерьеры станций метро, откуда при Хрущеве сняли статуи Сталина и его сподвижников, были и остаются символами гражданской гордости за свой город. А квартиры в высотках, подобных той, в которой живет Душкина, сейчас очень высоко ценятся среди поднимающегося российского среднего класса.
Меньше всего в Москве любят здания, возведенные в 60-х и 70-х годах. Когда мэр Москвы Юрий Лужков объявил о том, что город планирует снести гостиницу 'Россия', построенную как раз в 70-е, реакцию города в основном можно описать как облегчение. Это колоссальное здание из бетона и стали недалеко от Красной площади было в свое время хорошо известно среди иностранных туристов обилием подслушивающих устройств, бесконечностью своих коридоров и неистребимостью своих тараканов. Неудивительно, что теперь город хочет его убрать. Взамен предлагается такое же гигантское по объему сооружение в дореволюционном стиле, совмещающее в себе, гостиницу с деловым и торговым центрами.
Архитектурный критик Григорий Ревзин, работающий в либеральной газете 'Коммерсант', один из самых активных защитников архитектурного наследия города, рассказал мне, что, когда главный архитектор Москвы Александр Кузьмин сделал заявление об этом во время одной из телепередач, первым вопросом из аудитории в студии было 'А когда снесут Дворец съездов в Кремле, построенный в 1961 году?'.
- Эта гостиница, конечно, далеко не архитектурный шедевр, но я предпочитаю видеть перед собой монстра 70-х годов, а не нечто, кое-как выстроенное каким-нибудь иностранцем в неоисторической манере. . . То же самое касается и Дворца съездов. Планов по его сносу еще нет, хотя, я думаю, публика только об этом и мечтает. Но они не имеют никакого понятия о том, что такое история. За последние десять лет в нас развилось сильнейшее чувство того, что смысл жизни только в деньгах. Это самое страшное, что может случиться с человеком, - говорит Наталья Душкина.
Во многом планы по сносу 'России' напоминают планы германских властей в Берлине снести Дворец Республики и на его месте построить копию Штадтшлосса (Stadtschloss) - городского замка 17-го века. Оба эти здания вызывают ассоциации, которые многим хочется стереть из памяти: в Берлине Дворец республики - одно из последних напоминаниях о коммунизме, а гостиница 'Россия' напоминает Москве об эпохе 'холодной войны', закончившейся годами национального унижения. Однако в Берлине, по крайней мере, городское правительство чуть не десять лет разливалось соловьем по поводу того, какое значительное место Дворец республики занимает в коллективной памяти Германии. В городе уже который год не утихают жаркие споры вокруг него, и здание по-прежнему стоит. В Москве же ничто не стоит на пути городского правительства, действующего быстро и зачастую жестоко. Мало кто решается поднять голос против. Памятники 60-х и 70-х годов, спроектированные в смешанной модернистско-классической манере, огульно объявлены неудачным экспериментом и проявлением плохого вкуса - многие за дело, но некоторые и нет. Однако дело в том, что значение архитектурного наследия любого города простирается далеко за пределы чистой эстетики. Сохранять его - значит сохранять коллективную память людей.
Один из самых знаменитых градостроительных проектов Москвы - хрущевский Калининский проспект, оформленная в стиле позднего модерна крупная транспортная магистраль, словно ножом разрезающая южный сектор города. Проспект, состоящий из зданий из стекла и бетона, поднимающихся к небу из кажущегося бесконечным цоколя - ряда магазинов и ресторанов, был построен по проекту Михаила Посохина, в то время главного архитектора города, на пике 'холодной войны'. Ровный сверкающий ряд фасадов должен был напоминать людям о прогрессивных ценностях эпохи и в то же время подчеркивать мощь советского военно-промышленного комплекса.
Сегодня многие считают Калининский проспект градостроительной ошибкой. Всего несколько лет назад Михаил Посохин-младший, сын знаменитого архитектора, сам уже успевший завоевать не менее серьезную репутацию, предложил собственный проект обновления всей этой городской артерии. По этому плану, который так и не был одобрен, здания были бы заключены с постмодернистский исторический декор и окружены завивающимися пешеходными улочками и зелеными террасами - что-то вроде концепции 'многофункционального пространства', которой американские градостроители увлекались в 80-е годы.
Посохин - далеко не первый архитектор, вознамерившийся изгнать из зданий духов прошлого, прикрыв их настоящим. Однако достаточно ли прошло времени, чтобы у нынешнего поколения архитекторов могло сложиться правильное суждение о том, насколько ценен тот или иной проект? Все большее число их подрастающих коллег, наоборот, восхищаются Калининским проспектом и тем духом уверенности и силы, который от него исходит. В ночи дома-башни Калининского излучают мягкий мерцающий свет, и первобытная сила и энергия этого света со временем будет поражать и притягивать все больше людей.
То же самое можно сказать и о хрущевских многоквартирных домах, рядами выстроившихся на окраинах города в 60-е годы, на пике хрущевских реформ. Эти районы должны были стать ответом Советского Союза на экономическое процветание пригородов американских мегаполисов после войны. В конце концов они стали шаблоном, по которому подобные комплексы тысячами строили во всем Восточном блоке.
Ревзин, архитектурный критик, как-то сводил меня в многоквартирный комплекс, где вырос он сам и его младший брат, и меня приятно удивило чувство, вложенное проектировщиком в этот комплекс. Узкие пятиэтажные здания - видимо, под влиянием творцов раннего авангарда типа Эль-Лисицкого - расположены довольно далеко друг от друга и обрамляют собой череду парков, усаженных березами. Бетонные стены, украшенные узкими деревянными балконами, с неожиданной легкостью опираются на окружающий ландшафт, будто плавно скользят над лесом из старой русской сказки.
За чаем мать Ревзина, вырастившая братьев в крошечной трехкомнатной квартире в этом доме, рассказывает, что для ее поколения эти дома стали символом новой свободы. Это были первые квартиры, которые могла купить молодая советская семья, потратив годовую зарплату рабочего.
Квартиры были маленькие, но все равно в лучшую сторону отличались от забитых людьми коммунальных квартир, накладывавшими особенно темный отпечаток на весь советский образ жизни. Сегодня к большей части этих жилых комплексов, в свое время построенной на окраинах города, уже подбираются бульдозеры, расчищающие место для новых сверкающих домов-башен. По словам Ревзина, его матери, судя по всему, придется съезжать уже к концу этого года.
Однако когда я заговорил о судьбе этих строений с главой градостроительного отдела города Сергеем Ткаченко, он и слушать не захотел. Для него тревога Ревзина - всего лишь ностальгия по прошлому, причем не самому лучшему.
- Я понимаю, когда люди испытывают нежные чувства к местам, где когда-то выросли, - говорит он, - но это уже дело прошлого. Если я могу купить 'Мерседес', а буду ездить на 'Ладе', это будет просто лицемерие. А я сейчас могу купить 'Мерседес'.
Ткаченко можно понять. Конечно, не все подобные дома стоят того, чтобы оставить их в неприкосновенности. Механика этих строений была плохо продумана; внутренние перегородки настолько тонки, что ни о какой частной жизни не приходится говорить. Остановить мгновение невозможно, не говоря уже о целой эпохе. Даже Ревзин постепенно смиряется с этой потерей.
- Не знаю, можно ли назвать это коррупцией, - говорит он, - это всего лишь реальность нашей приватизации. Она пожирает все.
Это реальность. За нынешними темпами разрушения видно общество, потерявшее свои корни и слишком уставшее, чтобы искать потерянное. Если оно и дальше останется таким же равнодушным, оно может скоро потерять Москву как один из крупнейших градостроительных экспериментов 20-го века. Что же тогда останется в городе? Лишь величественные и пугающие памятники сталинских времен - слишком глубоко въевшиеся в ткань города и слишком пышные, чтобы делать вид, что их здесь нет.
Николай Урусов - зав. отделом архитектуры 'New York Times'
