7 июля 2005 года. Только что возвратился из Москвы после трех напряженных дней дискуссий о проблемах исследователей с тамошними нашими коллегами. Это не первый мой визит: я видел Москву еще летом 1958 года, когда, будучи студентом, пересек вместе с другом Железный занавес и проехал через Польшу и то, что сегодня является Белоруссией, а далее взял курс на север, в Ленинград, и обратно в узнаваемый Запад, в Хельсинки. Мы ночевали в кемпингах, под регулярным наблюдением "Интуриста" на тот случай, если отклонимся от разрешенного маршрута. Москва была обветшалой, убогой, а мы как независимые западные туристы являлись объектами любопытства.
Я тогда был слишком молод, чтобы понимать ту особую роль, которую наука и ученые играли в коммунистическом пантеоне. Но я побывал там вновь в 1970 году, по пути из Ханоя. Мы расследовали последствия применения Соединенными Штатами химического оружия во Вьетнаме и получили несколько образцов дефолианта Agent Orange (Оранжевый реагент). Вьетнамцы утверждали, что распыление этого дефолианта вызвало раковые заболевания и рождение уродов - утверждения, которые Соединенные Штаты отрицали в течение многих лет, пока их собственные ветераны не стали обращаться с жалобами. Мы хотели, чтобы эти образцы были проанализированы, а кому, как не союзнику Северного Вьетнама, Советскому Союзу с его развитой системой научно-исследовательских организаций, занимавшихся химическим и биологическим оружием, было проще всего провести такие анализы?
Российские академики, с которыми мы разговаривали, все якобы приверженные миру и солидарности, пришли в ужас при мысли о том, что их могут попросить действительно сделать что-нибудь практическое. Бюрократия, как казалось, никогда бы не допустила этого. Мы увезли образцы в Англию, кое-как собрали деньги на проведение анализа и выяснили, что в них содержится высокотоксичный диоксин.
Бездеятельность тех ученых вельмож, с которыми мы встречались в Москве в их роскошных клубах и ресторанах, меня поразила. При коммунизме ученые были привилегированной прослойкой общества - даже в исправительно-трудовых лагерях, о чем напоминает нам книга Солженицына "В круге первом". Академики с их раздутыми пожизненными окладами, с их водителями и с их дачами были высшей кастой - даже дискредитированного Лысенко, который ежедневно обедал в Академии Наук, пусть даже в одиночестве, осторожно показывали приезжим с Запада.
Затем, в 80-е годы, на одной встрече в Праге ко мне подошел молодой российский ученый-невролог, который занимался изучением молекулярных механизмов памяти. В то время данная проблема стояла на острие научных исследований. Так началось продолжающееся и поныне сотрудничество с ним и с его коллегами, которые регулярно посещают нашу лабораторию в последние 15 лет - ставших свидетелями краха советской системы, перехода к безудержному капитализму (в чем сыграла свою роль мафия) и возврата к все более авторитарному правлению.
В этой суматохе мало каким другим группам населения пришлось пережить столь сильный поворот в судьбе, как ученым, возможно, потому, что в них видели символ привилегий старой интеллигенции при коммунизме. Инфляция свела их оклады к уровню, который не позволял им прокормиться; сегодня исследователи получают оклады, эквивалентные примерно 300 долл. США в месяц, в то время как рубеж бедности определяется в 500 долл. В 90-е годы самые талантливые - или более предприимчивые - исчезли в таинственном "бизнесе", оставив эхо гулять по пустым разрушающимся зданиям когда-то престижных научных институтов. Здание самой Академии Наук, высотный памятник самонадеянному высокомерию, в наши дни, кажется, сдается в аренду.
Сегодня Москва расстается со своей обветшалостью и грязью. Громадные жилые кварталы, быть может, все еще заставляют оседающие в землю усадьбы Лондона казаться прибежищем безмятежности, но здания в построенном до революции центре Москвы сверкают свежей краской в пастельных тонах, резко контрастирующей с яркими цветами соборов Кремля, на которых все еще высятся красные звезды. Туристам по-прежнему подают сталинские пивные кружки. В городе, где до недавних пор о свежей рыбе почти не слыхали, сегодня быстро растут суши-бары.
А лаборатории? Каким-то образом они выжили. Мой талантливый молодой человек, сегодня старший научный сотрудник, быть может, и работает в обветшалом здании, но его аппаратура для исследований и компьютер соответствуют современному уровню; любой начальник лаборатории гордился бы тем, что его окружает увлеченная своим делом молодежь. Некоторые даже утверждают, что такое относительное обнищание - не людей, но материальной части - возможно, породило более творческую науку. Если приходится считать каждый рубль, прежде чем проводить эксперимент, нужно долго и крепко думать перед тем, как начинать работу.
Но все это в своей основе нестабильно. Выживание науки зависит от наличия связей на Западе, от способности выезжать за рубеж по грантам и экономить достаточно денег на то, чтобы ты и твоя семья продержались зиму. На уме у россиян на этой неделе саммита Большой Восьмерки (G-8) будут более неотложные критические ситуации, но, если они хотят оставаться в составе G-8 не только благодаря вежливости других, тогда Путину и его преемникам придется делать что-то большее для обеспечения будущего своих молодых ученых.
