Призрак бродит по Европе: страх перед вымиранием. Особенно активная дискуссия идет в Германии. Собственно, по какой причине? Почему мы говорим о немцах, мы, видимо, поймем лишь тогда, когда их станет меньше.
Почему не на сто лет раньше? - Такова неизбежная, ироничная реакция англичан на прогнозы, будто численность немцев будет уменьшаться, и что они, возможно, исчезнут совсем. Почему они заставляют нас так долго ждать? И получим ли мы теперь те немногие вещи, которые мы ценим у них: БМВ, пивоварни, электроприборы. Но затем мне приходит в голову мысль: а существует ли взаимосвязь между феноменом немецкого национализма в двадцатом столетии, этим необычным высвобождением энергии, вызвавшей столь значительные разрушения, и отсутствием ориентиров в наши дни? Почему немцы прекратили размножаться? Им больше не хочется иметь белокурых детей, у них больше не вызывают эмоций жареные сосиски и светлое пиво? Они уже больше не гордятся своими чудесными книжными магазинами, своим искусством, умением приводить всегда к финалу чемпионатов мира даже посредственные команды, своим эффективным общественным транспортом и великолепной чистотой улиц?
Что обращает на себя внимание, когда возвращаешься к катастрофам двадцатого столетия, так это значение понятия "общность". Если на протяжении столетий до этого "общность" была еще делом само собой разумеющимся, то с началом индустриализации и появлением индивидуализма она оказалась в трудной ситуации. Эта возвышенная и ужасная потребность единства возникла в связи с тем, что все больше людей жили в одиночку, в постоянном движении и в более свободных структурах, имеющих городской отпечаток, появилось желание жить в мире с прочными межчеловеческими отношениями и в условиях большой солидарности, базирующейся на чувстве общности.
Но это была не главная причина, способная привести к созданию таких отношений. Общность могла быть лишь средоточием равных индивидуумов, объединившихся во имя общего дела, нашего общего дела. Единство возникло не в результате "естественного процесса", а вследствие имеющей определенное значение ориентации на цель: на сохранение и дальнейшее развитие нашей культуры, нашего наследия, нашей коллективной тождественности. Подобные концепции были в средние века немыслимыми. Сегодня их распространяют правительства через средства массовой информации. Говорили о крови, которая объединяла, о священной земле. Внутри нации все были равными, но страна как единое целое имела приоритет. Требование единства было настолько сильным, что люди практически не думали о том, с какой целью они объединяются. Любая страна в Западной Европе осознает позор нашего националистического прошлого. Друг другу противостояли мощные, готовые к борьбе сообщества, способные обрести себя лишь в требовании взаимного уничтожения. Поскольку этот феномен нашел свое выражение в наиболее отвратительной форме в Германии, немцы чувствуют этот позор глубже, чем другие. И немцев побуждали нести наказание за всех. После войны, понятное дело, было характерно обращение к другой крайности. Желание общности меньше не стало, но теперь приходилось создавать все более крупные общности, основывавшиеся не на своей собственной основе и отрицании ценностей других: немецких, французских, британских, католических или протестантских ценностей. Эти общности базировались на ценностях, которые Шопенгауэр (Schopenhauer) называл негативными ценностями, негативными идеалами: свобода (делать то, чего мы не знаем), мир и невмешательство (невзирая на опасности), эмансипация (невзирая в чем и с какими последствиями), соблюдение равенства (независимо от того, насколько велика разница). Все это, без сомнения, было правильно. Как иначе могли бы поступить европейцы, находясь на развалинах 1945 года? В принципе вся послевоенная культура базировалась на единственной объединяющей, достойной всегда удивления идее: это не должно никогда повториться. Так, появилось Европейское сообщество, первое крупное объединение людей, целью которого было не усиление коллективной идентичности, и которое воспринимало себя как результат некоторой капитуляции. Каждая страна несколько приспускала свой флаг, и каждый народ думал о том, чтобы избавиться от иллюзий об особой судьбе. Мы попытались подойти к проекту с энтузиазмом. У нас ведь не было иного выбора. Французы видят в этом укрепление социалистических идеалов. Англичане представляют это как усиление идеологии свободного предпринимательства. А немцы, возможно, увидели шанс растворить свой национальный позор в рамках большого, оптимистичного и решительно пацифистского сверхгосударства, увидели финал расцвета просвещения, и - странным образом - конец просвещенного христианского мира. В условиях, когда ставился вопрос о воссоединении Германии, успокоительный проект приобрел, без сомнения, дополнительное значение. Ответом на тот факт, что на более глубоком духовном уровне реализация проекта "Европа" не вызывала удовлетворения и зачастую приводила больше к разногласиям, чем к единству, были все более честолюбивые идеалы: введение евро, расширение на восток, европейская конституция. Я живу двадцать пятый год в Италии. Итальянцы тоже с большой тревогой наблюдают за демографической кривой. Газетам доставляет удовольствие предсказывать, когда же быстро растущее число мигрантов превзойдет численность местного населения, когда же итальянская нация исчезнет совсем и передаст другим свои заботы о приготовлении пиццы и капучино.
Хотя в Италии нет ничего, что можно было бы сравнивать с чувством стыда немцев за свое прошлое, итальянцы, тем не менее, такие же горячие сторонники Европейского сообщества, которое они рассматривают как нечто такое, что дает защиту им и их привычкам, как нечто, в чем они могут раствориться. В данный момент такая точка зрения стремительно меняется, Италия воспринимает себя, как и Германия, страной, не имеющей ориентиров: после совершенно бессодержательной предвыборной борьбы и выборов, не выявивших настоящего победителя, с двумя политическим лагерями, не имеющими какого-либо видения или вдохновения. Что делать?
Можно было бы говорить, что европейцы действуют лучше в том случае, когда воспринимают скуку и компромиссы будней как нечто преходящее, вписывающееся в долгосрочную борьбу за какой-то идеал будущего: демократию, социализм, единство Европы, Царство Божие. Легче наслаждаться радостями и удобствами гедонистического общества потребления, если одновременно убежден в том, что сам ты - как и общество в целом - действуешь в унисон с полными ответственности и идеалистическими политическими процессами.
Скверно лишь, что становится все труднее сохранять эту удобную стратегию. Идеализм - куда ни посмотри - уже более десятилетия никого не интересует. Мы просто больше не в состоянии убеждать себя в том, будто в данном случае идет работа над ответственным и прогрессивным проектом. Социализм нас не спас; свободное предпринимательство вызывает лишь ужасный призрак потока импорта из Китая; и идеал Европы не убеждает ни одну молодую женщину в необходимости материнства. И это, пожалуй, самое главное: мы потеряли всякое доверие к средствам массовой информации, которые все же хотят не допустить распада нашего расколотого общества. Постоянные потасовки и бесконечная мелодрама отвратительны. Остается еще Царство Божие. . . В последние месяцы, после безудержного проявления чувств в связи со смертью Иоанна Павла II (Johannes Paul II), конъюнктурой пользуется религиозный консерватизм, особенно среди молодых людей. Когда больше не веришь ни во что или больше нет ничего, вокруг чего можно создать общность, возвращаешься к Богу.
Впрочем, христианская вера в Западной Европе - достаточно жалкое и ненадежное убежище, по сравнению с сильным и гордым исламом. Разумеется, существует христианская литургия, а для болезненно боязливых - нравственный кодекс, но всему этому не хватает всепроникающей страстности. В глубине души мы понимаем, что каждый сам за себя. Мы - больше не часть "религиозной" общности, придающей нам мужество и заставляющей рожать детей.
Недавний опрос, проведенный в Италии, показал, что итальянцы смотрят в будущее с пессимизмом почти во всех областях, в то время как мигранты - с ожиданием и надеждой. Они образуют общность. Они хотят создать ее, их общая тождественность отличается готовностью к борьбе. Они начинали, находясь в большой нищете, их экономическое положение улучшается. А их вера укрепляется в результате контакта с декадентским Западом. Они с радостью рожают детей, чтобы те могли разделить с ними уверенность и свою веру.
Мы можем снова брать с них пример, учиться у них. Просто так от нашего индивидуализма и скептицизма не избавиться. Порой у меня появляется впечатление, что единственной позитивной общностью, способной испытывать воодушевление, являются футбольные болельщики. Можно ли надеяться (или опасаться), что победа немцев на чемпионате мира поможет остановить демографический процесс? Или же, если серьезно говорить, могли бы спасти нас воинственный ислам или китайский импорт? Заботясь о своей выгоде, мы поймем, что наши свободы действительно стоят того, чтобы серьезно задуматься над этим. Если мы станем когда-нибудь бедны, мы будем вынуждены жить вместе по-другому. Ошибка всех грубых демографических прогнозов заключается в том, что мы не знаем, как люди отреагируют на реальную опасность. Жизнь достаточно изменится, когда останется только шестьдесят миллионов немцев. Или двадцать миллионов. . .
Нет сомнений, придет время, когда кое для кого германец может неожиданно показаться представителем, обладающим в высшей мере ценными качествами. Даже для британцев.
Перевод: Вольфганг Мюллер (Wolfgang Mueller)
