В Чечне, среди простых людей, которых так любила Анна Политковская
Чечня и сегодня остается регионом, отрезанным от всего остального мира. Журналисты могут попасть туда, только получив специальную аккредитацию, которая предусматривает, что их будут сопровождать чиновники из российского Министерства иностранных дел, что означает крайне ограниченную свободу передвижения. Или же им придется проникать туда тайно, на свой собственный страх и риск. Немногие репортеры, которым за последнее время удалось попасть в Чечню, знали, что Анна Политковская там уже побывала, и что она всегда окажется на шаг вперед во всем, что касается контактов, источников, знания местности и кризисных ситуаций. Ее опыт, ее советы, ее мнения, высказанные после возвращения из каждой командировки, до сих пор составляют существенную часть того багажа, который необходимо иметь при себе, отправляясь в Чечню, чтобы попытаться понять, что именно происходит на Кавказе. Поездка в грозненский 'интернат' - это еще и путешествие памяти Анны, путешествие по ее следам.
В последний раз, когда мы встречались с Шахманом, он привез нас в Назрань, в Ингушетию, в лагеря беженцев. Там его знали почти все. И не только потому, что он председатель грозненского 'Мемориала' - единственной неправительственной организации, действующей в Чечне, - но еще и потому, что он один из тех, кто действительно общается с людьми. Он рассказывал истории этих людей, как будто это были легенды - вечно живые и вечно причиняющие боль. Он объяснял политику Владимира Путина ('разделяй и властвуй') четкими и исполненными боли словами. Мы вновь разыскали его в Назрани - он должен был помочь нам нелегально пробраться в Чечню. Но он был уже совсем другим человеком. Его голос непрестанно срывался, пока он рассказывал о своем посещении грозненского 'интерната' - бывшего приюта для глухонемых, который русские превратили в казарму, а теперь забросили, согласно указаниям Кремля: оставить город на цыпочках, как будто ничего вообще и не происходило.
Шахман не справлялся с собственным дыханием, а когда дыхание у него прерывалось, он судорожно закрывал глаза, морщил нос и резко крутил головой. Жертва тика - вот во что превратился наш друг после того, как провел два дня в новом Грозном - городе с фасадами, свежеокрашенными по приказу молодого Рамзана Кадырова. Но что случилось? Говорить ему удавалось с трудом: 'Мы нашли два трупа, похороненных на заднем дворе, но мы знаем, что там могут быть и другие'. Трупы, поглощенные землей, трупы братьев, которые отпечатались у него на сетчатке - эти картины сотрясали его тело, как электрические разряды. Лишь очень медленно ему удалось вернуться к прежнему естественному поведению. И он был готов вернуться.
Грозный, Чечня, по следам Анны Политковской, с ее друзьями, с людьми, с которыми она встречалась и которых она расспрашивала сотни раз, чтобы терпеливо восстановить историю этой отвратительной войны. Именно здесь журналистка проводила свои расследования, которые обличали противозаконные действия российских солдат. Именно в таких местах, как этот 'интернат', где сегодня чеченские рабочие сносят все, она находила следы русского 'Абу-Грейба'. Говорят, что 'интернат' перестроят. Пока что везде висят объявления: 'Вход без пропуска запрещен', 'Мины', 'Опасная зона'. Одна из первых находок рабочих - те самые трупы, которые так потрясли Шахмана. 'Мы найдем и другие, - говорит один из них, - слишком много людей здесь исчезли без следа'.
Прежде чем все будет снесено и отстроено заново, мы решили спуститься с Шахманом в бывшие подземелья 'Интерната'. Там царила кромешная темнота, свет снаружи туда почти не проникал. У одного из молодых людей был крошечный, полуразломанный фонарик; чтобы не спотыкаться, мы светили себе под ноги экранами мобильных телефонов, а еще у нас был фотоаппарат со вспышкой - чтобы потом можно было рассмотреть то, что пока нам с трудом удавалось воспринять.
Крошечные комнатки, разделенные по горизонтали деревянными досками - что-то вроде погребальных ниш, где узники могли находиться только лежа. Похоже на бараки в концлагерях. Странное ржавое приспособление рядом с кроватью в лучшие времена могло бы служить туалетным прибором для бритья - может быть, им пользовался какой-нибудь караульный, точно так же, как и раскладным стулом с кожаными ремнями, ведром, до сих пор наполненным водой, электрическим проводом - для бритвы? - и чем-то вроде деревянного пестика (сувенир?). Но каждый из этих предметов мог использоваться и в качестве орудия для пыток: приспособление - для того, чтобы закреплять на нем руки или ноги, прежде чем нанести удар, вода - чтобы окунать туда головы, электричество - чтобы пропускать через человека заряды, пестик - чтобы им бить, стул - чтобы ждать признаний. Темные подтеки на единственной в этой комнате подпорке могли остаться от краски, но, судя по форме, они остались от чего-то, что проволокли снизу вверх, в некоторых местах оставив по четыре полосы; возможно, это была кровь.
Стены не умеют говорить - в отличие от некоторых свидетелей. Магомед, например (его зовут не так, но он попросил написать именно это имя). Он оказался в 'интернате' в 2001 году - когда в Москве уже начинали говорить о 'нормализации' в Чечне, стране, которая была сломлена ковровыми бомбардировками и убитыми, лежавшими по всем улицам. Жизнь Магомеда - сплошной ужас. Он решил подать иск в Европейский суд в Страсбурге, но он боится, что его убьют еще раньше, чем иск дойдет до адресата. Война закончена. Но только не совсем.
Сейчас Магомед живет в лачуге, в поселке к югу от Грозного. Одна-единственная комната в 7 или 8 квадратных метров, собака, туалет в саду, представляющий собой дыру в земле, никакой воды, никакого электричества. Дело происходило в ноябре 2001 года: 'Как-то раз я вышел, чтобы опустошить цистерны с водой. Подъехали солдаты и спросили у меня дорогу. Я ответил им, но они почему-то разозлились - почему, я так и не понял. В общем, они уехали, потом вернулись и погрузили меня в машину. Смешно, - замечает он с какой-то ошалелой улыбкой, - во время первой войны на меня напали боевики, во время второй - русские'.
Его насильно привезли в 'Интернат'. 'Милиционера, который меня сторожил, звали Игорь, он хотел, чтобы я назвал ему имена повстанцев, но кто ж их знает?'. Он показывает изуродованную руку - первое напоминание об Игоре. Поскольку стало ясно, что он не сотрудничает со следствием, его вернули домой и - удивительное совпадение! - нашли у него в доме взрывчатку.
Магомеда тут же вернули в 'Интернат'. Допросы продолжались три дня. На третий день, ночью, в его камеру вошли двое в масках. Они схватили его, один зажал ему челюсти и развернул голову, другой занес руку с ножом. Через несколько мгновений ухо Магомеда упало на пол, хлынула кровь. 'Они были пьяны, как обычно, сколько я их ни встречал, не было ни одного трезвого'. Вместе с людьми в масках явился третий человек, узбек, который снимал на телекамеру то, что происходило, снимал и кровь. 'Еще одному заключенному отрезали оба уха, другому - два пальца, каждую ночь я непрерывно слышал крики'. На следующий день ему сказали, что если он сознается, что ухо ему отрезали боевики, его отпустят домой. 'Мне было страшно, и я боялся, что начнется заражение'. Когда на следующий день явился прокурор, чтобы составить протокол, и спросил у него, 'как ухо', Магомед ответил: 'Хорошо, спасибо'. Игорь стоял рядом с ним.
Мы спрашиваем, помнит ли он имена других людей, с которыми подобные вещи происходили в 'Интернате'. Он поднимает глаза к небу, задумывается. 'Альберт Истамиров - два уха, Сергей Пазан, нога, Таруслтан Джибаров, три пальца, Магомед Джарбаев, ухо'. Но это случилось всего за три дня. Когда он идет нам навстречу, чтобы нас поприветствовать - на чеченский манер, скрестив руки на уровне талии, - Магомед слегка поворачивается. На месте левого уха у него ямка, а вокруг - страшный шрам.
