Ужасное убийство Анны Политковской породило полемику о природе российского режима. Диктатура в зародыше - олигархическая или личностная? Хрупкая демократия, которой суждена судьба германской Веймарской республики, уничтоженной авантюристами? Обладает ли Владимир Путин достаточной силой, чтобы обеспечить развитие свобод, или, напротив, он слишком слаб, чтобы сдержать преступное наступление на эти свободы?
Демократические институты, к созданию которых призывали либералы при последнем российском царе, все еще существуют: избираемый всеобщим голосованием парламент, легальная многопартийная система, разрешенная законом пресса, в том числе СМИ оппозиционных сил, разделение властных функций, формальное признание прав человека и гражданских свобод. Но эти институты, которые удовлетворяют критериям Совета Европы, что позволило России стать его членом, остаются 'необжитыми', опустевшими: если власть предержащим не удается их контролировать, они действуют в обход них, а, зачастую, и против них; разочарованное общество не верит, что эти институты могут защитить его, и постепенно дистанцируется от них. Легальную оппозицию преследуют, ослабляют, относятся к ней с презрением. Это было видно по горстке подавленных людей, которые на прошлой неделе пришли проводить в последний путь Анну Политковскую.
Умение обеспечить нормальное функционирование демократических институтов не приходит автоматически вместе с желанием построить в стране демократию. В своем основополагающем труде об истории русской революции - 'Трагедия народа' (A People's Tragedy) - Орландо Файгс (Orlando Figes) рассказывает о том преувеличенном значении, которое в 1917 году, году двух революций, либералы придавали правовому государству: 'Они считали, что все проблемы России можно было решить мирным парламентским путем'.
Но, добавляет он, 'короткая история парламентаризма с 1906 по 1914 год не смогла убедить простых людей, что национальный парламент сможет защитить их интересы. Они были больше склонны доверять местным классовым организациям, таким как Советы'.
С 1914 года конституционный этап революции закончился: либеральные партии Думы не смогли удовлетворить социальные чаяния рабочих и крестьян. После 1912 года численность сторонников левых и крайне левых сил, которые выступали против думского буржуазного большинства, значительно возросла. Поэтому Ленин мог с полным основанием обличать конституционные иллюзии. Что произошло дальше, известно всем.
Большевизм, пишет Файгс, был 'очень русским явлением': он придавал законное звучание 'анархическим настроениям масс', этому 'безжалостному бунту против государства' низших слоев общества, которые хотели взять реванш над своими бывшими хозяевами и недругами. Они выражали свою 'беспредельную ненависть ко всяческим идеям и людям, стоящим над толпой, ко всему, что подразумевало под собой излишество . . . Эти зависть и ненависть накопились не за три года, они зрели на протяжении долгих веков'. Большевики использовали эти настроения масс для окончательного разрушения старой системы и создания, после давшейся дорогой ценой победы в Гражданской войне, абсолютизма, 'который был копией царизма, только место царя-богопомазанника занял Ленин, а затем Сталин', - пишет Файгс.
Князь Львов, бывший либеральный премьер-министр Временного правительства, созданного в 1917 году после отречения царя, писал через пять лет после революции: 'Это совершенно новая Россия. Народ и власть, как всегда, не являются тождеством. Но теперь Россия как никогда принадлежит народу'. Этот князь, который был настолько уверен в победе белых над красными в Гражданской войне, что даже заверил в этом президента Соединенных Штатов, наблюдал, как меняется его страна: несомненно, утверждал он, 'правительство враждебно настроено по отношению к народу и его национальным чувствам, оно обращается с ним, как с рабом', но, тем не менее, рабы поддерживают его. Народные массы считают этот режим своим, поскольку в правительстве теперь заседают, такие же, как они.
В 1922 году Горький сказал Ромен Ролану, что он не верит, что в ХХ-ом веке существует хотя бы один обманутый народ. Даже в Африке, продолжил он, существуют лишь народы неорганизованные, а, следовательно, политически беспомощные.
