Может ли оказаться, что оппозиционная журналистка Анна Политковская, убитая у себя дома в Москве, и бывший секретный агент Александр Литвиненко, отравленный в изгнании, в Лондоне, станут для Путина тем же, чем Джакомо Маттеотти и братья Россели стали для Муссолини? Разумеется, две российских жертвы не ослабят ту крепкую хватку, в которой Путин держит Кремль, точно так же, как итальянские мученики не подорвали могущество Муссолини, - напротив, казалось, что эти убийства лишь укрепили его.
Можно даже предположить, что призраки Литвиненко и Политковской не помешают международной общественности (и, прежде всего, Европе) ткать все более тесную сеть политических и экономических взаимоотношений с Россией. Вчера в Хельсинки этот тезис был подтвержден договоренностями, достигнутыми в ходе саммита Россия-ЕС, а также двусторонними заявлениями, подчеркивавшими обоюдное желание преодолеть те экономические препятствия, которые мешают возобновлению соглашения о сотрудничестве. Если между Москвой и Брюсселем и существуют разногласия, то они пока что лежат в области финансов, а не политики.
И, тем не менее, кремлевский лидер ошибается, если полагает, что может взять на вооружение не только советские методы, но и советский политический жаргон.
В Хельсинки он именно так и поступил - во второй раз за несколько недель, - дав пренебрежительный ответ тем, кто требовал у него отчета о судьбах Политковской и Литвиненко. Он упомянул о преступлениях мафии на Западе и напомнил, что и в Европе 'случаются нераскрытые политические убийства'.
Складывается такое ощущение, что вновь звучат нелепые речи прежних советских дипломатов: когда в их присутствии поднимался вопрос о трагическом положении с правами человека в СССР, они в ответ напоминали о существовании индейских резерваций или негритянских гетто в США. А также обвиняли Запад в намеренном нагнетании бессмысленных 'политических спекуляций' - точно так же, как сделал российский президент перед журналистами.
С этой точки зрения, Путин допускает двойную ошибку. Во-первых, он не понимает, что логика, согласно которой существует разделение на 'нас' и 'вас', может оказаться применима при холодной войне, потому что она является диалектическим продолжением военного противостояния. Но она не может использоваться и в том случае, если целью диалога является создание предпосылок для глобального партнерства, а не сохранение равновесия террора, как это происходило тридцать лет назад.
Если цель Кремля состоит не только в том, чтобы продать нам газ и нефть, но и в том, чтобы привлечь в Россию необходимые ей западные капиталы и технологии, он должен сделать так, чтобы страна казалась, если не полностью демократической, то как минимум стабильной и внушающей доверие. Убийства несогласных с властью журналистов или нашедших убежище за рубежом бывших шпионов никоим образом не указывает на стабильность и не вызывает доверие.
Однако самая серьезная ошибка Путин состоит в том, что он недооценивает внутриевропейский политический дискурс. По отношению к России Европа непрестанно пытается достичь компромисса между своей реалистичной сущностью, воплощенной такими великими государствами, как Германия, Франция и Италия, и идеалистической сущностью, воплощенной новыми членами Союза, а также теми, кто, подобно Великобритании, проявляет чуткость к американской точке зрения. Реалисты хотят вести с Москвой бизнес и полагают, что движение России в сторону демократии и плюрализма уже невозможно повернуть вспять. Идеалисты видят в Евросоюзе символ искупления 'холодной войны' и опасаются, что Москва может вернуться к тоталитарной, имперской, биполярной логике.
До сих пор во внутриевропейской дискуссии перевешивали реалисты; Евросоюз обратился к России с примирительным выражением, выразил огромное желание заключать сделки и даже постарался отыскать точки соприкосновения с Кремлем, с тем чтобы сдержать однополярный подход Буша на международной арене.
Однако нельзя сказать, что это направление действий не может быть обернуто в другую сторону. И Путин неправ, если он (как представляется) полагает, что в политике всем заправляют великие континентальные державы, которые априори навязывают всем принципы, определяемые собственной непосредственной экономической выгодой. Шаги Европы навстречу России являются плодом непростого, потребовавшего больших усилий компромисса между двумя европейскими сущностями, который был достигнут исключительно потому, что реалисты смогли доказать своим партнерам и избирателям, что все опасения относительно Москвы (пока что) чрезмерны.
Но что если ситуация изменится? Что если война за путинское наследство (или за очередное, на сей раз бессрочное, продление его мандата) начнет вестись при помощи политических убийств? В таком случае тактика Европы, в конце концов, изменится. И внутри Евросоюза опасения тех, кто по-прежнему видит в Москве скорее угрозу, чем возможность, возобладают. Таким образом, вновь разверзнется та пропасть, которая, как казалось, закрылась с завершением холодной войны.
Было бы хорошо, если бы Путин задумался об этом и постарался как можно скорее пролить свет на те преступления, которые ему приписываются. Муссолини пришлось столкнуться с моральным ущербом от убийств Маттеотти и братьев Россели только после падения. Российского президента могут призвать к ответу относительно убийств Политковской и Литвиненко гораздо раньше, чем он сам полагает.
____________________________________________________________
Как Запад поддерживает надежду ("The New York Sun", США)
Так заканчивают свои дни враги Путина ("La Repubblica", Италия)
