Его голос спокоен, слегка надтреснут, в детстве он заикался, и в нем до сих пор чувствуется ранимость и скромность. Он - автор романов, рассказов, стихов, ведущий критической колонки "critic at large" в журнале 'New Yorker'. Джону Апдайку 74 года, он - самый плодовитый из всех знаменитых американских писателей, маститый 'летописец' истории среднего класса той самой белой Америки, которая от "Bible Belt" (библейский пояс, районы на юге и среднем западе США - прим. пер.) до пригородов Нью-Джерси непрестанно мучается духовным удушьем. А что прикажете делать, если бог замкнулся в молчании? Как пережить скуку маленьких предместий, которые в наши дни, благодаря своей безбрежной протяженности, составляют сердцевину американской империи? Автор историко-эротической саги о Кролике - 'Кролик, беги!', 'Кролик исцелившийся', 'Кролик разбогател', 'Кролик на покое' - Апдайк прочно занял свое место среди классиков северо-американской литературы. Его острый глаз подмечает мельчайшие подробности разлагающихся тканей городской жизни, он воспевает не только женский пол, но и столбы света, которые внезапно пронзают наши мрачные будни. Апдайк без устали наблюдает за обессиленной, и, тем не менее, полной жизни Америкой.
- Вот уже полвека, как Вы внимательнейшим образом следите за современной жизнью по ту сторону Атлантики. Является ли недавняя победа демократов на выборах в Конгресс переломным моментом для американской политики?
- Что касается американской политики - одному богу известно, что касается меня, то, честно говоря, я обрадовался, хотя должен признать, что никогда не принадлежал к хулителям Буша. Я нахожу его скорее. . . убедительным.
- Убедительным?
- Скажем так: я с удовольствием в 2008 году - как, впрочем, и всегда - увижу в Белом Доме демократа. К тому же экономические программы Буша кажутся мне абсурдными, и мне претит идея, что Верховный Суд, который сейчас заполонили республиканцы, может в один прекрасный день отменить закон об абортах. Ирак? Ну, не знаю. Естественно было бы лучше, если бы этого ужасного кровопролития не было. Тем не менее, я считаю, что вторжение было потенциально блестящей идеей, которую бездарно загубили со стратегической и военной точек зрения.
- Как Вы считаете, Америка сильно изменилась за последнее десятилетие?
- Да, в глубине своей. Прежде всего, она обрела опыт того, что я бы назвал 'революционным республиканством'. Говоря иными словами, небольшой крестовый поход - это все, что требовалось республиканцам, чтобы ослабить налоговые и политические механизмы "big government", которое с момента создания Соединенных Штатов, весьма беспокоит моих соотечественников. Все это сегодня вызывает разочарование. И взгляды избирателей вновь устремляются в сторону кандидатов 'левого лагеря', который выживает благодаря тысячам компромиссов. Что же касается общей канвы американской жизни, то очевидно, что мы утратили эту потрясающую восторженность, это чувство существования на пороге "Brave New World", которому еще предстоит состояться. Наша молодежь сера и грустна: она слишком озабочена своим потомством, ей не хватает хоть какой-нибудь радикальной идеи. Короче говоря, наша нравственная эрозия вкупе с ростом могущества Китая и Индии, превратит нас в будущую Англию.
- Недавно вышла в свет Ваша новая книга 'Террорист', роман, в котором явно чувствуется влияние 11 сентября. Антигерой - молодой араб-американец. Мы вступаем в эпоху политического романа?
- Надеюсь, что нет! Романы, фабула которых строится вокруг какого-либо животрепещущего вопроса современности, уже через сезон безнадежно устаревают. По-моему, писателя должны, прежде всего, интересовать не крупные политические кризисы, а маленький мирок, копошащийся в недрах Большого Города, мир экзистенциальных микрокризисов. Мои книги рассказывают о частных жизнях, и мой стиль представляет собой - по крайне мере мне хочется в это верить - попытку передать краски и частности обыденной жизни, высветить резонанс, который вызывает в ней политика, но в этимологическом плане.
- Почему же Вы поддались искушению залезть в шкуру террориста, ведь терроризм можно назвать животрепещущим вопросом современности?
- Я считал, что в состоянии понять, или, по крайней мере, вообразить чувства тех, кто находится по 'ту сторону'. Мне захотелось увидеть мир глазами молодого мусульманина, наивного и набожного. Я хотел - пусть даже единственный раз за свою писательскую жизнь - взглянуть на Америку не как на alma mater, а как на непристойную клоаку, полную гнили и секса.
- Встать - в отличие от большинства авторов, писавших после 11 сентября - на точку зрения террориста?
- Да. Написать роман, руководствуясь, если позволите, эмпатией. О террористе, которого беспощадная логика приводит к соблазнительной идее массового убийства. Он - не чудовище, но и не дурак. Мою книгу нельзя назвать обличением терроризма. Нельзя ее назвать и книгой о терроризме. На самом деле я описываю точку зрения одного единственного террориста, который, и я сам это признаю, может быть, является уникальным случаем среди себе подобных.
- 'Ищите мое лицо' ('Seek My Face'), последний из Ваших опубликованных во Франции романов, описывает встречу молодой журналистки со старой американской художницей. В данном случае Вы находились в полностью своей, 'апдайковской', среде?
- Да, думаю, что да. Без сомнения, все дело в цвете. Но в данном случае сложность заключалась в проникновении в ум и душу 58-летней женщины. Если Вы - писатель, Вы постоянно спрашиваете себя: что еще я знаю такого, чего еще не рассказывал более одного раза? В этой книге мне хотелось через притворство этой художницы показать период расцвета американских изобразительных искусств, 1950-е годы, такие мачистские, хаотичные, бьющие через край. Мне также представлялось интересным, что в эти годы искусство заменило собой религию. Внутреннему свету пришли на смену световые пятна.
- Вы опубликовали 22 книги, ведете колонку в 'New Yorker'. Как Вам удается так много писать?
- Я не делаю ничего другого. Я никогда не хотел преподавать, повторить жизненный путь своего отца. Я предпочитал быть плохим писателем, чем не писать вовсе. И я всегда относился к писательству, как к профессии. Я работаю писателем, как другие работают зубными врачами или биржевыми маклерами. У меня, как и у всех, есть рабочие часы: с 9-ти утра до 13:30. Поэтому, даже если пишешь небыстро, в конечном итоге набирается немало страниц!
- Каким образом в Вашей голове уживаются публицистика и художественный вымысел?
- Критик не всеведущ, он кое в чем осведомлен и высказывает свое мнение. В случае художественной литературы, Вы ваяете мир, который должен быть правдоподобным и воспринимается как бы сквозь многочисленные замочные скважины. Эти инструменты сосуществуют в моем мозгу по отдельности.
- Что Вам нравится в Вашем писательском ремесле?
- Каждая страница романа должна быть подобна стихотворению. Она должна представлять интерес сама по себе, в ней должна присутствовать внутренняя динамика, пусть даже читателю и не известна вся история целиком. Также нужно создавать очень точные образы, и, конечно же, замечательный сюжет. Я люблю творить такие многослойные миры.
- Говорят, Вы обожаете Сэлинджера, хотя у Вас такие разные стили. . .
- Да! Я особенно люблю у Сэлинджера его религиозную сторону, тайный поиск духовности посреди XX-го века. То, что сбивает с толку в его творчестве. Это - один из великих новаторов современной американской прозы, особенно это заметно в его рассказах.
- Однажды Вы сказали: 'Я читаю, чтобы красть'. Это напоминает фразу Т.С. Элиота: 'Хорошие поэты крадут'. Случалось ли Вам красть в наше столь пуританское, одержимое вопросом плагиата, время? Если да, то у кого?
- Ну конечно, неоднократно! Элиот также говорил: 'Плохие поэты подражают'. Я же, слава создателю, крал образы, когда думал, что никто этого не видит! В начале, я думаю, писатель ищет образец для подражания - в моем случае это были Пруст, Набоков, Сэлинджер - но, как только он формируется как писатель, то пускается на поиски чего-то столь прекрасного, что порождало бы желание создать это самому, и в подобном случае, соблазн велик и велика вероятность. . . ну, если, конечно, Вы отыщете надежное место, где можно схоронить украденное.
- Высшая степень творческого процесса: скопировать оригинал, а затем поместить его в новое измерение, новое окружение?
- Искусство - это интроспективный вид деятельности, где все знают, что уже было совершено, и что свершается в настоящее время. Для того, чтобы самому писать, необходимо экспериментировать с писательством. Читать достаточно много, чтобы, как говорил Пруст, жить во всем этом. И с этой точки зрения, все мы - воры.
- Ваша проза выделяется среди современной американской литературы необычностью своей структуры. Сегодня нечасто встречаются присущие Вам острота чувств, гуманизм и лиричность. Не превратились ли Вы сами в 'персонаж', стоящий особняком на просторах американской художественной литературы?
- Я считаю, что в 1960-х и 1970-х годах в американской литературе был в моде определенный вид черного юмора, тень рефлексий, приемы, которыми многие писатели блестяще владели и использовали на всю катушку. А мои книги, даже самые строгие и мрачные эпизоды, переполняет, так как я это понимаю, чувство радости и благодарности за одну лишь возможность осознавать это. Вот в чем суть моих книг, и того, что действительно делает меня анахронизмом литературной Америки.
- Может быть, в постэкспериментальную эпоху вернутся времена, когда люди будут писать, потому что это доставляет им удовольствие. . .
- Ах! Я сгораю от нетерпения. . .
_________________________________________
Америка кажется себе не тем, что она есть ("The Financial Times", Великобритания)
Миф об американской сверхдержаве ("Les Echos", Франция)
