Преступления основателя коммунистического Китая не должны закрывать от нас те достижения, которые проложили дорогу к сегодняшней модернизации страны.
Никто не хочет быть апологетом Мао. Даже коммунистическая партия через пять лет после его смерти вынесла вердикт, в котором говорилось, что его деяния во времена 'большого скачка' и китайской 'культурной революции' были на 30 процентов ошибочны. Несомненно, Мао несет ответственность за чудовищные преступления. Но если сегодняшняя КНР когда-нибудь завершит свой переход к более плюралистической экономике и общественному устройству, для всех станет совершенно очевидным, что Мао был тем человеком, который частично заложил фундамент для сегодняшнего Китая. А из такого Китая в один прекрасный день может получиться страна, имеющая те же свободы, что и остальные государства Азии или Запада.
Во-первых, существует контекст. Жизнь в Китае в первой половине 20-го века стоила дешево, сообщал писатель Лу Сюнь (Lu Xun), став свидетелем того, как националисты с параноидальной жестокостью убивали студентов в Шанхае в 1926 году. После падения имперского трона в день Нового, 1912, года Китай распался на территории, управлявшиеся различными военными диктаторами, над которыми националистическому правительству так и не удалось установить надлежащий контроль.
В Китае воцарился экономический застой. Конфуцианское мелкое дворянство - мандарины-бюрократы, землевладельцы и купцы - настолько эффективно обеспечили стабильность в стране, которой жаждали сотни миллионов крестьян, что все вместе они стали настоящей преградой на пути жизненно необходимых перемен. Крестьяне оказались привязанными к устаревшей системе земледелия на крохотных клочках земли. Знать оказалась привязанной к системе, которая позволяла ей жить вне своих поместий, по площади составлявших чуть ли не половину Китая. Она продолжала управлять страной в соответствии с указаниями военных диктаторов, по-прежнему преклоняясь перед конфуцианскими сентенциями, которые к тому времени безнадежно устарели. Китай не мог эффективно противостоять японскому вторжению, которое произошло в 1931 году.
Возникло страстное стремление решительно порвать со всем, что было связано с этой системой. Радикальный эгалитаризм, или всеобщая уравнительность, представлявшая собой некое подобие трансформированного конфуцианства, казалась единственным способом добиться этого. С властью конфуцианствующих мандаринов надо было покончить. Землю нужно было отобрать у не занимавшихся хозяйством землевладельцев. Все сбережения необходимо было мобилизовать в коллективной попытке создать современную индустриальную базу. Казалось, что иных приемлемых перспектив просто не существует.
Мао дал выход этим устремлениям. Негативная сторона, или дебет маоистской балансовой ведомости, хорошо известна: массовые убийства, несправедливость, голод и экономическая разруха. Но существуют и менее известные позитивные моменты. Промышленное производство увеличилось в 13 раз, хотя отправной уровень для таких расчетов был крайне низким. Железнодорожная сеть расширилась в два раза. На половине китайских земель была проведена ирригация. Произошло радикальное снижение уровня неграмотности. Была создана едва ли не всеобщая система здравоохранения. Увеличилась продолжительность жизни, и, несмотря на прямо-таки имперскую страсть Мао к наложницам, женщинам были предоставлены равные права с мужчинами на расторжение брака и на образование. Их положение изменилось.
Мао создал экономику, которая, отчаянно нуждаясь в реформах, по крайней мере, существовала, чтобы было что реформировать (подобное заявление оказалось бы совершенно неуместным в период гиперинфляции 1949 года, когда к власти пришли коммунисты). Одновременно с этим он оставил после себя идеологическое наследие, позволившее проводить такие реформы. Маоистская коммунистическая концепция так называемой 'линии масс' означала, что идеология и политика возникают на основе соблюдения местных условий и специфики. В результате этого государственное планирование и коллективизацию в Китае удалось отменить быстрее, чем в Советском Союзе, под предлогом соблюдения местной автономии и формирования ответственности на местах. Автор программы реформ Дэн Сяопин (Deng Xiaoping) скрупулезно и подробно описал первый этап рыночных реформ и деколлективизации, используя такую маоистскую терминологию.
Мало кто из сегодняшних критиков на Западе должным образом оценивает масштабы задач по модернизации Китая в 1949 году. Западные экономики создавали резервный капитал для финансирования индустриализации путем невообразимой эксплуатации собственного рабочего класса, а в США он создавался благодаря рабскому труду. Сомнительно, что Китай сумел бы обеспечить устойчивый экономический рост без огромных коллективных усилий по созданию собственного резервного капитала, или что этого можно было бы добиться без участия государства. Спонтанная индустриализация на основе рыночных принципов - это миф.
Совершенно ясно, что именно в таком свете Мао видел свою задачу, средствами для решения которой были коллективизм и уравнительность. Немецкий социолог Макс Вебер (Max Weber) в своей знаменитой работе утверждал, что государственных деятелей, сталкивающихся с решением подобных задач - достижения победы в войне или организации экономического развития, следует судить по иным моральным критериям. Их решения - это средство достижения конечной цели, и выбор таких людей нужно оценивать именно с этих позиций, а не с точки зрения присущих им моральных достоинств. Трумэн, например, оправдывал атомные бомбежки японских городов важностью конечного результата. Мао точно так же оправдал бы свои радикальные уравнительные принципы. Мы знаем, что он был неправ. Но он-то этого не знал, и отстаивал свои позиции страстно и вдохновенно.
Однако такого оправдания недостаточно. Превосходство либеральной демократии над коммунизмом заключается в том, что когда политики принимают решения для достижения конечной цели, они знают: им придется отстаивать эти решения перед большой и критично настроенной аудиторией. А это значит, что им нужно иметь очень хорошие аргументы в пользу таких решений. Распоряжение Трумэна о ядерной бомбардировке Японии все еще вызывает вопросы - и за это надо отдать должное силе демократии. Мао должен был оправдываться в принимаемых решениях только перед самим собой - или арестовывать и уничтожать своих критиков. Даже сегодняшние китайские коммунисты признают несовершенство такой системы.
Осуждение Мао, убеждающее большинство китайцев в необходимости перемен, должно быть более тонким. Недостаточно просто поддержать позицию Цзюн Чан (Jung Chang) и Джона Халлидея (Jon Halliday), которую они излагают в своей книге о Мао, называя его неизбывным злом. Большинство китайцев никогда не согласится с таким приговором, потому что это лишь неполная версия правды. В этом смысле лучше основываться на той характеристике, которую 'большому скачку' и 'культурной революции' дает Дэн Сяопин, называя их китайской 'сокровищницей', поскольку они доказали ошибочность радикального эгалитаризма.
Однако тот урок, который из этого извлек Дэн Сяопин - что партия по-ленински может сохранить контроль над рыночной экономикой, которая не нуждается в демократических институтах - так же ошибочен, как и взгляды Мао. Сегодняшний Китай в определенном смысле откатывается назад. Система здравоохранения, которая действовала почти повсеместно в сельской местности, сегодня обеспечивает потребности лишь 5 процентов населения. Китай меньше тратит на образование, чем другие развивающиеся страны. Высок уровень неравенства. Страна сползает вниз по международным показателям эффективности государственного управления, коррупции и конкуренции в бизнесе. Вернуться к решению этих проблем в стиле Мао было бы неверно и аморально. Но и продолжать в том же духе Китай не может. Наилучший вариант состоит в том, чтобы начать создание демократических институтов. И на этом пути нужно не отрекаться от Мао, а воспринимать его в качестве того, кем он был на самом деле. Жестоким и несправедливым человеком, и в то же время - частью истории Китая, искавшего свой путь, чтобы перейти через реку.
