Февраль 1977 г.
Рига. Серый, пасмурный день уступает место ясной морозной ночи. Из холодной тьмы выплыли красные огоньки последнего вагона ночного поезда 'Рига-Таллин': состав подали к платформе. Я собрал вещи, нашел седьмой вагон, показал билет проводнице и шагнул в тамбур. Зайдя в свое купе, я с удивлением обнаружил, что на нижней полке сидит молодая женщина. У нее были черные волосы, тщательно уложенные, круглое лицо, бледная кожа и красивые темные глаза. На вид - лет 28.
Я снял пальто, засунул чемодан под сиденье, и присел напротив. Вскоре в купе вошли еще двое. Первым появился высокий, широкоплечий мужчина с соломенными волосами: на нем было теплое пальто и клубный пиджак. Он рассказал, что работает тренером по боксу на Украине. Затем к нам присоединилась еще одна женщина лет 25, нагруженная пакетами - миниатюрная, худенькая и непоседливая, как птичка. У девушки были рыжие волосы, а помаду она предпочитала ярко-красную. 'Маша Иванова', - представилась она.
Когда поезд тронулся, проводница вернула нам билеты и принесла чай в стаканах. Мимо в лунном свете проплывали реки и ажурные скелеты мостов. На горизонте появлялись и исчезали бледные огоньки деревень, а вскоре под ритмичный стук колес за окном потянулись сосновые леса и заснеженные поля.
Я подумал: в одном купе со мной едут мужчина и две привлекательные женщины моих лет - простое ли это совпадение? Но потом я решил: купе поезда, несущего меня тихой субботней ночью, когда даже гэбэшники наверняка отдыхают, из одной прибалтийской столицы в другую - самое безопасное место на свете. Я расслабился. Кроме того, я был уверен - у людей моего поколения, из каких бы стран они ни были, всегда найдется что-то общее.
В Прибалтику я приехал по предложению литовца Кестутиса Йокубинаса (Kestutis Jokubynas) - бывшего политзаключенного, с которым я познакомился в Москве. Мы договорились встретиться в Вильнюсе, где жил Кестутис; он пообещал дать мне имена людей, с которыми можно поговорить в Риге и Таллине. Поскольку в СССР я приехал недавно, я также попросил советское информационное агентство АПН организовать мне несколько 'официальных' интервью.
Я приехал в Вильнюс на поезде ранним утром 15 февраля, и встретился с Кестутисом в гостинице, где я остановился. Мы на автобусе отправились к нему домой. Он жил в однокомнатной квартире в одном из новых районов города. Через единственное окно в комнату проникал серый свет пасмурного дня; стены были голые - только над диван-кроватью висела прямоугольная рамка из колючей проволоки: напоминание о 17 годах, что Кестутис провел в лагерях. Он угостил меня чаем. По словам Кестутиса, он не надеется дожить до того момента, когда его родина станет свободной. Затем, словно спохватившись, он заметил: завтра, 16 февраля - День независимости Литвы.
В пять вечера было уже темно. На автобусе мы добрались до исторического центра Вильнюса, Старого города - зданий, облицованных камнем, узких кривых улочек, мрачноватых внутренних двориков в тени католических церквей. Там мы пересели на другой автобус, и поехали к другому националисту - Антанасу Терлецкасу (Antanas Terleckas), жившему за городом, у Неменчинского леса. Он встретил нас, и пригласил в небольшую комнату, полную людей самых разных возрастов, сидевших на потертых диванах и стульях. Разговор шел о том, что будет завтра: почти все считали, что власти, как это обычно происходило в День независимости, устроят на городских улицах демонстрацию силы.
Несколько юнцов заявили, что попытаются возложить цветы на могилу основателя литовского национально-освободительного движения Йонаса Басанавичюса (Jonas Basanavicius) - по странному стечению обстоятельств он скончался тоже 16 февраля. Идея заключалась в том, чтобы таким образом отметить День независимости, но в случае, если их задержит милиция, отговориться - дескать, они хотят просто почтить память Басанавичюса. Никто этому, конечно, не поверит, но можно было рассчитывать, что полиция не арестует их прямо у его могилы: ведь тем самым они продемонстрировали бы свой страх перед националистическим движением, которого по официальной версии вообще не существует.
Диссиденты рассказали о своих политических акциях за последние месяцы, - они выпускали подпольные журналы, водрузили прежний литовский флаг на здании Министерства внутренних дел - и об арестах товарищей. Я исписал почти весь блокнот. Расставаясь, мы с Кестутисом договорились встретиться у моей гостиницы на следующий день, в 7 вечера.
Утро было холодным и пасмурным. Вместе с сопровождающим из АПН я отправился интервьюировать какого-то чиновника; потом мы побывали в колхозе. По пути туда наш водитель остановился, чтобы подобрать попутчика; он назвался агрономом.
Из колхоза мы уехали уже под вечер, и агроном предложил выпить чаю в клубе по соседству. Мне не терпелось вернуться в Вильнюс, но я согласился, и через 20 минут мы подъехали к одинокому зданию. Хотя меня приглашали на чай, стол был накрыт для роскошного ужина. Агроном сообщил, что в клубе есть еще и 'финская баня' - сауна. Он упомянул об этом несколько раз, а затем, чуть подтолкнув меня локтем, спросил: 'Не хотите попробовать?'
Я вежливо отказался, стараясь не показывать, что мне не нравится его предложение. Прошел час; разговор не клеился. Наконец, игнорируя агронома и обращаясь только к сопровождающему, я сказал, что нам пора ехать. У агронома это вызвало возмущенную тираду: он настаивал на посещении сауны. Вся троица - агроном, мой сопровождающий и завклубом - начала хором скандировать: 'Финская баня! Финская баня!' В конце концов я встал, надел пальто и вышел на улицу. Пришлось ждать четверть часа, но потом сопровождающий и агроном все же присоединились ко мне, и мы тронулись в путь.
В результате в Вильнюс я вернулся в половине восьмого; Кестутиса в гостинице не было. Я позвонил его другу Валерию Смолкину. Тот сказал, что Кестутиса скорее всего арестовали, и предложил приехать к нему домой, и ждать его там вместе. Я поймал такси; мы свернули в переулок, и я понял, о чем говорили националисты прошлым вечером. На каждом углу стояли милиционеры в форме, окруженные кучками явных агентов в штатском. Они останавливали прохожих и проверяли документы. Мой водитель - русский - сказал: была попытка ограбления сберкассы, погиб милиционер.
В 8:40 вечера я приехал к Смолкину домой. Через три часа раздался стук в дверь; Смолкин открыл, и вошел Кестутис, отряхивая пальто от снега. Он рассказал, что по дороге к моей гостинице его окружили пятеро людей в штатском. Они отвезли его в отделение милиции - то самое, куда его доставили после первого ареста в 1947 г. - и посадили в камеру. Затем его допрашивал милицейский офицер - он явно был пьян и говорил на странной смеси русского и литовского. Он заявил, что Кестутиса подозревают в ограблении сберкассы. 'Я в лагере сидел, - ответил Кестутис. - И в вашей комедии участвовать не буду'.
Мы проговорили еще несколько часов, и Кестутис дал мне адрес Интса Цалитиса (Ints Tsalitis), латышского националиста, живущего в Риге, а также продиктовал имена и адреса диссидентов в Таллине. У меня есть одна просьба, добавил он: записи, которые я сделал в Литве, должны постоянно оставаться при мне. Я пообещал, твердо намереваясь сдержать слово.
На следующее утро я прилетел в Ригу (на поезд 'Вильнюс-Рига' иностранцам билеты не продавали). Устроившись в гостинице, я вспомнил, что в блокноте не осталось чистых страниц; значит, для интервью с городскими чиновниками придется взять другой. Я помнил об обещании не расставаться с записями, но блокнот был большой - носить его с собой будет неудобно. В конце концов я с трудом запихнул его в карман пиджака и отправился брать интервью. Но позже, днем, я положил блокнот в чемодан, запер свой номер и отдал ключ портье.
Когда я вернулся в гостиницу, было уже темно. Я попросил ключ у девушки-портье; посмотрев на стеллаже, она сказала, что он куда-то делся. Я поднялся наверх и спросил дежурную по этажу, но и у нее ключа не оказалась. Всерьез обеспокоенный, я решил пока пойти прогуляться. Вернувшись, я снова попросил девушку поискать ключ. Она просунула руку в щель в стеллаже: 'Вот он где. Просто провалился'.
Я взял ключ и поднялся в номер. Через нейлоновые занавески пробивался бледный свет уличных фонарей. Открыв чемодан, я убедился, что вильнюсский блокнот на месте. Похоже, к моим вещам никто не притрагивался.
Я снова положил блокнот в карман пиджака, и на такси поехал в Вецмилгравис, на окраине Риги, на встречу с Цалитисом. Я был у него в 9 вечера. Он пригласил меня в дом, и мы сели на кухне. Я рассказал ему о том, что происходило в Вильнюсе, и предупредил: за мной наверно следят. Он надел пальто и вышел на улицу с собакой - огромным сенбернаром. Вернувшись, он сказал, что в конце улицы припаркована черная машина - в ней сидят четверо. 'Они должно быть уже несколько часов там дежурят, - объяснил он. - Им незачем за вами следить. Они знают: есть всего несколько мест, куда вы можете направиться. Так зачем тратить время и силы?'
Цалитис рассказал: в Латвии ситуация в целом спокойнее. Здесь нет активных диссидентских организаций и самиздатовских журналов. 'Латыши легко ладят с другими народами, - заметил он. - Это здорово, конечно, но это и наша трагедия'. Через полчаса к нам присоединился другой националист, Викторс Калниньш (Viktors Kalnins): они с Цалитисом сообщили мне имена и адреса представителей эстонского национального движения в Таллине. Это были те самые люди, которых назвал мне Кестутис, но я все же записал их координаты на отдельном листке бумаги.
На следующий день АПН организовало мне еще одну поездку в колхоз. Вечером я выписался из гостиницы и решил пройтись. Блокнот я снова положил в чемодан. Чтобы не ходить с багажом по улице, я оставил его у швейцара. Вернувшись с прогулки, я открыл чемодан: похоже опять ничего не тронуто.
Но по настоящему успокоился я только в таллиннском поезде. Тренер-украинец налил нам всем выпить, а Маша спросила, откуда я родом. Я рассказал, что я американец, и работаю в Москве корреспондентом лондонской Financial Times.
Тренер принялся расспрашивать меня об американках. Я ответил: нельзя сказать, что они красивее здешних женщин - просто одеты лучше. Маша спросила, верю ли я в бога. Я ответил, что да. Это ее страшно удивило: 'Здесь никто в бога не верит'. Тогда я начал объяснять свои религиозные взгляды, пытаясь осмысленно изложить их на своем - не самом совершенном - русском. Маша чуть наклонилась вперед, прислонившись к столику, и как-то по-детски положила подбородок на ободок чайного стакана. Темноволосая девушка тоже не спускала с меня глаз. Чувствуя необъяснимую расслабленность, я жестом пригласил Машу присесть рядом со мной. Она пересела, и хотя я пытался продолжить разговор, вдруг обняла меня и начала целовать. Тренер тут же перебрался на другую полку и принялся целоваться с темноволосой девушкой, крепко прижав ее к себе.
Это продолжалось недолго: почти сразу же девушки попросили нас выйти в коридор, чтобы они могли постелить постели и переодеться. Большинство других пассажиров уже легли. Пока мы ждали, мне пришло в голову, что вся эта ситуация - женщины в купе, готовые переспать с незнакомцами - напоминает классическую 'ловушку'. Но именно эта мысль и развеяла все мои опасения. Слишком уж топорно - подсадить женщин в купе ночного поезда. Если бы КГБ хотел меня завербовать, они придумали бы что-нибудь более изощренное. А то, что мои новые друзья появились здесь с единственной целью - скомпрометировать меня - казалась совсем уж невероятным.
Когда мы вернулись в купе, наши дамы уже были в ночных рубашках. Маша сидела на верхней полке; в вырезе рубашки виднелась ее грудь и нательный крестик на шее. Темноволосая девушка лежала на боку на нижней полке. Мы с тренером начали раздеваться; он выключил верхний свет - горели только тусклые лампы для чтения над каждой полкой. Я забрался наверх, он устроился внизу. После этого мы погасили лампы, и все, чем мы занимались следующие несколько часов, пока не рассвело, происходило в полной темноте.
Среди ночи мне приснился странный сон: почудилось, что я вижу размытый силуэт темноволосой девушки, расхаживающей по купе, словно собираясь уйти. Утром, едва открыв глаза, я подумал о своем чемодане. Натянув брюки, я спрыгнул с верхней полки. Поля и леса за окном казались синими в слабом утреннем свете. Тренер, уже одетый, сидел на противоположной нижней полке. Девушки еще спали. Перешучиваясь с тренером, я потянулся за чемоданом. И обнаружил, что он исчез.
Вдруг тренер начал ощупывать карманы пиджака. 'Минуточку, - произнес он. - У меня часы пропали!'
Он посмотрел на полку, где лицом к стене, свернувшись калачиком, спала темноволосая девушка. Откинув одеяло, он обнаружил под ним другие постельные принадлежности, туго свернутые и разложенные таким образом, чтобы напоминать фигуру спящего человека. Я разбудил Машу Иванову и спросил, что ей известно о темноволосой девушке. Выяснилось, что она впервые встретилась с ней здесь, в купе. Я позвал проводницу, чтобы узнать, не видела ли она, как кто-то ночью сходил с поезда. Я объяснил, что у меня пропал чемодан, а у тренера - часы. Она пообещала сообщить в милицию.
Поезд прибыл в Таллин в 8:30 утра; нас встретили милиционеры и проводили в отделение на вокзале. Они сразу же заявили, что придают случившемуся самое серьезное значение, попросив подробно написать обо всем, и предупредив, что любое упущение может затруднить следствие. Мои спутники записали свои показания, а потом Маша помогла мне составить мои. Прочитав наши записи, старший милицейский офицер несколько удивился. 'Двое мужчин и две женщины в одном купе', - произнес он задумчиво.
Теперь надо было решить проблему, которую я сам себе создал. Мои литовские записи пропали. Необходимо было срочно найти эстонских диссидентов, чьи имена и адреса оказались в моем блокноте. К счастью листок, на котором я записал их второй раз, был при мне, в бумажнике.
Мы вышли из здания вокзала и встали в очередь на стоянке такси. Было прохладное, сырое утро; таллиннский Вышгород, с его средневековыми стенами и шпилями церквей, окутывал туман. Рядом остановился 'газик': милиционер предложил нас подвезти. Он доставил нас к гостинице 'Виру'. Когда я выходил из машины, Маша дала мне свой таллиннский адрес.
Я прошел в вестибюль и встал в очередь на регистрацию. Ожидая, я постепенно осознал, что некий низкорослый человек в меховой шапке и длинном пальто пытается привлечь мое внимание. Наконец он откашлялся, подошел ко мне и пожал руку, оставив у меня в ладони крошечный, сложенный в несколько раз клочок бумаги. Потом он повернулся, быстро пересек вестибюль и скрылся за дверями гостиницы.
Когда я положил бумажку в карман, у меня возникло странное новое ощущение. Я почувствовал себя одновременно зрителем и невольным участником какой-то пьесы, и поймал себя на том, что неосознанно, но с интересом ожидаю продолжения.
Зарегистрировавшись, я поднялся на лифте в номер, и прочел записку. Там был таллиннский телефон и просьба позвонить по нему из автомата. Спустившись в вестибюль, я нашел телефон и набрал указанные цифры, решив: если мне ответит русский, это КГБ, а если эстонец, то, возможно, я говорю с местными диссидентами. Голос в трубке явно принадлежал эстонцу. По-русски, но с сильным акцентом, собеседник попросил меня ждать перед таллиннским центральным универмагом, Tallinna Kaubamaja, ровно в час дня. Там меня встретит человек, передавший мне записку. Когда я попытался узнать в чем дело, трубку повесили.
Я отправился в универмаг. В час ко мне подошел человек из вестибюля. Он знаком пригласил меня следовать за собой, и наша странная парочка двинулась по улице, пересекавший по диагонали квартал советских пятиэтажок. Затем мы прошли через арку, и оказались во дворе. Мой спутник зашел в подъезд и поднялся по лестнице на один этаж. Перед ним открылась дверь, и мы оказались в небольшой квартирке; у меня за спиной дверь сразу же захлопнули и заперли.
Меня провели в полутемную гостиную. На столе стояли несколько бокалов и непочатая бутылка коньяка. Мой проводник пригласил меня сесть во главе стола, а те, кто находился в комнате - трое немолодых мужчин - расположились вокруг стола полукругом. После этого мой спутник устроился на подоконнике прямо напротив меня.
Я осмотрелся. Справа от меня сидел высокий человек со скорбным выражением лица. Рядом с ним - мой знакомый из вестибюля. В середине - еще один невысокий мужчина, с челкой соломенных волос, падавшей на лоб. Наконец слева от меня расположился в большом кресле четвертый, круглолицый, с умными серыми глазами. Он - единственный из всей группы - смотрел на меня по-настоящему приветливо.
Высокий грустный мужчина встал, открыл бутылку и налил мне коньяка. Я кивнул в знак благодарности и отпил глоток. Потом он вернулся на место и спросил по-русски, с сильным эстонским акцентом: 'Что с вами произошло? Мы видели вас на вокзале с милиционерами'.
Не знаю почему, но я вдруг твердо решил, что мои собеседники - из КГБ, и произнес: 'Думаю, вы знаете ответ лучше, чем я'.
'Мы крайне обеспокоены, - заметил светловолосый, не обращая внимания на мою реакцию. - Мы хотим знать, что с вами случилось'.
'Я был в милиции, - заметил я, - потому что ночью в поезде у меня украли чемодан. Может подскажете, где он находится?'
'Из-за вас наше движение может оказаться в опасности, - продолжал светловолосый. - В украденном чемодане были записи с нашими именами?'
'Я не знаю, кто вы какие. И мне ничего не известно ни о каких именах'.
'Наши имена вам дал Викторс Калниньш?' - упорствовал светловолосый.
Высокого мрачного мужчину, похоже смутила явная безнадежность разговора. 'Викторс позвонил мне, - объяснил он, - и мы пришли на вокзал, чтобы вас встретить, но увидели, как вы говорите с милиционерами, и не стали подходить'.
'То есть, - осведомился я, - вы хотите сказать, что кто-то попросил вас встретить меня в Таллине?'
Мои собеседники утвердительно кивнули.
'Покажите документы', - потребовал я.
'Нет, этого мы делать не будем', - ответил светловолосый, и для пущей ясности покачал головой.
'Рад это слышать, - сказал я, - потому что на секунду мне показалось, что вы - действительно диссиденты, но раз вы не хотите назваться, это доказывает, что вы из КГБ'.
Внешняя любезность, царившая до сих пор за столом, полностью исчезла. Высокий наклонился вперед: 'Я двенадцать лет провел в лагерях, а мои друзья - шесть, семь и восемь лет. Мы не позволим обращаться с нами, как с какими-то неграми'.
Его реплика полностью застигла меня врасплох. Неужели мои обвинения несправедливы?
'Вы исходите из неверной предпосылки, - заметил самый пожилой из группы, смотревший на меня доброжелательнее остальных. - КГБ, если захочет, может подделать любые документы'. Он заколебался, а потом тихо добавил: 'Верьте собственному сердцу'.
Он спросил, есть ли у меня имена и адреса людей, с которыми я должен встретиться. Я ответил утвердительно, и достал из бумажника листок с именами: 'А теперь скажите, как вас зовут?' Высокий и мрачный мужчина, сидевший слева, ответил: 'Я - Валдо Рейнарт (Valdo Reinart). Затем отозвался тот, кто встретил меня в вестибюле: 'Я - Эндель Ратас (Endel Ratas). Светловолосый сказал: 'Я - Март Никлус (Mart Niklus). 'А я Эрик Удам (Erik Udam)' - назвался пожилой. Фамилию Удам носил лидер эстонских диссидентов. Затем он спросил, есть ли на моем листке еще и адреса. Я ответил, что да, и каждый из собравшихся правильно назвал свой адрес.
Рейнарт - вид у него был уже не такой расстроенный - встал, наполнил мой бокал, а затем налил коньяка и всем остальным. Они тоже постепенно расслабились. Удам попросил рассказать о краже моего багажа.
На секунду я заколебался, но потом решил рассказать им все как было. Если они действительно диссиденты, они имеют право это знать, а если агенты КГБ, то моя история им уже известна. Я начал описывать ночные события, и когда дело дошло до того, что именно отвлекло мое внимание, на лицах у всех четверых появились болезненные гримасы. Когда я закончил, Рейнарт сказал: 'Я немедленно позвоню Викторсу - пусть предупредит всех, что ваши записи пропали'.
Затем они начали спорить между собой. Удам предположил, что кражу совершили дельцы с черного рынка, но Никлус с ним не согласился. 'Это КГБ', - сказал он. Рейнарт спросил, о чем шла беседа в купе. 'Да ни о чем особенном, - ответил я. - Так, банальности'.
'Они задавали вам вопросы?'
'Только самые обычные'.
'Не похоже на КГБ, - резюмировал Рейнарт. - Они всегда пытаются выспросить все, что можно'.
Разговор переключился на то, насколько опасно нам будет встретиться еще раз. В конце концов мы договорились, что они проанализируют ситуацию, и Ратас встретит меня в 10 вечера у Центрального универмага.
Когда мы собирались расходиться, я сказал Рейнарту: мне жаль, что все так получилось. Впервые он, кажется, смягчился: 'Что поделаешь - молодой человек, красивая женщина. . .'
Удам попросил меня отдать им список имен и адресов диссидентов. 'Дело не в том, что мы вам не доверяем, - объяснил он. - Просто мы не можем позволить себе еще одну ошибку'. Я вынул листок из бумажника и протянул его Удаму: тот положил его в пепельницу и поднес горящую спичку, погасив ее только тогда, когда бумажка не превратилась в кучку пепла.
Я вернулся в гостиницу: там у меня была назначена встреча с официальным сопровождающим. Мы согласовали программу на следующий день. Потом я отправился искать Машу, но скоро обнаружил, что она дала мне несуществующий адрес.
Я вернулся в 'Виру', зашел в номер, затем спустился в вестибюль купить открытку. Внезапно у меня возникло ощущение, что за мной наблюдают. Я обернулся, но заметил только молодого человека с усами и бородкой; в руке у него был квадратный атташе-кейс.
Я вышел из гостиницы и отправился в старый город. Погода слегка изменилась: шел мелкий дождик. Лед, образовавшийся на крышах, начал таять: вода капала с карнизов и стекала по водосточным трубам. В мутном свете фонарей облупившаяся краска на фасадах придавала зданиям особенно запущенный вид. Я свернул в переулок; в окно островерхого каменного дома я увидел людей, стоящих в очереди за хлебом и пробующих специальными ложками мягкость батонов на лотках. Мерную дробь падающих капель прерывал стук двери булочной: люди выходили с покупками. Затем я прошел мимо тускло освещенного кафе; за марлевой занавеской пенсионеры ставили оловянные подносы на столы с железными ножками, старуха-уборщица подметала выщербленный кафельный пол. Я свернул в тихую аллею, что вела вдоль старой городской стены. Она закончилась тупиком, где я с удивлением обнаружил старуху с жидкими седыми волосами, морщинистым лицом и отсутствующим взглядом. Она неподвижно стояла под дождем, держа жестяную банку с карандашами, глядя мимо меня и не пытаясь заговорить.
Незадолго до десяти я вернулся в гостиницу; там шумела компания сильно пьяных финнов. Направляясь к двери, я оглянулся, и на галерее вестибюля заметил человека с атташе-кейсом.
В десять я встретился с Ратасом возле универмага. 'За вами следят, - прошептал он с искаженным лицом. - Будьте здесь завтра в 2 часа дня'.
На следующее утро вместе с сопровождающим я отправился за город, в сельскохозяйственный институт. Встреча продолжалась несколько часов. Я вежливо отказался от предложенного обеда, и покинул институт в час дня.
По дороге в Таллин я пытался придумать способ встретиться с диссидентами без слежки. Внезапно я вспомнил, что прошлым вечером видел в Старом городе запущенную гостиницу под названием 'Балтика'. Когда мы подъезжали к центру города, я попросил водителя высадить меня возле нее. Возникло минутное замешательство, затем сопровождающий согласился.
Я вышел из машины, срезал путь через небольшой парк и начал подниматься по каменной лестнице в Вышгород. Оглянувшись, я увидел заводы, рельсы, желтые краны таллиннского порта, шеренги бурых и серых советских многоэтажек. Потом я заметил у подножья лестницы человека в серебристой куртке; он начал быстро подниматься вверх. Преодолев последние ступеньки, я скорым шагом направился в узкий проход между зданиями, потом снова оглянулся - мой преследователь уже добрался до вершины лестницы. Я зашел в лютеранскую церковь; экскурсовод, приняв меня за туриста, начал рассказывать, как в Средние века здесь пытали еретиков.
Я покинул церковь, свернул в мощеный брусчаткой проход между глухими каменными стенами, а затем торопливо зашагал через широкую площадь. Преследователь уже появился из-за угла. В отчаянье я развернулся и пошел прямо на него. Увидев, что я приближаюсь, он тут же повернул назад. Я изменил направление, укрылся за каким-то административным зданием, снова повернул обратно и направился к стене Вышгорода. Спускаясь по лестнице, я искал глазами преследователя, но, как это ни странно, его не было видно. Я смешался с толпой на улицах Старого города, а затем поймал такси. За четверть часа до назначенной встречи я уже стоял перед универмагом; на тротуаре, покрытом снежной кашей, топтались десятки людей - толстые старухи с палочками, молодые женщины с бледными лицами и светлыми волосами, ничем не примечательные мужчины в поношенных пальто. Чуть поодаль я увидел встреченную накануне старуху с карандашами в банке.
Ровно в 2 часа появился Ратас; мы зашли во дворик неподалеку. Он сказал, что агенты КГБ повсюду, и встречаться в Таллине опасно. Вместо этого они хотят повидаться со мной в Москве. Я спросил Ратаса, дозвонился ли он до Калниньша, чтобы предупредить о потере моих записей. Он ответил: 'нашим друзьям' обо всем сообщили.
Вечером я сел на московский поезд, с облегчением обнаружив, что в попутчицы мне досталась дама-инженер за пятьдесят, с черными усиками над верхней губой. По дороге я пытался восстановить свои записи по памяти, проанализировать и дополнить их.
Следующие несколько дней в Москве были небогаты событиями. Жизнь вернулась в обычную колею. Я начал приходить к мысли, что мои прибалтийские приключения - это некая аномалия, а возможно отчасти и плод моего воображения. Вечером, через неделю после возвращения, я решил позвонить Кестутису в Вильнюс, хотя и не сомневался, что Удам уже рассказал ему, что произошло в поезде 'Рига-Таллин'. С Центрального телеграфа я дозвонился ему на службу - в институт, где он работал архивистом.
Когда я рассказал о потере чемодана, в трубке воцарилось молчание. 'Что случилось, - спросил наконец Йокубинас. - Вы что, напились?' 'Кестутис, - сказал я. - Нам надо быть осторожными. Вдруг они нас слушают'. 'Ну да, - произнес Кестутис, и голос у него задрожал. - Слушают. Конечно, слушают. Они слушают каждое слово'. Я поторопился закончить разговор, пообещав перезвонить.
Прошла еще неделя. О прибалтах не было ни слуху ни духу, и вдруг как-то вечером мне кто-то позвонил, и взволнованно сказал, что нам необходимо встретиться; он ждет меня возле Кукольного театра, недалеко от моего дома на Садовом кольце. Голоса я не узнал, и после прибалтийских событий опасался провокаций, но все же решил пойти на встречу. Остановив машину у театра, я увидел Антанаса Терлецкаса и Интса Цалитиса.
Они сели ко мне в машину, и мы отправились искать подходящее место, чтобы поговорить. Беседовать в квартире было слишком опасно, а что бы попасть в кафе, пришлось бы выстоять длинную очередь. В конце концов, поколесив с полчаса по городу, мы зашли в какой-то дом на Ленинском проспекте, и устроились на лестничной площадке.
Похоже Терлецкас и Цалитис не были расстроены возможными последствиями, которыми грозила им потеря моего чемодана. Их куда больше волновало другое: чтобы я непременно написал статью о национальных движениях, особенно в Литве. В течение часа они повторяли мне все то, что я уже услышал в Прибалтике - большую часть этой информации я уже восстановил по памяти. Когда я все записал, мы вышли из здания, и снова сели в машину.
'Кого вы никогда, или почти никогда не встретите, - заметил Терлецкас, когда мы свернули на Ленинские горы, - так это русского, который готов признать право малого народа на собственную государственность. Стоит завести речь о Литве, и они вам скажут - это наша, русская земля, это наша страна'.
Я сказал, что вообще-то русские мне нравятся.
'Они хорошие, милые, добрые люди, - ответил Антанас, - но им и в голову не приходит, что литовцы считают Литву своей страной и хотят жить в ней без них'.
'Кстати, - спросил Цалитис. - А почему вы не встретились с нашими эстонскими друзьями?' Внизу расстилалось море московских огней; кое-где, как утесы, высились темные готические силуэты сталинских небоскребов. 'Они звонили мне - спрашивали, почему вы с ними не связались'.
'Кто вам звонил?'
'Как кто? Эстонские националисты - Удам, Ратас. . ..'
'И они сказали, что не встречались со мной?'
'Ну да'.
'Интс, в Таллине я провел два дня с Удамом и Ратасом. Я жду, что они приедут сюда. Вам не звонили из Эстонии, и не говорили, что мой чемодан с вильнюсскими записями украден?'
'Нет, - ответил Цалитис. - Мы узнали об этом от Кестутиса'. Я остановил машину на обочине. Пошел легкий снег; в кругах света от уличных фонарей падающие снежинки казались неподвижными.
Я повернулся к Цалитису и Терлецкасу - они сидели сзади: 'Если я провел эти два дня не с Удамом и Ратасом, то с кем?'
Они не ответили.
'То есть вы имеете в виду. . .?'
Антанас улыбнулся: 'Они хитры. Этого у них не отнимешь'.
'Да, - сказал я. - Но это были эстонцы'
'Из эстонского КГБ', - пояснил Цалитис.
'Получается, все это - встречи, споры, дискуссии о гэбэшных методах, целый отряд, который за мной следил - все это был спектакль?'
'Они прекрасные актеры', - сказал Антанас.
'Но какой смысл? Устроить все это, просто чтобы не дать мне встретиться с группой эстонских диссидентов?'
'Не только, - ответил Антанас. - СССР, как известно, страна чудес, и иногда гэбэшникам нравится создавать собственную реальность'.
Снег пошел гуще; была уже ночь. Мы молча доехали по набережной Москвы-реки до Кутузовского проспекта, затем пересекли мост, и у американского посольства свернули на Садовое кольцо. Я довез их у эстакады на Цветном бульваре, мы вышли из машины и обменялись рукопожатием. Когда они уже уходили, Терлецкас показал на меня. 'Посмотри на него, - обратился он к Цалитису, - вот свободный человек. Представляешь - свободный!'
Через несколько недель после встречи с Терлецкасом и Цалитисом Financial Times опубликовала мою заметку о национальных движениях в Прибалтике под заголовком 'Призрак из машины' ("The Ghost in the Machine"). Русская служба ВВС транслировала на СССР подробный пересказ статьи, так что в конце концов пожелание литовских диссидентов исполнилось. О происходящем в республике стало известно и советским гражданам, и на Западе.
Встретиться с эстонскими диссидентами мне так и не удалось, но в мае настоящий Эрик Удам побывал в Москве и оставил письменное заявление о реакции КГБ на мою поездку в Таллин. Меня тогда не было в городе; экземпляр заявления попал ко мне лишь несколько недель спустя. По словам Удама, майор Альберт Молок (Albert Molok) из эстонского КГБ по собственной инициативе встретился с ним в апреле и предложил организовать группу диссидентов, чтобы снабжать западных журналистов ложной информацией. Молок рассказал: именно он сделал так, чтобы Дэвид Сэттер из Financial Times не встретился с Удамом в феврале. Он объяснил, что Удам сам может подобрать членов группы, но их кандидатуры должны быть одобрены КГБ. Удам заметил, что такую схему быстро разоблачат, и тогда Молок предложил организовать 'небольшие репрессии' против членов группы, чтобы скрыть их связь с Комитетом. Когда Удам отверг предложение майора, тот спросил, не может ли он порекомендовать на эту роль кого-то еще, но диссидент ответил, что никому не советует участвовать в такой масштабной дезинформации.
Я проработал московским корреспондентом Financial Times еще пять лет, и больше ни разу не попадался на провокации КГБ. Более того, я пришел к убеждению, что Терлецкас прав, и суть советской системы состоит в том, чтобы создавать собственную реальность, а затем силой навязывать этот мир иллюзий беспомощному населению. В начале 1983 г. я выступил на слушаниях в Конгрессе США по теме 'Как остановить коммунизм без войны', утверждая, что ложная идеология вынуждает советские власти создавать иллюзии, а потому самое эффективное оружие против коммунизма - не бомбы, а правда. Потом я переработал свое выступление в статью, опубликованную в Wall Street Journal.
Через несколько дней после выхода статьи я написал Кестутису письмо, приложив копию заметки. К тому времени Кестутису удалось покинуть СССР, и он работал в Литовской службе мюнхенской радиостанции 'Свобода'. Через месяц я получил ответ, и понял, что он в конце концов простил мне ошибки, допущенные в Прибалтике. Кестутис написал: 'Вы провели все эти годы в СССР не впустую'.
Дэвид Сэттер работал московским корреспондентом Financial Times в 1976-1982 гг.. В настоящее время он сотрудничает в Гуверовском институте (Hoover Institution), Хадсоновском институте (Hudson Institute) и Школе фундаментальных международных исследований (School of Advanced International Studies) при Университете имени Джонса Хопкинса (Johns Hopkins University). На основе его книги 'Бредовая эпоха: упадок и разрушение Советского Союза' (Age of Delirium: The Decline and Fall of the Soviet Union) сейчас снимается документальный фильм
