Очень часто случается так, что один мощный тезис властвует над умами всех на планете, по крайне мере до тех пор, пока его не опровергают происходящие события, или на смену не приходит другое, более правдоподобное утверждение. Одним из последних подобных тезисов, который можно было услышать и в политических 'мозговых центрах', и в университетах, и в министерствах иностранных дел, и на заседаниях советов директоров корпораций, и на редакционных совещаниях в СМИ, и на международных конференциях, стал тезис о том, что время мирового господства Америки подошло к концу, и что эту 'корону' готовы примерить на себя новые державы, такие как Китай, Индия и Россия. Эта идея получила широкое распространение не только в Америке, но и за ее пределами.
Все великие империи придают слишком большое значение предсказаниям своего неизбежного заката. Не исключено, что прав был греческий поэт Константинос Кавафис, когда в своем стихотворении 'В ожидании варваров' предположил, что империи для оправдания своего существования необходимо ощущение грядущей опасности. Зачем расходовать столько денег и усилий, если не для того, чтобы защищаться от варваров?
Однако нынешний экономический рост Китая - а также Индии и России - впечатляет. В книге 'Соперники: как силовое противоборство между Китаем, Индией и Японий будет формировать грядущее десятилетие' ('Rivals: How the Power Struggle Between China, India and Japan Will Shape Our Next Decade'), бывший главный редактор Economist Билл Эммотт (Bill Emmott) приводит аналитические материалы Всемирного банка, прогнозирующие, что в течение ближайших десяти лет Китай и Индия 'могут практически утроить свой объем производства'. К концу двадцатых годов этого столетия Китай может обойти США и стать страной с крупнейшей в мире экономикой. Китайский 'турбокапитализм' внушает некоторым западным экспертам благоговение, сродни тому, что испытал в свое время Марко Поло. Марк Леонард (Mark Leonard), автор книги 'О чем думает Китай?' ('What Does China Think?'), доводит до сведения читателей, скорее в порыве энтузиазма, чем из стремления быть достоверным, что 'в дельте Жемчужной реки ежегодно вырастает город размером с Лондон'. Пэраг Ханна (Parag Khanna) в книге 'Второй мир' ('The Second World') не без ликования сообщает нам, что 'Азия формирует судьбу мира, и по ходу дела выявляет недостатки великой хроники западной цивилизации. Потому что из-за Востока Запад более не является хозяином своей собственной судьбы'.
Много воды утекло с тех пор, как наши доки-политологи на полном серьезе использовали такие понятия, как 'судьба'. Но мы все чаще начинаем слышать подобные выражения теперь, когда американской 'гипердержаве' (как любил говаривать бывший министр иностранных дел Франции) брошен вызов. Существуют веские причины для скептицизма в отношении подобных громких прогнозов. Хорошо известно, насколько ненадежны экономические статистические данные таких авторитарных государств, как Китай, и, кроме того, нелишним будет вспомнить, что всего несколько десятилетий назад многие с дрожью в голосе предрекали неминуемое мировое господство Японии. Но даже если мы не станем поспешно списывать со счетов американское могущество в культурной, политической, экономической, военной областях, сам факт, что американская экономика вынуждена полагаться на финансовые вливания из Китая, Сингапура и государств Персидского залива, указывает на то, что происходит нечто важное.
Мнения насчет того, что именно происходит, и каких стоит ожидать последствий, рознятся. Некоторые усматривают в происходящем большие возможности. В начале книги 'Мир после Америки' (The Post-American World), Фарид Закария (Fareed Zakaria), главный редактор Newsweek International, заявляет, что написал книгу 'не о закате Америки, но о восходе других государств'. Закария принадлежит к тем, кто полагает, что 'державы-нувориши' нужно быстро и прочно интегрировать в такие международные институты, как 'большая восьмерка', Международный валютный фонд и Всемирная торговая организация. Другие, например Роберт Каган (Robert Кagan), автор 'Возвращения истории и конца мечтаний' (The Return of History and the End of Dreams), считают веру в то, что агрессивные амбиции великих наций могут быть укрощены таким образом, наивной и достойной старой доброй 'эпохи Просвещения'. Каган полагает, что для защиты свободного мира понадобится более мощный военный костяк. Он предвидит столкновение между мировым созвездием демократических стран и автократиями-нуворишами. Ханна, со своей стороны, представляет нашему взору энергичный Восток, сплотившейся перед лицом все более и более упаднического Запада. (Он очень любит цитировать Освальда Шпенглера (Oswald Spengler), что всегда было недобрым знаком).
Закария видит будущее в менее воинственных тонах. Он - глас того, что я бы назвал давосским консенсусом в честь курортного местечка в Швейцарии, где в рамках Всемирного экономического форума финансовая и политическая элита собирается на ежегодную непринужденную тусовку. Однако самое удивительное в этом консенсусе то, как быстро он может меняться. Первый раз я посетил это статусное мероприятие на рубеже веков и вынес с него впечатление, что США находятся настолько впереди всего остального мира, что никто никогда их не сможет нагнать. В этом же году в Давосе только и разговоров было, что о закате Америки.
Закария - рассудительный, здравомыслящий, избегающий острых углов, умный и чуточку легкомысленный - не предвидит никаких внезапных катастроф. Он отмечает, что, за исключением нескольких совсем отсталых стран, мир в целом становится значительно богаче. Глобальный капитализм оказался крупным успехом. Глобализация не подвергла опасности местные культуры, чего опасались некоторые, напротив, она, по мнению Закарии, оказала благотворное воздействие на культурное разнообразие. Франция и Южная Корея, 'где в течение долгого времени правили бал кинокартины из США, теперь имеют собственное крупное кинопроизводство', пишет автор, опуская тот факт, что во Франции оно было, пока не возникла опасность, что Голливуд камня на камне от него не оставит, и что нынешнее возрождении киноиндустрии во Франции, как, впрочем и в Южной Корее, объясняется скорее государственными субсидиями, а не глобальным капитализмом. Однако, несмотря на то, что сегодня экономическая ситуация выглядит мрачнее, чем в то время, когда Закария закончил свою книгу, он прав, настойчиво подчеркивая, что многие люди во всем мире получили выгоду от глобального экономического бума.
Проблема, по мнению Закарии, заключается в том, что 'по мере роста экономического благосостояния, растет и национализм'. Это прослеживается вне всяких сомнений в России, но также и в Китае, где автор беседовал с одним бизнесменом, и ему показалось, что 'они очутились в Берлине 1910 года'. В действительности не исключено, что ершистый национализм, свойственный многим китайцам, имеет отношение не столько к их недавно обретенному процветанию, сколько вызван непростой комбинацией политического авторитаризма и экономического либерализма: национализм и стимулирование экономической активности - это все, что имеют в своем распоряжении автократы, чтобы попытаться придать легитимность своей длительной монополии на власть. В любом случае Закариа склонен считать, что рациональные расчеты в конечном итоге возьмут вверх. Он уверен, что китайцы по природе своей прагматичный народ, который обязательно поймет, что интеграция в либеральный мировой порядок - в его интересах. 'Культ абстрактной идеи, - объясняет он, - глубоко чужд практическому складу ума китайцев'.
Этот небольшой культурологический анализ, правда, не объясняет, почему еще недавно таким почитанием в Китае пользовались крайне абстрактные идеи председателя Мао. На самом деле идеология всегда играла значительную роль в политике Китая, и Роберт Каган, возможно, самый умный из неоконсерваторов, отмечает, что китайский прагматизм имеет свои пределы. Подобно россиянам, пишет он, китайские лидеры 'обладают исчерпывающим набором представлений о том, каким должно быть правительство, общество, а также как должны строиться отношения между правителями и их народом', и они убеждены, что хаос и неопределенность демократии представляют опасность для их нации. 'Следовательно, российские и китайские лидеры - не просто автократы. Они действительно верят в авторитаризм'. Китайские лидеры верили в него не одну тысячу лет, опираясь на ряд крайне абстрактных идей, почерпнутых из конфуцианства.
Закария утверждает, что Китай, а также Индия, несомненно, стремятся 'получить могущество, статус, уважение, но только через совместное развитие с международной системой, а не с помощью ее низвержения. До тех пор, пока эти страны будут чувствовать, что они могут стать частью этой системы, у них будет стимул стать 'ее ответственными акционерами'. Но могут ли могущественные авторитарные режимы стать частью мировых экономических институтов и при этом не подвергнуть опасности ни свою автократию, ни либеральные демократии? Как пишет Каган, 'власть - это способность заставлять других делать то, что Вы хотите, и не допускать, чтобы они поступали так, как вам не по нраву'. Чем-то, возможно, придется поступиться.
Закария видит выход в 'консультациях, сотрудничестве, и даже компромиссе'. Всемирный экономический форум, напоминает он нам, до сих пор считает Соединенные Штаты 'страной с самой конкурентной в мире экономикой'. Для того чтобы Америка продолжала оставаться ведущей державой, ей необходимо лучше узнать мир за пределами страны, открыть границы для новых иммигрантов и, самое главное, придерживаться позиции, что с руководителями иностранных государств нужно советоваться, а не читать им нравоучения или действовать в одиночку. 'Председатель правления, который умеет ненавязчиво направлять независимых директоров, всегда остается могущественным человеком', - замечает Закария.
После безмятежной уверенности Закарии более жесткая проза Роберта Кагана производит бодрящий эффект. Читать Кагана все равно, что читать труд очень умного марксиста: логика всегда безупречна, даже когда исходные условия ложны. Его основное допущение особой новизной не отличается. Он - последователь идеи, бывшей в чести у немецких консерваторов в период между двумя мировыми войнами, согласно которой либералы - мечтатели, которые уверены, что нации будут вести себя прилично, как только станут частью рационального мирового порядка, где все могут беспрепятственно преследовать личные возвышенные интересы в рамках одобренных международным сообществом правил, по примеру таких институтов, как Лига Наций или ООН. Либералы предполагают, что торговля и порождаемая ею взаимозависимость уничтожат воинственность в отношениях между державами. Но, по мнению Кагана, либерализм или то, что он иногда называет 'просвещенным либерализмом' заблуждается. Взору Кагана, как и немецких консерваторов, предстает совсем другой мир, 'заложенный в природе человека', чьим двигателем является то, что древние греки называли thumos, 'сила и ярость, проявляемые при защите своего клана, племени, города или государства'. Здесь такие выражения, как 'национальная судьба', сформированная историей и кровью, вполне уместны. Соединенные Штаты, отмечает в своей новой книге Каган - впрочем, этот тезис он развивал и в своем предыдущем труде 'Опасная нация' ('Dangerous Nation', 2006) - 'за свою историю много раз вмешивались в дела суверенных государств и свергали их правительства'. 'Экспансионистская, даже агрессивная глобальная политика была созвучна американским внешнеполитическим традициям', потому что суть патриотизма американцев 'всегда была тесно связана с верой в историческое мировое значение их нации'.
Бывших мужественных интервенционистов не бывает. Это, по мнению Кагана, и является судьбой нации, и неплохой штукой, кстати.
Описание глубинной сути Америки, данное Каганом, оставляет в стороне многолетнюю традицию изоляционизма, яростное неприятие Линкольном войны с Мексикой, из-за его уважения принципа неприкосновенности границ, а также тот факт, что Вудро Вильсон стал инициатором создания международного института именно того типа, что не приемлет Каган. По мнению Кагана, фиаско во Вьетнамской войне подорвало веру США в экспансионистскую внешнюю политику. Соответственно, целью неоконсерваторов стало вернуть американцам уверенность, дабы те смогли еще раз воплотить в жизнь предначертание Америки во имя демократии и 'веры, что все люди созданы равными и наделены рядом неотъемлемых прав, которые не должны урезаться правительствами'. Людям, разделяющим эту веру, пишет Каган, 'войны во имя этих принципов' могут представляться справедливыми, даже если 'установленные международные законы утверждают, что они таковыми не являются'. Они считают, что США не должны позволять международным институтам препятствовать их вмешательству в дела в других государств.
Однако, говорит Каган, автократические державы, как Китай или России, также не пылают к подобным институтам любовью. Для них, пишет он, 'международный либеральный порядок является не прогрессом, а угнетением'. И, следовательно, они будут создавать союзы с коллегами-автократами, которые дадут отпор любому посягательству на свой суверенитет. В их глазах действия международных организаций относятся именно к таким посягательствам. И европейские страны, несмотря на весь свой энтузиазм в отношении международной системы, неминуемо поймут, что в их интересах, как и в интересах собратьев-демократов, держаться Соединенных Штатов. Каган считает, что идея интеграции восходящих держав Азии, Ближнего Востока, России в некий вариант нового либерального порядка, за что ратуют люди наподобие Фарида Закарии - тщетная мечта.
Подобно тому, как мышление времен 'холодной войны' по обеим сторонам 'железного занавеса' создавало некоторую идеологическую ясность, это четкое разделение на демократов и автократов животворно в своей простоте. Настоящий мир, увы, редко бывает настолько однозначен. Каган признает, что Соединенным Штатам ради своих интересов иногда приходится поддерживать авторитарные режимы. Но подобно 'хладовоинам' былых времен (которым потребовалось некоторое время, чтобы распознать резкие расхождения между Китаем и СССР), Каган склонен относить потенциальных врагов к единому фронту. Каган приводит в качестве примера новой оси авторитаризма Шанхайскую Организацию Сотрудничества, членами которой являются Китай, Россия, Узбекистан, Казахстан, Кыргызстан и Таджикистан. Да, все они - страны с авторитарным режимом, но действительно ли их союз обусловлен совместным неприятием демократической интервенции, как полагает Каган? Билл Эммотт отмечает, что ШОС была образована из-за обеспокоенности ее стран-членов исламистскими движениями в Китае, России и Центральной Азии, а также потому, что Китай не хочет, чтобы Россия играла первую скрипку в Центральной Азии и считает, что ШОС поможет ей усилить свое влияние в этом регионе.
Вполне возможно, что Каган прав, утверждая, что китайцы считают себя традиционной восходящей державой, какими были в девятнадцатом веке Германия и Япония, которые обе наращивали как военную, так и экономическую мощь. Сейчас перед Соединенными Штатами и другими демократическими государствами стоит вопрос: как можно безопасно сдерживать автократические державы? По сравнению с Россией или Китаем США все еще обладают значительной военной мощью. Но насколько она эффективна в качестве политического инструмента? Эммотт отмечает, что нынешняя ситуация сильно отличается от той эпохи, когда германская и японская империи начали разговаривать со всеми свысока. Восходящей державе уже не нужна сильная армия, чтобы обеспечить себя сырьем. Его можно купить на открытых рынках, или приобрести у пользующихся дурной репутацией режимов в обмен на кредиты на льготных условиях. Интересы демократических стран иногда идут вразрез с принципиальным неприятием авторитарных режимов, где ущемляются права человека. Дешевый китайский импорт нам очень даже по душе.
Не является очевидным и то, что военные мускулы представляют собой более эффективный способ защиты демократических интересов, чем международные организации. Для пущей гарантии нужно и то, и другое. Однако сам Каган замечает, что российские и китайские лидеры совершенно справедливо опасаются этих институтов. Он задает ключевой вопрос: 'Могут ли автократы стать частью либерального международного порядка и не испытать на себе воздействие сил либерализма?'. Если ответ отрицательный, то мы имеем замечательный довод в пользу того, что их нужно туда заманить.
Около двадцати лет назад бытовало мнение, что военная мощь мало что значит, и что миром будет править 'мягкое влияние' Германии и Японии. Это оказалось заблуждением. Однако возможности 'жесткого влияния' можно легко переоценить, подтверждением чему служат война в Ираке и борьба с терроризмом. Каган лишь вскользь касается темы войны в Ираке, которую он горячо поддерживал: 'Стабильный проамериканский Ирак должен решительно изменить стратегический баланс в проамериканскую сторону'. Ну, да.
Однако Каган обращает наше внимание на примечательный факт, который упустили из виду те, кто верит, что благотворная сила торговли, капитализма и растущего благосостояния неизбежно приводит к либеральной демократии. Каган отмечает, насколько привлекательны авторитарные режимы для других стран. Советский Союз после первоначального всплеска индустриализации, стал моделью экономического провала. Зато про современный Китай этого не скажешь. Как отмечает Каган: 'Благодаря десятилетиям значительного экономического роста, Китай сегодня может заявить, что его модель экономического развития, сочетающая открытую экономику с закрытой политической системой, может стать удачным вариантом развития для многих наций'.
Некоторые комментаторы, в том числе Марк Леонард, усматривают в этом революционный интеллектуальный прорыв. На самом деле у китайского эксперимента были предшественники: Чили при Пиночете, Южная Корея при военной диктатуре, и, в определенной степени, Германия при Бисмарке (в своей книге 'Будущее свободы' (The Future of Freedom) Закария подробно исследовал тему авторитарных режимов, занимавшихся экономическим развитием страны). Поэтому не вызывает удивления, что диктаторы третьего мира находят эту модель привлекательной. Намного больше беспокойства внушает тот факт, что даже на демократическом Западе технократы, бизнесмены, архитекторы и политики попадаются на эту удочку. Разве кому-либо может не понравиться идея заниматься бизнесом в стране, где нет независимых профсоюзов? Разве кто-нибудь откажется от возможности перестроить целые города без вмешательства общественности?
В области внешней политики, отмечает Леонард, Китай обладает значительным преимуществом над Соединенными Штатами, особенно после неудачи в Ираке: 'Там, где американские высокопоставленные политики пропагандируют 'вашингтонский консенсус', китайцы говорят о пользе постепенных социальных преобразований и 'гармоничном обществе'. Когда США толкают воинственные речи, китайские политики говорят о мире. Когда американские дипломаты говорят о смене режима, их китайские коллеги ведут разговор об уважении к суверенитету и разнообразии цивилизаций'. Подобные речи льют воду только на мельницу Китая, в них сквозит лицемерие, но для многих на планете они обладают большой привлекательностью. Кроме того, безапелляционная настойчивость, с которой Америка требует изоляции диктаторов, бирманской хунты, например, почему-то не приводит к их свержению, но подрывает авторитет самих США.
В ряде стран Азии экономические успехи Китая укрепили мнение, что демократия - всего лишь еще одна устаревшая западная концепция, абсолютно не подходящая для азиатов. Пэраг Ханна склонен считать именно так. Несколько удивительно, что человек, в чьем послужном списке значатся Совет по международным отношениям, Институт имени Брукингса и фонд New America Foundation, оказался в плену идеи о демократическом упадничестве Запада, идеи, которую с особенном энтузиазмом продвигают в Сингапуре. (Имя Кишоре Махбубани (Kishore Mahbubani), пропагандиста 'азиатских ценностей', дорогих сердцу Ли Кван Ю, было должным образом упомянуто в книге Ханны, а также некоторых других, о которых идет речь в данной статье). Книга Ханны 'Второй мир', пропитанная презрением к либеральной демократии, могла бы показаться 'освежающей', будь в ней поменьше заблуждений, и не будь она так плохо написана: 'Расположенный в устье реки Янцзы Шанхай соотносит самое лучшее и яркое, что можно найти в Китае, с культурой созидания, которой славятся ньюйоркцы. Первая в мире урбанистическая культура Шанхая и его космополитический дизайн уже завоевали ему статус мирового центра притяжения для бизнесменов и туристов'.
Пообщавшись с тьмой коллег-политологов и ученых мужей со всего мира, Ханна пришел к заключению, что 'демократия пользуется пониженным спросом, потому что в большинстве азиатских стран в настоящий момент хорошие руководители'. Это - поразительное заявление, особенно если принять во внимание все демократические движения, которые возникли за последние несколько десятилетий в Южной Корее, Таиланде, Китае, Пакистане, Индонезии, на Тайване и Филиппинах. Действительно, представители китайских (и сингапурских) элит склонны с подозрением относиться к демократическим преобразованиям и ассоциировать демократию с властью толпы. Марк Леонард говорит: 'Многие ученые с сожалением отмечают, что китайские интеллектуалы утратили свою традиционную роль общественной совести нации и стали служить правительству'. На самом деле китайские интеллектуалы традиционно служили советниками правителей. (Многие из тех, кто был 'совестью общества' оказались в изгнании или тюрьме). Однако советы могут играть немаловажную роль, до определенной степени. Китайские мыслители, с которыми разговаривал Леонард были или неолибералами, которые хотят усиления капитализма, или 'леваками', которые ратуют за социализм. Некоторые из них более продемократично настроены, чем другие; и лишь немногие обладают наивной верой в своих лидеров, которая, как считает Ханна, является врожденной чертой жителей Азии.
Еще менее убедительной представляется вера Ханны в объединенную Азию, некое подобие возрожденной японской 'великой восточноазиатской сферы совместного процветания', только на этот раз под китайской крышей. Он приводит слова малазийского дипломата (и где он только находит этих людей?), который утверждает, что 'создавать содружество могут люди с желтым или коричневым, но только не белым цветом кожи'. Соперничество между Китаем и Индией идет в разрез с этим утверждением. Против него свидетельствует и то, как мучительно народы Юго-Восточной Азии преодолевали свои региональные конфликты и политические разногласия, чтобы создать торговый блок АСЕАН, призванный защищать их же экономические интересы.
Роберт Каган полагает, что улучшение отношений между Индией и Соединенными Штатами, символом чего стала заключенная в 2006 году ядерная сделка, возвещает о том, что демократии начали объединяться. Индия вот уже 60 лет является демократической страной, и ее отношения с США в свое время были намного холоднее, чем американские отношения с Пакистаном при военных диктаторах. Но ситуация изменилась по окончании 'холодной войны'. Индии больше не нужно стравливать США с Советским Союзом. Теперь ей нужны Соединенные Штаты в качестве противовеса Китаю.
Поскольку Индия - демократическая страна, Ханна относится к ней с неодобрением. В Китае царит порядок, говорит он, а Индия 'достигла меньшего, потому что там - хаос'. Но Япония, где хаоса уж точно не найдешь, сближается с Индией и явно не собирается вырываться из 'ядерных объятий' Америки. Если уж на то пошло, японцы относятся к возрождению Китая с еще большей обеспокоенностью, чем индийцы. Впервые после 1870-х годов Япония получила серьезного соперника в Азии, и политики по обоим берегам Восточно-Китайского моря по сей день растравливают раны времен Второй мировой войны. Когда китайскому правительству нужно подогреть националистические чувства - как правило, по внутриполитическим причинам,- они напоминают народу о зверствах японцев, что неизменно провоцирует ответный всплеск национализма в Японии.
Какими бы быстрыми темпами не росли экономики новых держав, прогнозы их мирового господства не учитывают многие факты. В Китае присутствует демографическая проблема - переизбыток мальчиков, - которая усугубляется его экологическими проблемами, в перспективе чреватыми катастрофическими последствиями. Богатство России зависит от цен на нефть. Мощь Индии с ее хаотичной демократической системой вполне может оказаться долговременной, но никто не рассматривает ее как угрозу США. И кроме того азиатское 'гармоничное общество' может оказаться сильно подорванным конфликтами вокруг Тайваня, Северной Кореи, Тибета, Кашмира и различных островов, где есть залежи нефти, на которые претендуют Вьетнам, Индия, Китай, Южная Корея, Тайвань и Япония. Китай боится, что Япония может стать ядерной державой и прилагает максимум усилий, чтобы это предотвратить, или хотя бы не дать ей стать членом Совбеза ООН. Россия и Китай, нахмурив брови, смотрят друг на друга через сибирскую границу. Северная Корея время от времени запускает ракеты в сторону Японии. А Южная Корея и Юго-Восточная Азия оказались меж двух огней: демократической Японией, которой они не доверяют, и авторитарным Китаем, к которому им приходится пусть и с опаской, но приспосабливаться.
Единственная нация, чье присутствие до сих пор гарантирует определенную стабильность в Азии, именно та, чье влияние обозреватели так спешат списать со счетов. Мы говорим о Соединенных Штатах. Возможно, китайцам не нраву то, что у США так много военных баз в Японии или Южной Корее, но они предпочитают данную ситуацию и не хотят получить под боком оснащенную ядерным оружием Японию. Население Южной Кореи возмущается, когда американские солдаты пристают к их девушкам, но оно все же чувствует себя в большей безопасности благодаря военному присутствию США. За исключением катастрофической вьетнамской войны, США были для Азии достаточно 'добрым полицейским'. Но сколько еще они смогут играть эту роль? Чем дольше будет существовать эта послевоенная ситуация, тем меньше шансов у держав Восточной Азии в ближайшем времени начать самим обеспечивать свою безопасность. То же самое можно сказать и о странах Европы, как стало очевидно во время конфликтов на Балканах.
Каган прав, когда говорит, что 'демократические государства планеты должны проявлять солидарность друг с другом, и поддерживать те страны, которые пытаются удержать открытыми 'окна в демократию' там, где их пытаются закрыть'. Но эта задача значительно облегчилась бы, если бы США отреклись от того, что Каган считает их национальной судьбой - 'экспансионистской, даже агрессивной глобальной политики', и усилили свое влияние полноценным сотрудничеством с международными организациями, перестав считать их угрозой своей суверенной безопасности. Демократия стала бы значительно более привлекательной моделью, чем авторитаризм Китая или России, если бы некоторые из ее основных поборников не столь ревностно верили в то, что открытое общество рождается под грохот оружия.
___________________________________________
Прощание с гегемонией ("The New York Times Magazine", США)
Что последует за эрой американского превосходства? ("The Financial Times", Великобритания)
Возвышение и падение американской империи ("Al Ahram", Египет)
