Связана ли ярость критики в адрес Киссинджера с тем, что он еврей? - таким вопросом задается Найал Фергюсон
Сказать, что Генри Киссинджер - самая неоднозначная фигура среди государственных секретарей США в ХХ веке, было бы преуменьшением. Ни один человек, занимавший эту должность, не навлекал на себя столь ожесточенных нападок журналистов, подобных Сеймуру Хершу (Seymour Hersh) и Кристоферу Хитченсу (Christopher Hitchens). Например, последний в своей полемической книге 'Процесс над Генри Киссинджером' (The Trial of Henry Kissinger, 2002) обвиняет Киссинджера в том, что 'по его приказу и с его санкции уничтожались мирные жители и неудобные политики, пропадали и похищались военные, журналисты и священнослужители'. Хитченс не уточняет, в чем конкретно заключалась вина подсудимого, на совести которого 'безоглядное насилие за рубежом и вопиющее беззаконие в стране'. Читателю просто предлагается сделать вывод, что Киссинджер, должно быть, ужасно дурной человек.
Не говоря о поразительно слабом документальном основании составленного Хитченсом дела обвинения, не обремененного сносками - в нем цитируется не более пары десятков оригинальных документов, исключительно из американских архивов - 'Процесс над Генри Киссинджером' страдает от странного отсутствия исторической перспективы. Действительно, обвинения в бомбардировках мирных жителей, организации государственных переворотов и поддержке кровавых режимов было бы гораздо проще предъявить целому ряду предшественников Киссинджера. Вот лишь один пример: не подлежит сомнению, что, в отличие от чилийского случая, Центральное разведывательное управление было непосредственно причастно к государственному перевороту, свергнувшему в 1954 г. избранное правительство Гватемалы. Оно также сыграло активную роль в последовавшей за этим кампании насилия против гватемальских левых. В ходе этой кампании погибло гораздо больше людей (около 200 000), чем 'исчезло' в Чили после 1973 г. (2 279). В любом случае, Ричард Никсон был не первым президентом США, пытавшимся оказать влияние на внутреннюю политику Чили. Это делали оба его предшественника. Однако вы тщетно будете искать в книжных магазинах фолиант, озаглавленный 'Процесс над Джоном Фостером Даллесом' или 'Процесс над Дином Раском'.
Чем больше книг о Генри Киссинджере я читаю в последние годы, тем больше мне вспоминаются те книги, которые я когда-то читал о семье Ротшильдов. Когда другие банки XIX века давали кредиты консервативным режимам или странам, ведущим войны, казалось, что это никого не волнует. Но когда так делали Ротшильды, памфлетисты едва скрывали свое возмущение. И, правда, чтобы разместить всю ту острую полемику, что была произведена викторианскими предшественниками Хитченса и ему подобных, потребовалось бы огромное множество книжных полок. И это наводит на мысль: не связана ли ярость той критики, которую навлек на себя Киссинджер, с тем, что он, как и Ротшильды, - еврей? (Nota bene: этим не подразумевается, что его критики - антисемиты. Некоторые из самых яростных критиков Ротшильдов тоже были евреями. Равно как некоторые критики Киссинджера).
В книге Джереми Сури (Jeremi Suri) 'Генри Киссинджер и век Америки' (Henry Kissinger and the American Century) еврейское происхождение Киссинджера имеет первостепенное значение для интерпретации его жизни. Труд Сури выделяется среди последних книг на данную тему масштабом и глубиной авторского исследования. В отличие от Хитченса (не говоря уже о Роберте Даллеке (Robert Dallek) и Маргарет Макмиллан (Margaret Macmillan), еще двух авторах, выпустивших недавно книги, в которых выражено критическое отношение к Киссинджеру), Сури действительно хорошо покопался, прежде, чем сдавать книгу в набор. Он цитирует документы из целых шестнадцати архивных собраний. Его шестьдесят страниц примечаний - это образец академической строгости. Тут я должен заявить о собственном интересе: в настоящее время я исследую биографию Киссинджера, основываясь (отчасти) на его собственных личных бумагах, хранящихся в Библиотеке Конгресса, к которым Сури не имел доступа. Надеюсь, это подтверждает, а не опровергает мое положительнее суждение. Хотя я согласен не со всеми выводами Сури, я аплодирую его учености. Это, безусловно, лучшая из имеющихся книг о Генри Киссинджере (опубликованное в 2004 г. Юсси Ханхимяки (Jussi Hanhimäki) исследование внешней политики Киссинджера более широко, но менее глубоко представляет годы пребывания Киссинджера на посту государственного секретаря). В отличие от многих более ранних авторов - особенно тех журналистов, чьи руки в крови администрации Никсона, - Сури предпринимает попытку понять своего героя в надлежащем историческом контексте вместо того, чтобы включаться в бесконечную охоту за уликами.
Для Сури еврейские корни Киссинджера является ключом к пониманию и этого человека и его восприятия в мире. Киссинджер был помесью 'придворного-еврея' с 'евреем-государственником', смело утверждает Сури. Иными словами, 'евреем от политики'. Он показывает, как его герой восходит от научного мира к коридорам власти, выполняя 'черновую работу' для гоев: сначала для своего гарвардского наставника Уильяма Эллиотта (William Elliott), потом Макджорджа Банди (McGeorge Bundy), потом Нельсона Рокфеллера (Nelson Rockefeller), потом Никсона и, наконец, его преемника Джеральда Форда (о котором Сури, как почти все, кто пишет о Киссинджере, говорит слишком мало). Но значение еврейства Киссинджера этим не ограничивается. По мнению Сури, именно германо-еврейское детство Киссинджера - он родился в 1923 г., когда веймарская гиперинфляция достигла пика; когда ему было десять лет, к власти пришел Гитлер; в 1938 г., когда ему было пятнадцать, его семья эмигрировала в Соединенные Штаты - заложило основы отчетливо пессимистического мировоззрения. 'Жизнь есть страдание, рождение подразумевает смерть', писал Киссинджер в своей объемной гарвардской диссертации 'Значение истории': 'Преходящесть есть судьба существования. Еще не было ни одной вечной цивилизации, ни одного полностью удовлетворенного стремления. Это необходимость, предопределенность истории, дилемма смертности'. По мнению Сури, влияние Освальда Шпенглера внушило Киссинджеру страх перед 'возвращением к насилию, хаосу и крахом Веймарской Германии'. Когда Киссинджер вступал в Белый дом советником Никсона по национальной безопасности, он был полон дурных предчувствий, ожидая четырех лет 'беспорядка в стране и нарастания напряженности в мире'. Это, предполагает автор, помогает объяснить, почему Киссинджер чувствовал, что так много стоит на кону во Вьетнаме. В первом томе своих мемуаров он писал:
'До эмиграции в Америку я и мои родные во все большей степени испытывали остракизм и дискриминацию... Я никогда не забуду, как вдохновляла [Америка] жертв преследований, мою семью и меня в те жестокие и все более мрачные годы... Мне казалось важным, чтобы Америка не была унижена, не была разбита, но чтобы она вышла из Вьетнама таким образом, чтобы даже критики могли счесть этот выход отражением американского выбора, сделанного с достоинством и самоуважением'.
Когда Уотергейт потряс президентство Никсона, Киссинджер опасался, что 'непоправимый урон' может поставить США на 'край пропасти'.
Два этих аргумента представляются мне не совсем убедительными. Консультирование политиков может быть интересным занятием, которое обычно предполагает определенную меру подхалимства и не является специфически еврейским. Что касается веймарской травмы, то я думаю, что гораздо большую роль сыграло его возвращение в Германию в форме американского солдата. Однако все это вопросы интерпретации. Сури заслуживает признания за то, что о германо-еврейском происхождении своего героя он рассказал более убедительно, чем любой другой биограф Киссинджера, включая вполне благожелательного Уолтера Айзексона (Walter Isaacson).
Хайнц (как его назвали при рождении) и его младший брат воспитывались в ортодоксальной еврейской семье в баварском Фюрте, где их отец Луис был уважаемым школьным учителем, свято веровавшим в преимущества немецкого Bildung. Мир Луиса Киссинджера был поколеблен приходом нацистов к власти, но идея вывезти семью из Германии пришла в голову его жене Пауле - всего за несколько месяцев до того, как антисемитизм режима вылился в полномасштабные погромы. Холокост лишил Киссинджера не менее дюжины родственников, в том числе, бабушки Фанни Штерн (Fanny Stern) - по словам Сури, она погибла в лагере смерти Белжец. 'Я видел зло этого мира, - говорил Киссинджер в одном из своих интервью много лет спустя, - и я знал, что оно существует, и я знал, что есть, за что бороться, и что нельзя требовать, чтобы все соответствовало воображаемому идеалу'. Сури, безусловно, прав, отмечая, что осознание этого мучительного опыта необходимо для понимания этого человека.
Здесь остается одна не вполне разрешенная загадка: почему Киссинджер отказался от ортодоксальной версии иудаизма, которой его родители придерживались и после переезда в нью-йоркский район Уошингтон-хайтс, начав посещать самую консервативную синагогу квартала. Было ли это влияние тяжелой работы на заводе, где какое-то время трудился Киссинджер? Или, как, по-видимому, считает Сури, такой эффект возымела 'ветчина от дяди Сэма' в армии США, в которую Киссинджер был призван в 1943 году? Рассказ Сури о карьере Киссинджера в годы войны вызывает и ряд других вопросов. Он слишком мало говорит о его послевоенной работе в оккупационной администрации Германии, предусматривавшей задержание и допрос нацистов. Связь, которую Сури проводит между этим опытом и последующим тесными отношениями Киссинджера с Конрадом Адэнауром, представляется неубедительной.
Как показывает Сури, послевоенный Гарвард был для молодого ветерана более благоприятной средой, чем армия. В университете, где доля евреев среди поступающих увеличилась с 17 процентов в 1947 г. до 25 процентов в 1952 г., Киссинджер вряд ли чувствовал себя аутсайдером. Ему повезло и с наставниками: если в армии интеллектуальный потенциал Киссинджера был оценен Фрицем Кремером (Fritz Kramer), то Уильям Эллиотт вскоре увидел в нем 'смесь Канта и Спинозы'. Киссинджер почти оправдал эту гиперболу, написав такую огромную диссертацию, что Гарвард был вынужден ввести ограничение на количество слов. По мнению Сури, влияние Эллиотта было в одинаковой мере научным и политическим. Уже в 1950 г., при содействии Эллиотта, Киссинджер писал воинственные обзоры для Пола Нитце (Paul Nitze), тогдашнего директора по политическому планированию Государственного департамента. Руководя Международным семинаром в рамках летней школы по проблемам 'холодной войны' (бывшей классическим примером 'гуманитарной' инициативы на деньги ЦРУ и оказавшейся довольно жизнеспособной), он получил блестящие возможности по налаживанию связей, в особенности, с новым поколением европейских государственных деятелей и дипломатов. Как говорит Сури, в то время Гарвард был воистину 'университетом 'холодной войны' - полной противоположностью тому рассаднику либеральных настроений, в который он превратился вскоре после отбытия Киссинджера в Вашингтон.
Сури не только освещает культурные корни Киссинджера, но и добросовестно исследует становление его стратегического мышления в 1950-е годы. Кроме того, он дает беспристрастную оценку киссинджеровской доктрине ограниченной ядерной войны как способу избежать 'бессилия в атомном противостоянии' (согласно его определению 1954 г.). Полноценная ядерная война, заключал Киссинджер, 'была бы актом не политики, а отчаяния'. Должны существовать 'менее катастрофичные варианты, чем термоядерный холокост'. Поэтому Киссинджер выступал за усиление вооруженных сил и наращивание обычных вооружений Западной Германии и Японии при одновременном создании 'компактного, высокомобильного стратегического резерва США' на Ближнем Востоке. Кроме того, в своем труде 'Ядерное оружие и внешняя политика' (Nuclear Weapons and Foreign Policy, 1957) он рекомендовал большую готовность к размещению и использованию небольших 'тактических' ядерных вооружений. Позже это было ошибочно интерпретировано как безрассудный аргумент 'Доктора Стрейнджлава ', не принимающий в расчет риски ядерной эскалации. Но, как показывает Сури, в то время мысль Киссинджера разделяли такие светила, как Бернард Броуди (Bernard Brodie), Рейнгольд Нибур (Reinhold Niebuhr) и даже (с определенными оговорками) сам президент Эйзенхауэр.
Насколько Киссинджер отвечал за выработку большой стратегии Америки до прихода в Белый дом? Сури не вполне отвечает на этот вопрос, но дает обширные свидетельства, подтверждающие, что это был достаточно долгий путь. Например, он довольно рано осознал значение 'относительного упадка' Америки в то время, как остальной мир уже преодолел экономическую разруху Второй мировой войны. Это подразумевало не только признание раздела Европы между сверхдержавами, но и смену конфигурации западной системы альянсов.
В серии лекций, написанных в 1962 г. для Рокфеллера, Киссинджер отстаивал идею новой конфедеративной системы 'для свободного мира' - Атлантической Конфедерации с англо-американо-французским 'исполнительным комитетом'. В то же время, Киссинджер выступал за автономные европейские ядерные силы. Все это указывает на то, что Киссинджер продолжал считать себя специалистом по Европе. Занимая недолгое время пост советника Макджорджа Банди, когда тот был советником по национальной безопасности президента Кеннеди, Киссинджер был наиболее обеспокоен разделом Берлина.
Однако к середине 1960-х годов главная забота американской внешней политики была далеко от Германии. Сури показывает, что пессимистический взгляд на политику США во Вьетнаме сформировался у Киссинджера еще в 1965 г., когда он впервые посетил эту страну. Также он показывает, что Киссинджер убедился в том, что 'почетное окончание войны' имело 'ключевое значение для мира на планете', поскольку 'любое другое решение может выпустить силы, которые осложнят перспективы для международного порядка'. В отличие от целого поколения либералов (которые по-прежнему убеждены в своей правоте), Киссинджер чувствовал, что США 'не могут выйти из предприятия, которое вовлекло в себя две администрации и пять стран-союзниц и привело к гибели тридцати одной тысячи человек, так, будто мы просто переключаем телевизор на другой канал'. Вопреки Хершу и Хитченсу, Сури утверждает, что консультации Киссинджера с представителями обеих партий по вопросу войны во Вьетнаме в этот период вовсе не были провальными.
Часто отмечается, что тандем Никсон-Киссинджер был одним из самых странных в американской политике. Не последней из странностей их отношений была склонность Никсона к выплескиванию антиеврейских чувств, порой даже в присутствии Киссинджера. Однако, по мнению Сури, их разногласия всегда перевешивались единством по фундаментальным вопросам. В особенности, Киссинджера впечатляла вера Никсона в его волю к власти и эффективность твердых, решительных действий. Как президент говорил своим советникам, упорно продвигаясь к вершинам власти, он обрел 'могучую волю'; поэтому он был готов предпринимать сильные, грозные и эффективные действия'. Порой и Киссинджер высказывался в подобном духе. В 1973 г. он говорил Ицхаку Рабину: 'Когда вы применяете силу, лучше использовать на 30 процентов больше, чем на 5 процентов меньше необходимого... Применять силу мы всегда должны немного истерично'. Сури рассказывает о двух эпизодах, когда Киссинджер воспользовался угрозой применения ядерного оружия, чтобы оказать давление на Советы - в октябре 1969 г. и октябре 1973 г. - хотя он не выносит четкого вердикта относительно того, принесли ли эти действия дипломатический эффект или были ненужным безрассудством.
Периодическое бряцание саблей было неотделимо от неколебимой веры Никсона и Киссинджера в регулярные переговоры по 'обходным каналам'. Начиная с февраля 1969 г. Киссинджер устраивал 'горячую линию' с Москвой через советского посла Анатолия Добрынина. Созданный прежде всего (но не исключительно) для того, чтобы не связываться с государственным департаментом, обходной канал превратился со временем в высокоэффективную и высокочувствительную систему общения сверхдержав. Позднейшая критика политики разрядки (больше со стороны правых, чем левых) не может умалить явных достижений Киссинджера, каковыми были четырехстороннее соглашение по Берлину, первый Договор об ограничении стратегических вооружений, Договор о противоракетной обороне и Хельсинские соглашения. Похоже, Сури согласен и с мнением о том, что политика открытости в отношении Китая, проводившаяся Никсоном и Киссинджером (или, как сказала бы Маргарет Макмиллан, политика открытости в отношении Америки, проводившаяся Мао и Чжоу Эньлаем) оказалась эффективным способом давления на Советы, разрушив иллюзию об однородном коммунистическом Втором мире.
Согласно версии Сури, Никсон и Киссинджер подходили к проблеме Вьетнама с одним и тем же набором политических инструментов: решительное применение силы плюс постоянные переговоры по обходным каналам и надежда на то, что СССР или КНР сумеет надавить на Ханой. Сури не отвергает эту стратегию и не считает ее обреченной на провал. Безусловно, применение силы приносило ущерб Северному Вьетнаму. Ле Зуан, генеральный секретарь Коммунистической партии Северного Вьетнама, позже признавал, что бомбардировка Хайфона 'полностью уничтожила нашу экономическую базу'. Между тем, упорство Киссинджера на переговорах в конечном итоге принесло свои плоды в форме Парижских соглашений, подписанных 23 января 1973 г. Вопрос, на который Сури отвечает не до конца, заключается в том, сколько мог продержаться этот мир, если бы оппозиция внутри страны не подорвала американскую помощь Южному Вьетнаму.
Тот же самый вопрос может, разумеется быть задан и относительно политики Киссинджера на Ближнем Востоке. Можно ли было достичь большего? Но существует опасность того, что прозвучат нереалистичные контрфактуальные высказывания. Вероятно, прочный мир на Ближнем Востоке был недостижим в 1970-е годы, когда бушевала война. Однако достижимым было снижение влияния Советского Союза и стабилизация положения Израиля относительно его арабских соседей. Как отмечает Сури, Киссинджер находился в уникальном положении для достижения этих целей. Данное президенту Египта Анвару Садату обещание 'заставить [Рабина] двинуться в верном направлении... работать над этим' убедительно звучало из уст государственного секретаря-еврея. В то же время, ему были не страшны едкие замечания Менахема Бегина в адрес тех 'евреев, которые по причине комплекса опасаются, что не-евреи обвинят их в том, что они действуют в интересах своего народа, а потому делают противоположное'. А, выгнав Советы из Египта, он мог не менее авторитетно заверить Рабина: 'Мы осуществляем единую стратегию, одним из элементов которой является сильный Израиль'.
'Киссинджер, - пишет Сури, - был, прежде всего, революционером'. Для начитавшихся Хитченса это может прозвучать несколько неожиданно. Киссинджер - революционер? Человек, который сказал министру иностранных дел аргентинской хунты Сесару Гуццетти (Cesar Guzzetti): 'Мы желаем добра [вашему] правительству'? Человек, который пообещал своему южноафриканскому коллеге 'остудить миссионерский пыл моих чиновников из государственного департамента'? Человек, который сказал чилийскому диктатору Аугусто Пиночету: 'Мы с сочувствием относимся к тому, что вы пытаетесь здесь сделать'? Однако у Сури есть аргументы в пользу этого тезиса, хотя непрямые. Неотъемлемой частью большой стратегии Киссинджера всегда была расстановка приоритетов. Для сдерживания советских амбиций в Третьем мире - масштаб которых мы смогли оценить в полной мере совсем недавно - приходилось терпеть и, что там говорить, поддерживать неприятные режимы. Помимо разнообразных латиноамериканских каудильо, саудовской королевской семьи, шаха Ирана и пакистанских военных, к этим неприятным режимам относился (хотя левые редко признавали это) и маоистский режим в Пекине, который, когда Киссинджер впервые полетел туда в июле 1971 г., уже был повинен в гораздо большем числе нарушений прав человека, чем все правые диктаторы вместе взятые.
Однако подлинную революцию Киссинджеру было суждено совершить в сфере не столько большой стратегии, сколько внутренней политики. Как он сам выразился в одной из многочисленных 'программных речей', произнесенных в США в 1975 и 1976 гг., его фундаментальная цель состояла в том, чтобы 'прекратить самобичевание, которое нанесло такой ущерб способности этой страны вести внешнюю политику'. В этом он достиг несомненного успеха. На самом деле, американское самобичевание достигло высшей точки при президенте Джимми Картере.
Джереми Сури, который на момент написания книги был еще младшим преподавателем Университета Висконсина, не выносит однозначного вердикта 'революции' Киссинджера. Он не говорит о том, насколько стратегические выгоды добрых отношений со всякой нечистью перевешивали внутриполитические издержки. Более того, он оставляет открытыми почти все основные вопросы, касающиеся большой стратегии Киссинджера. Однако он дает уникальную возможность ближе познакомиться с американским государственным деятелем, в адрес которого звучало несравненно больше критики, чем в адрес его предшественников. Вопрос о том, насколько еврейское происхождение Киссинджера дает ключ к его внутренним побуждениям, остается дискуссионным. (Лично я предпочитаю видеть его в первую очередь историком - одним из той когорты очень серьезных ученых, которые, в конечном итоге, создают политику здесь и сейчас). Но оно действительно дает некоторое объяснение тому сарказму, который был частью его фирменного стиля.
Jeremi Suri
HENRY KISSINGER AND THE AMERICAN CENTURY
358pp. Harvard University Press. £15.95 (US $27.95).
978 0 674 02579 0
Найал Фергюсон - профессор Гарвардского университета. В настоящее время он работает над книгой 'Жизнь Генри Киссинджера'
* Персонаж сатирического фильма Стэнли Кубрика (Stanley Kubrick) 'Доктор Стрейнджлав, или как я перестал бояться и полюбил бомбу' (Dr. Strangelove or: How I Learned to Stop Worrying and Love the Bomb), высмеивающего стереотипы мышления времен 'холодной войны'. (Вернуться к тексту статьи)
____________________________________________
Киссинджер о Путине: 'Он считает себя реформатором' ("Time", США)
Г.Киссинджер: Смелый сценарий, слабые актеры ("The International Herald Tribune", США)
Генри Киссинджер: Отложить в сторону политику ради спасения Ирака ("The International Herald Tribune", США)
Генри Киссинджер: Россия или США не должны считать друг друга военной угрозой ("Voice of America News", США)
