'Произведение искусства не имеет ровным счетом никакого значения для общества, - утверждал Набоков. - Оно значимо только для отдельного человека, и только отдельный читатель значим для меня'. Действительно неприятие Набоковым каких бы то ни было групп или 'движений', будь они политического, художественного или социального толка, широко известно. Поэтому сложно не испытать изумления перед изощренными попытками Нины Хрущевой представить его в роли социально-политического маяка для своей родной страны, которые она предпринимает в искренней и убедительной книге 'Воображая Набокова: Россия между искусством и политикой' (Imagining Nabokov: Russia Between Art and Politics).
''Американец' Набоков второй половины ХХ века является наиважнейшим культурным и литературным явлением для России первой половины ХХI века', - настаивает Хрущева, провозглашая Набокова 'пророком', а себя - его 'миссионером'. Набоков обладал независимым, самодостаточным характером, ' он - наш учебник и 'дорожная карта' для нынешнего переходного периода от закрытого коммунального мира к его западной альтернативе, открытой и конкурентной'. Хрущева - мастер на подобные громкие, но, по сути, пустые заявления, подающиеся 'под соусом' головокружительного научного формализма, 'глубоко личных' размышлений и огульных обобщений, часто касающихся особенностей национального характера - русским присущ романтизм, эмоциональность, душевность, духовность, непрактичность и т.д. и т.п.
В результате на свет появился 'диалог' с Набоковым, который выглядит уж слишком педантично в той части книги, где описывается поездка Хрущевой в Швейцарию, в Монтре, и ее задушевная беседа с бронзовым памятником писателю - неудачный сплав цитат из работ самого автора и слов, вложенных в его уста самой Хрущевой. Набоков в реальной жизни мог иметь много лиц, но никогда он не был таким скучным, как эта мрачная марионетка.
Хрущева, преподаватель международных отношений в университете The New School, лучше, чем кто-либо должна была бы представлять себе личность писателя и влияние, которое он оказал на русских читателей. Как и Набоков, она любит литературу, как и он, Хрущева - эмигрант, владеющий в совершенстве несколькими языками, преподаватель университета - типичный представитель среднего класса, член 'свергнутой элиты': Никита Хрущев был ее прадедом. И она прекрасно отдает себе отчет, что ее претензии на духовное родство с автором 'Под знаком незаконнорожденных' (Bend Sinister) и 'Приглашения на казнь' будут подняты на смех теми, кто считает, что между ее добровольным отъездом из России и бегством семьи Набокова от большевиков в попытке спасти свои жизни мало общего.
Усилия Хрущевой по популяризации Набокова в России заслуживают уважения. В 2001 году, когда она вела курс 'Набоков и мы' в Московском государственном университете, Хрущева выявила прямую связь между интересом к предмету своих российских студентов и царившей в стране атмосферой надежды, открытости и свободы. К сожалению, пять лет спустя она обнаружила, что путинская Россия 'практически позабыла Набокова, его героев и его уроки так же, как она махнула рукой на демократические реформы, устав ждать, когда же они завершатся'.
Это описание стремительного перехода от признания Набокова на его родине к забвению потрясает, но оно может оказаться всего лишь иллюзией. Судя по всему, Хрущева делает эти выводы, основываясь исключительно на мнении 30 студентов, посещавших ее курс в Москве, с одной стороны, а, с другой - на настроениях небольшой аудитории, перед которой она выступала в петербуржском музее Набокова в 2006 году. Скептически настроенный читатель вполне резонно может предположить, что вопрос о читательской аудитории Набокова в России гораздо более сложен, чем то поверхностное прочтение ситуации, которое предлагает нам его миссионер.
Хрущева, несомненно, искренне верит в то, что тяга Набокова к европеизации, сквозящая в его характере и книгах, может в той или иной степени указать ее стране дорогу к современному, читай европеизированному будущему. Американцы могут счесть это благородной целью, но это будет заблуждением: индивидуалист Набоков, по мнению Хрущевой, стяжал успех в США именно благодаря своему эгоцентричному равнодушию и неустанной саморекламе, следы которых она находит повсеместно в его жизни и творчестве. Набоков, пространно разъясняет она, был 'Сальери пушкинского простодушного Моцарта', но именно Сальери, как кажется, могут научить, 'как выжить и преуспеть в западном мире', который, по мнению Хрущевой, по крайней мере, в абстракции, является жестоким, даже адским местом, полной противоположностью Америке Набокова.
Хрущева утверждает, что любит Набокова, но слишком рьяно бичует его: за 'самомнение, холодность и явное равнодушие к нам, простым людям, недостойным его гения', за 'презрение к русской традиции социально ориентированной литературы', за 'бездушие', 'неприкрытую надменность', 'тщеславие и гонор', а также нападки на коллег по писательскому цеху; за отсутствие 'физического' героизма в отличие от погибшего в ГУЛАГе Осипа Мандельштама; за аристократическое происхождение и много за что еще. Может статься, что Набоков - первый пророк, помазанный не миром, а ядом.
Хрущева в какой-то степени повторяет традиционные претензии к эстетике Набокова, ее книга может рассматриваться как продолжение дискуссии о 'настоящей' личности писателя и о том, какое влияние она оказала на его творчество (вспомним такие достопамятные заголовки статей в литературных журналах, как 'Набоков и порок'). Вопросы эстетики всегда неоднозначны, и все же автору 'Воображая Набокова' не удалось пролить свет на многочисленные загадки, оставленные нам человеком, чьи характер, жизненный путь и творчество глубоки и сложны.
Хрущева слишком часто строит замки на песке. Например, ее вызывающее недоумение настойчивое утверждение, что Набоков высокомерно 'захлопнул дверь перед носом' у читателей 'Память, говори', являющихся одними из самых известных мемуаров ХХ века, кажется, основывается исключительно на том факте, что писатель в них обращается к своей жене Вере, которой он обычно посвящал свои книги.
Использование гипербол разрушает аргументацию Хрущевой. Можно справедливо порицать Набокова за то, что он намеренно списывал со счетов неугодных ему писателей, но утверждать, что 'от него никогда ни о ком нельзя было услышать доброго слова', значит вводить читателей в заблуждение. То же самое можно сказать о заявлении, что он не сочувствовал жертвам политических преследований. И, конечно же, не обходит Хрущева стороной и свой личный опыт: она отмечает, что Набоков, как 'хладовоин', коим он действительно являлся, плохо отзывался о ее дедушке, как в своих книгах, так и в жизни.
Но давайте вернемся к главному посылу труда Хрущевой - к дорожной карте и картографу. Каким образом духовность (естественно, в русском понимании этого слова) оправдывает выбор самовлюбленного американца на роль русско-космополитичного спасителя? Хрущева строит свою аргументацию на доброте, которую мы находим в творчестве Набокова, а точнее у двух его персонажей - Долорес Хейз и, в первую очередь, американизировавшегося эмигранта из России Тимофея Пнина. 'Доброта бессмертна, - пишет она, - особенно когда речь идет о доброте, побеждающей боль и несправедливость'.
Вне всяких сомнений Хрущева права, когда говорит, что 'мы читаем и любим Набокова' именно благодаря этим героям. Действительно, невинные, чуткие, униженные, отзывчивые и добрые герои являются стержнем многих историй Набокова, пусть даже их постоянно затмевают не только его 'очаровательные злодеи' - Кинботы, Гумберты Гумберты, Ваны Вины - но и блестящий литературный стиль писателя. И хотя Хрущева, кажется, удивлена своим наблюдением, Америки она не открыла, и к ее перечню можно было бы легко добавить других персонажей с чистой душой: Люсетту из 'Ады', Синтию и Сибиллу Вейн из 'Сестриц Вейн', Джона Шейда и его дочку - 'маленькую бедняжку' Хейзел из 'Бледного пламени', даже Клару из его первого романа 'Машенька'. Однако создается впечатление, что для Хрущевой значение этих персонажей (многие из которых волею случая оказались стопроцентными американцами) в том, что с их помощью Набоков 'по-русски великодушно' 'создал противовес безразличию к демократии'.
Правда, в конечном итоге этот аргумент слишком хлипок, чтобы обелить столь бездушного человека, коим Хрущева изображает Набокова, нарисовав портрет, в котором ценители творчества писателя вряд ли его узнают. Коли россиянам действительно нужен пророк, они уж точно смогут себе найти кого-нибудь получше, чем отталкивающий американец Хрущевой.
Стив Коатс - обозреватель The New York Times, соавтор книги 'Голубянки Набокова: научная одиссея гениального писателя' ('Nabokov's Blues: The Scientific Odyssey of a Literary Genius.'
___________________________________
Миф о русской душе ("National Post", Канада)
Нина Хрущева: Набоковское поколение ("The Moscow Times", Россия)
Россия - новое прочтение 'Ревизора' ("The International Herald Tribune", США)
