В мае 1974 г., через три месяца после изгнания из СССР, Александр Солженицын начал искать себе жилье в Северной Америке. В конечном итоге он выбрал Кавендиш в штате Вермонт, но первой остановкой стал наш летний дом на берегу озера здесь, в Квебеке: Солженицын приехал туда, чтобы продолжить долгие беседы - начатые еще в Цюрихе - с моим отцом, русским православным теологом и историком Александром Шмеманом.
Для меня это было потрясающее событие. Солженицын был гигантом среди советских героев-диссидентов, а его эпопея - одним из решающих эпизодов в истории заката коммунистической тирании. Публикация 'Одного дня Ивана Денисовича' в 'Новом мире' 20 ноября 1962 г. открыла нам окно в будни сталинских лагерей и показала, что великая нравственная традиция русской литературы жива, несмотря на многолетние жесточайшие попытки ее искоренить.
Потом пришла очередь 'В круге первом', 'Ракового корпуса', Нобелевской премии 1970 г., и монументального 'Архипелага ГУЛаг', раскрывшего всю страшную суть сталинщины. Затем были яростные гонения со стороны советских властей и насильственное изгнание из страны.
И теперь я увидел Солженицына во плоти.
Моя роль была скромной: я выполнял обязанности повара и водителя. Запросы Солженицына ограничивались жареной картошкой с луком и небольшой, неприметной машиной. Но беседы с ним производили поразительное впечатление: он словно хотел, чтобы отец мгновенно передал ему все знания по российской истории и все идеи, к которым закрывало доступ советское государство.
Разговоры прерывали только новости русской службы BBC: когда наступало время, Солженицын бросался наружу с транзистором, чтобы настроиться на нужную волну. Он составлял списки вопросов и подробно записывал ответы бисерным почерком - привычку писать мелкими буквами наверняка выработалась за десятки лет, что ему приходилось скрывать свои мысли от 'них'; беседы не прекращались и во время долгих прогулок по окрестностям. Озеро все еще было сковано льдом, а на деревьях в лесу - как в России - только пробивались первые почки. Солженицын говорил, что в наших лесах и полях не слышно певчих птиц - здесь хорошо, но это не Россия.
Россия всегда была незримым участником наших бесед. Все - темы разговоров, обстановка, еда, записи, новости из транзистора, даже солженицынский френч и патриархальная борода - было связано с Россией.
Это была его Россия - Россия, где говорить правду было подвигом, великая, святая Русь, которую нужно спасать от злобной и безбожной власти. Другой великий литератор-изгнанник - Иосиф Бродский - как-то рассказал мне, что в Америке, в отрыве от живой языковой среды, ему стало труднее писать стихи по-русски.
Солженицын, похоже, боялся, что его постигнет та же судьба - что любой интерес, любая вовлеченность в новую жизнь будет мешать той священной миссии спасения России, что он на себя возложил. Казалось, он боится утратить дух морального сопротивления. За многие годы, что Солженицын прожил в Вермонте, он редко общался с внешним миром, а если и нарушал уединение, то для того, чтобы заклеймить аморальность, потребительский дух и разложение Запада - в выражениях, показывавших, что обо всем этом он судит в основном понаслышке.
Во второй раз я увидел Солженицына через два десятка лет: по заданию редакции я оказался во Владивостоке, освещая его возвращение на родину. Он продолжал метать нравственные громы и молнии - теперь еще и против охваченной хаосом новой, постсоветской России. Возможно, он был прав, но постоянная критика и наивность его инвектив, - как правило, акцент делался на патриотизме, в нем Солженицын видел ключ к будущему России - казалось, не находили отклика у соотечественников, оказавшихся в водовороте посткоммунистических потрясений. Произведение, которое он считал главным делом своей жизни - 'Красное колесо' - не вызвало на родине большого интереса.
Печальный - но тоже очень русский - эпилог. В 'Круге первом' сам Солженицын отмечал: в условиях диктатуры писатель играет роль 'второго правительства'. Но парадокс здесь заключается в том, что моральный авторитет, который дает ему пророческая мощь его книг, подрывает само творчество на корню. Как многие из великих русских писателей, Солженицын обрел бессмертие до того, как осознал силу своего слова, а когда осознание пришло, сила вылилась в педантизм.
Впрочем, это нисколько не умаляет значения 'Ивана Денисовича' - этого гимна человеческому духу, главных солженицынских романов с их судьбоносными конфликтами, величественного и гневного 'Архипелага ГУЛаг'. И одна из заслуг Солженицына в том, что он до последнего дня боролся за сохранение мощи и чистоты, что мы видим в этих великих произведениях.
___________________________________
Закончился последний бой для нобелевского лауреата Александра Солженицына ("The Times", Великобритания)
'Величие' - лучшее название для того, о чем говорит Солженицын ("The Baltimore Sun", США)
"Написано кровью". Интервью А. Солженицына ("Известия", Россия)
