Выдающемуся российскому историку, писателю, публицисту Николаю Михайловичу Карамзину (1766-1826) 'не повезло' в оценке и в понимании потомков. И дело даже не только в том, что его главное творение, итог длительных раздумий над исторической cудьбой Московского государства (а затем - империи Романовых), 'плод неустанного 20-летнего труда' (по собственному определению автора), 12-томная 'История государства Российского' фактически пребывала под запретом после 1917 года и вплоть до периода перестройки (первое полное научное издание 'Истории' Карамзина в ХХ веке стало публиковаться лишь в 1989 году, и вряд ли случайным совпадением во времени является 'синхронизация' этого важного события в духовной жизни той эпохи и, с другой стороны, системного необратимого кризиса советской империи, приведшего к ее развалу).
Важнее другое. Мировоззрение Карамзина, историка достаточно сложного, противоречивого и - главное - нередко (хотя и не всегда) свободного от политических ярлыков, стереотипов и примитивных клише, угодных власти, излагалось да и сейчас нередко излагается недопустимо упрощенно и даже примитивно: убежденный монархист и реакционер, слепой и фанатичный ура-патриот, угождавший царям (Павлу I, Николаю I), заискивавший перед ними в надежде получить за 'верную службу' привилегии, материальные блага и всевозможные прочие льготы, имевшиеся в распоряжении монархов. Все это, однако, далеко от истины. Карамзин - человек, наделенный высоким чувством собственного достоинства и личной гордой независимости, стремился не угождать земным владыкам, а учить, наставлять их, обращать их взор к ценностям 'гражданской добродетели', неотъемлемых свобод каждого человека, демократических прав личности, ценностям Просвещения (в самом широком понимании этого слова). Безусловно, Карамзин никогда не был революционером (став современником и свидетелем жестокостей революционного террора во Франции, он весьма резко осудил их); историк был и оставался до конца жизни сторонником эволюционного, без губительных 'великих скачков', развития общества, на основе, повторим еще раз, ценностей Просвещения, Разума и Гармонии, называя себя при этом 'республиканцем в душе' и 'либералистом - на деле, а не на словах'.
И очень характерно, что, желая быть объективным, беспристрастным летописцем истории народа (Киевскую Русь Карамзин рассматривал, будучи сыном своей эпохи, как интегральную часть 'общерусской' истории), знаменитый ученый и писатель ни в коем случае не закрывал глаза на преступления 'своей', московской деспотической власти. Автор 'Истории государства Российского' нашел в себе достаточно мужества и сил, чтобы назвать тирана тираном, душегубство - душегубством, а систему власти, основанную на 'злоупотреблениях власти неограниченной' - преступной и подлежащей безусловному осуждению. Более того, в 9-м томе своей 'Истории', посвященном ужасам правления Ивана Грозного, Карамзин не просто поражает нас подробным, полным и достоверным рассказом о кровавых убийствах, пытках, казнях и прочих 'забавах' царя. Автор этого 12-томного труда, справедливо считавший себя не только историком, но и историософом, обязанным осмыслить причины трагедий прошлого (главная причина, по Карамзину - 'буйное, неограниченное самовластье'), а не просто изложить их, проанализировал исторические причины деспотизма царей московских (и не только Ивана IV, но и его предков - Василия III, Ивана III). Внимательному читателю 9-го тома 'Истории' Карамзина открывается скрытая механика системы власти в самодержавной России - от Грозного до Петра I, Николая I, вплоть до Сталина - и далее. . .). Вот это. . . и далее! - вплоть, откровенно говоря, до явственных признаков возрождения этой же самовластной системы в наши дни на землях нашего северного соседа и 'стратегического партнера' - и заставляет вдумываться в страницы 9-го тома творения Карамзина с особым вниманием.
'ЗЛОДЕЯНИЯ ИВАШКИ'
'Изобличение мучителя россиян'. Так сам Карамзин сжато определил содержание 9-го тома главного труда своей жизни. А первые, художественно и исторически наиболее яркие и глубокие главы тома, автор назвал еще короче (звучало как приговор историка и мыслителя): 'Ивашкины злодейства'(!). Близкие историка шутили (и в этом была немалая доля правды!), что на историю деспота-царя у Карамзина ушло целых четыре года, ибо ему так же трудно было описывать его преступления, как бесправным подданным Грозного сносить их. Карамзин взялся обличать деспотизм, живя в условиях деспотического общества, взялся осмыслить его суть, основные черты и характер, выходя при этом далеко за рамки конкретной, описываемой им эпохи. Предоставим слово самому автору.
Описав начало массовых репрессий (в 1560 году), задуманных подозрительным, властолюбивым и злопамятным царем, описав первые казни, совершенные мучителем, отчетливо раскрыв при этом связь времен, Карамзин пишет: 'Глас неумолимой совести тревожил мутный сон души царя. Кровь лилась, в темницах стенали жертвы; нет исправления для мучителя, кровопийство не утоляет, но усиливает жажду крови: оно делается лютейшею из страстей, неизъяснимою для ума, ибо есть безумие - казнь народов и самого тирана'. Народ же, замечает автор, 'жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников царских; а царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость'.
Картин невероятной жестокости царя у Карамзина - более чем достаточно. Но - в чем причины ее (один из глубоких мыслителей России того времени, близкий к декабристам Александр Тургенев заметил: 'Истинно грозный тиран, какого никогда ни один народ не имел ни в древности, ни в наше время - этот Иван представлен нам Карамзиным с величайшей верностью и точно русским, а не римским тираном!')? Автор пишет: 'История не решит вопроса о нравственной свободе человека; но, предполагая оную в суждении своем о делах и характерах, изъясняет те и другие, во-первых, природными свойствами людей, во-вторых, обстоятельствами или впечатлениями предметов, действующих на душу. Иоанн родился с пылкими страстями, с воображением сильным, с умом еще более острым, нежели твердым или основательным. Худое воспитание, испортив в нем естественные наклонности, оставило ему способ к исправлению в одной вере. Государь возмужал: страсти зреют вместе с умом, и самолюбие действует еще сильнее в летах совершенных. . . Обыкновенные завистники, не терпящие никого выше себя, не дремали, славили мудрость царя и говорили: 'Ныне ты уже истинный самодержец, помазанник божий; един управляешь землею: открыл свои очи и зришь свободно на все царство'. Между новыми любимцами государевыми отличались Малюта Скуратов-Бельский, боярин Алексей Басманов, сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, готовые на все для удовлетворения своего честолюбия. По симпатии зла, они выступили вперед и вкрались в душу Иоаннову, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостью, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих царей, и благих слуг царских, первых - в их желаниях, вторых - в исполнении оных. Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к государю и к добродетели гражданской; новые - только к государю, и казались тем любезнее'.
Террор Грозного назревал постепенно, накапливался годами; Карамзин пишет: 'Царь решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самих Тацитовых летописях!' (здесь уместно сделать два замечания. Во-первых, Тацитовы летописи сохранили для будущих поколений повести о злодеяниях 'славных' императоров, таких, как Нерон, Калигула, Тиберий и иже с ними; хорош же 'монархизм' Карамзина, прямо указывающего, что 'родной' самодержец Московский, царь Иван IV Грозный, превзошел в лютой жестокости этих римских тиранов! А, во-вторых, вспоминается давнее стихотворение того же Карамзина, с гневом обвинявшего римский народ 'времен Тацита' в том, что он, народ, безропотно терпел 'то, чего без подлости терпеть не можно. . .').
И вот - вакханалия убийств! Казнили бывших приближенных Ивана IV, его доверенных советников, по тем или иным причинам вызвавшим монарший гнев; казнили, мучили, пытали и ссылали на Север, в Соловки (не в ХХ веке эти страшные острова приобрели столь злую славу!), в отдаленные тюрьмы и монастыри родственников, друзей, детей и жен 'изменников' царю (не Сталин, как видим, изобрел эту адскую технологию!). Знатный князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, оскорбленный хамской надменностью юного любимца царя Федора Басманова, сказал новоявленному фавориту: 'Мы служим царю трудами полезными, а ты - гнусными делами содомскими!'. Карамзин пишет: 'Басманов принес жалобу царю, который, в исступлении гнева, за обедом вонзил несчастному князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его'. И далее: 'Боярин князь Михайло Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворе непристойное игрище, где царь, упоенный крепким медом, плясал со своими любимцами в масках, сей вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску; Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: 'Государю ли быть скоморохом? По крайней мере, я, боярин и советник Думы, не могу безумствовать'. Царь выгнал его и чрез несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме на молитве; кровь сего добродетельного мужа обагрила помост церковный' (как не вспомнить обильные 'возлияния' и оргии на даче Сталина. . .).
А вот еще очень важное наблюдение Карамзина: 'угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились государю и судия не требовал улик верных. . . Москва цепенела в страхе. Любопытно видеть, как сей государь, до конца жизни усердный чтитель христианского закона, хотел соглашать его божественное учение с своею неслыханною жестокостию: то оправдывал оную в виде правосудия, утверждая, что все ее мученики были изменники, чародеи, враги Христа и России; то смиренно винился пред Богом и людьми, называл себя гнусным убийцею невинных, приказывал молиться за них в святых храмах, но утешался надеждою, что искреннее раскаяние будет ему спасением и что он, сложив с себя земное величие, в мирной обители святого Кирилла Белозерского со временем будет примерным иноком. Так писал Иоанн к князю Андрею Курбскому и к начальникам любимых им монастырей, во свидетельство, что глас неумолимой совести тревожил мутный сон души его, готовя ее к внезапному, страшному пробуждению в могиле!'.
Но как поступил этот истово верующий православный христианин с митрополитом Филиппом, одним из немногих близких к царю иерархов церкви, осмелившихся открыто осудить его злодеяния? В разгар казней входит царь в Успенский собор Кремля, его встречает митрополит, полный решимости 'по долгу сана своего' заступаться за всех обреченных на казнь, всех, кого обезглавят, сожгут на костре, колесуют, посадят на кол.
Карамзин повествует так: 'Молчи, - прерывает его Грозный, едва сдерживая гнев. - Одно тебе говорю - молчи, отец святой, молчи и благослови нас.
- Наше молчание, - ответствовал владыка, - грех на душу твою налагает и смерть наносит.
- Ближние мои, - прерывает Филиппа Грозный, - встали на меня, ищут мне зла. Какое тебе дело до наших царских предначертаний?'.
Митрополит Филипп был сослан в отдаленный монастырь недалеко от Твери, а затем задушен царским подручным и палачом Малютой Скуратовым (было объявлено, что Филипп-владыка умер от 'несносного жара' в его келии. . .).
ЦАРЬ И ЕГО ПОДДАННЫЕ, ИЛИ СИСТЕМА ТИРАНИЧЕСКОЙ ВЛАСТИ
Историку не к лицу бурные эмоции. Но должен ли он, вправе ли он, приведя потрясающие, документально подтвержденные факты жестокостей деспота, воздерживаться от нравственных оценок? И когда Карамзин рассказывает нам о гибели людей, посмевших протестовать против злодеяний царя, - он далеко не равнодушен. Историк повествует: 'Между многочисленными шутами царскими славился князь Осип Гвоздев, имея знатный сан придворный. Однажды, недовольный какою-то шуткою, царь вылил на него миску горячих щей: бедный смехотворец вопил, хотел бежать: Иоанн ударил его ножом. . . Обливаясь кровью, Гвоздев упал без памяти. Немедленно призвали доктора Арнольфа. 'Исцели слугу моего доброго, - сказал царь, - я поиграл с ним неосторожно'. - 'Так неосторожно, - отвечал Арнольф, - что разве Бог и твое царское величество может воскресить умершего: в нем уже нет дыхания'. Царь махнул рукою, назвал мертвого шута псом и продолжал веселиться'.
А вот еще один 'голос человеческий', который хоть и редко, но все же звучал в эти страшные времена. Карамзин рассказывает: 'Муж храбрый, именем Молчан Митьков, нудимый Иоанном выпить чашу крепкого меда, воскликнул в горести: 'О царь! Ты велишь нам вместе с тобою пить мед, смешанный с кровию наших братьев, христиан правоверных!'. Иоанн вонзил в него свой острый жезл. Митьков перекрестился и с молитвою умер'.
Вот так, пусть протестуя, но без серьезных попыток бороться и восставать, гибли сотни и сотни тысяч, лучшие люди народа. . . Автор 'Истории государства Российского' пишет: 'Таков был царь; таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властию божественною и всякое сопротивление беззаконием; приписывали тиранство Иоанново гневу небесному и каялись в грехах своих; с верою, с надеждою ждали умилостивления, но не боялись и смерти, утешаясь мыслию, что есть другое бытие для счастья добродетели и что земное служит ей только искушением (не так ли думали и рабы египетского фараона? - И. С.); гибли, но спасли для нас могущество России, ибо сила народного повиновения есть сила государственная'. Обратим внимание, читатель, на конец цитаты: ведь это ни что иное, как формула многовекой деспотической, азиатской системы власти в Московском государстве, системы, унаследованной и более близкими к нам режимами (вплоть до ХХ века, о чем речь пойдет ниже).
'Довершим картину ужасов сего времени, - продолжает Карамзин, справедливо названный 'последним летописцем России - голод и мор помогали тирану опустошать Россию. Казалось, что земля утратила силу плодородия: сеяли, но не сбирали хлеба; и холод и засуха губили жатву. Дороговизна сделалась неслыханная; бедные толпились на рынках, спрашивали о цене хлеба и вопили в отчаянии. Милостыня оскудела: ее просили и те, которые дотоле сами питали нищих. Люди скитались, как тени; умирали на улицах, на дорогах. Не было явного возмущения, но были страшные злодейства: голодные тайно убивали и ели друг друга! От изнурения сил, от пищи неестественной родилась прилипчивая смертоносная болезнь в разных местах. Царь приказал заградить многие пути; конная стража ловила всех едущих без письменного вида, неуказною дорогою, имея повеление жечь их вместе с товарами и лошадьми. . . Не было ни для кого безопасности, но всего менее для людей, известных заслугами и богатством; ибо тиран, ненавидя добродетель, любил корысть!'.
Обличение 'Ивашкиных злодейств' идет у историографа по нарастающей; а увертюрой 'трагедии ужасов' у Карамзина звучат страницы, посвященные введению опричнины, как назвал царь свою особую личную дружину (вначале 6 тысяч человек, затем значительно больше), название которой, до тех пор неведомое в России, связано с провозглашенным Иваном Грозным разделением государства на две части: одну он объявил своей неограниченной личной собственностью (модель управления, уже немыслимая для большинства европейских стран той эпохи!), ее он назвал 'опричниной' от слова 'опрочь' (вне), в отличие от другой - Земщины, как Иван IV назвал остальную часть государства, оставленную (чисто номинально) в ведении 'бояр земских'. Фактически и Земщина, разумеется, была в царских руках. Опричниками были, как многократно, настойчиво подчеркивает Карамзин, люди, готовые на все, лично преданные деспоту и презиравшие любые нормы человеческой морали. Царь подбирал себе угодных!
Историк отмечает (наблюдение весьма точное!): 'Скоро увидели, что Иоанн предает всю Россию в жертву своим опричным: они были всегда правы в судах, а на них не было ни суда, ни управы. Опричник или кромешник - так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешной, - мог безопасно теснить, грабить соседа и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье. Ибо сказать неучтивое слово кромешнику значило оскорбить самого царя; в таком случае невинный спасался тягостною денежною пенею. Люди земские, от дворянина до мещанина, были безгласны, безответны против опричных; первые были ловом, последние ловцами. Для того, чтобы Иоанн мог надеяться на усердие своих разбойников-телохранителей в новых, замышляемых им убийствах, чем более люди ненавидели опричных, тем более государь имел к ним доверенности; сия общая ненависть служила ему залогом их верности'. Анализ действительно глубокий, он дает богатую пищу для размышлений: а опричники ХХ века? А НКВД? А СС?
Опричнина - это поистине фундамент системы власти царя-душегуба, дьявольское изобретение его изворотливого ума, оставившее столь страшный след в истории московской и российской державы и благодаря этому вызвавшее столько подражаний, прикрываемых только иными именами (об этом - ниже!). Разъединить, разбить народ, натравить одну его часть на другую, разжигая самые дикие низменные животные инстинкты, повсюду сея ненависть, страх и плодя несметные орды, миллионы шпионов, палачей, доносчиков и льстецов. . . Вот тот адский метод превращения народа в толпу, только используя который и можно 'скрутить' общество, убивая лучших сынов страны, и только истребив носителей мужества, совести и разума народа, можно поставить на колени уцелевших, безжалостно оглупив их.
Из истории известно, что славный основоположник Запорожской Сечи, великий сын украинского народа гетман Дмитро Байда-Вишневецкий, находясь некоторое время в пределах Московского государства, числился на военной службе у царя Ивана Грозного. Но, как свидетельствует Карамзин, 'князь Димитрий Вишневецкий не хотел подвергать себя злобному своенравию тирана: из воинского стана в южной России ушел к Сигизмунду, королю польскому, который принял Димитрия милостиво, как жертву Иоаннову, и дал ему собственного медика, чтобы излечить сего славного воина от тяжкого недуга, произведенного в нем отравою' (приготовленною людьми царя. - И. С.). Выразительная деталь, не правда ли?
А вот любопытная (до сих пор малоизвестная широкому кругу читателей) история выдвижения Ивана IV одна из версий - его сына Ивана, через 8 лет убитого отцом-царем) в качестве кандидата на польский престол. 28 февраля 1573 года Грозный прислал письмо 'панам польским', в котором выдвигал такие условия своего согласия на участие в выборах нового польского короля после смерти Сигизмунда (в том, что выберут его и только его, изъяви он свое согласие, царь, похоже, не сомневался): 1. 'Пишите весь мой титул, как установлено Богом; называйте меня царем, ибо я наследовал оное достоинство от предков и не присвоиваю себе чуждого; 2. Когда господь заберет меня из здешнего света, да властвуют над вами сын мой и его сыновья правом наследия, а не избрания (как известно, польские короли избирались. - И. С.); когда же не останется у него сыновей, то Литва и Польша да будут нераздельны с Россиею, как собственность моих наследников во веки веков, с особенным именем короля Польского и великого князя Литовского в титуле государей российских. Пристойно ли сыну короля не быть наследником его престола? И для общего блага сих трех держав им должно иметь единого владыку. Знаю, что Австрия и Франция гораздо снисходительнее в переговорах с вами; но они не пример для России, ибо мы верно знаем, что кроме нас и султана турецкого нет в Европе государей, коих род царствовал бы уже 200 лет и более: одни из князей, другие иноземцы и для того пленяются честью королевства, а мы цари изначальные и происходим от Августа-кесаря (что всем известно); 3. Город Киев, древнейшее достояние России, да присоединится к ее владениям; за что, из любви к тишине и согласию христианскому, уже не буду отыскивать наших старых владений в Литве до реки Березины'.
Вот так, читатель. . . Чванство, наглая спесь (положенная в основу долгой традиции, очень долгой!) и лицемерие. О 'тишине' и 'согласии христианском' разглагольствовал коронованный палач, мучивший и пытавший людей. Королем же польским несколько позднее стал талантливый полководец Стефан Баторий, нанесший Ивану Грозному ряд чувствительных поражений.
ТИРАНИЯ И СВЯЗЬ ВРЕМЕН
Можно задать вопрос: да, деяния Ивана IV страшны, но для чего сейчас 'щекотать себе нервы' рассказом об этом изверге? Но все не так просто; дело вовсе не в острых эмоциях, а в важнейшем историческом уроке (хотя Бернард Шоу с грустью заметил, что единственный урок, который можно усвоить из изучения истории, состоит в том, что из нее, увы, не извлекают уроков). Приведем несколько красноречивых фактов, имеющих непосредственное отношение к теме нашего разговора.
Известно о многолетнем (и только укреплявшемся с течением времени!) интересе 'вождя всех народов' товарища Сталина к персоне Ивана Грозного. В личной библиотеке тирана ХХ века (она комплектовалась на основе его прямых указаний, им лично продиктованных планов-заявок) есть, как минимум, два десятка монографий, посвященных Грозному и его эпохе. Покойный генерал Дмитрий Волкогонов (одним из первых удостоившийся разрешения просмотреть состав библиотеки Сталина, пометки деспота на прочитанных книгах) упоминает, что, подписывая очередной список жертв, обреченных на смерть и муки, Сталин обронил: 'Ну кто помнит фамилии бояр, казненных Грозным?!' Интересны мемуары артиста Николая Черкасова, исполнителя главной роли в знаменитом фильме Сергея Эйзенштейна 'Иван Грозный'; там речь идет о поучениях Вождя создателям этой яркой картины. 'Нужно возвеличить Грозного; он расправился с боярами и князьями-изменниками, и сделал великое прогрессивное историческое дело. Петруха (Петр I. - И. С.) по сравнению с ним недорубил!' - вещал кремлевский властелин. Не случайно один из героев фильма Эйзенштейна бросает зловещую фразу: 'Нет напрасно осужденных!'.
А теперь уместно напомнить, как, в свою очередь, самого Сталина нынешние, официально одобренные властью России, учебники по истории (к примеру, учебник Филиппова) изображают 'великим государственным менеджером'. Что это, как не 'ползучее' оживление традиции, в соответствии с которой любые миллионы человеческих жертв - это щепки, пыль, мусор, неизбежные 'отходы производства' при построении Великого Государства, символом которого выступает Владыка, Царь, Вождь Всех Народов, Выдающийся Общенациональный Лидер, Незаменимый Президент?
'История злопамятнее народа', - написал Карамзин. Об этом забывают все новые претенденты в вожди. Народ, сломленный страхом, может забыть и простить злодея, история - никогда (по крайней мере, наш долг сделать все для этого). Память - мощное противоядие от диктатуры, надо только иметь в виду, что без жрецов, без служителей и прислужников (Малюта Скуратов, Федор Басманов, Берия, Вышинский, Молотов. . .) всевластие тирана невозможно. И оно невозможно при выработанном в народе органическом отвращении к рабству (вспомним шевченковское: 'Нiмii, пiдлii раби. . .'!). И у Карамзина есть стихотворные строки, очень близкие по содержанию:
Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли пера его?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв не вижу никого.
Жалеть о нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего,
Терпя, чего терпеть без подлости не можно.
N164, субота, 13 вересня 2008
* * * * * * *
Опрос киберпартизан: "Решающий фактор в информационной войне" (Тайное братство читателей ИноСМИ, Россия)
Не много ли на 'Эхе' Шендеровичей? (Тайное братство читателей ИноСМИ, Россия)
Валерия Новодворская: У меня вопросы к тем, кто одной со мной крови (Тайное братство читателей ИноСМИ, Россия)
Я тебя убью. Но не сегодня (Тайное братство читателей ИноСМИ, Россия)
Анатомия московской лжи ("Флот Украiни", Украина)
Из Тацита: "Саак Свирепый, Царь Колхов" ("Народна правда", Украина)
