Среди современников Джон Мейнард Кейнс пользовался громадным уважением, но позднее Маргарет Тэтчер и ее единомышленники-рыночники заклеймили ученого как 'динозавра', выступавшего за расширение роли государства в экономике. Однако сейчас, когда необузданный капитализм обернулся новым кризисом, все больше людей задается вопросом: может быть, идеи великого экономиста действительно способны спасти мир?
Какое-то время назад я присутствовал при визите Билла Клинтона в Уорвикский университет (Warwick University); дело было незадолго до того, как он покинул Белый дом. Преподаватели неуклюже выстроились в шеренгу; каждый имел при себе собственную книгу, чтобы подарить президенту. Как я заметил, труд по геологии у Большого Билла особого интереса не вызвал - как и монография Жермен Грир (Germaine Greer) о женской поэзии. Все изменилось, когда Роберт Скидельский (Robert Skidelsky) протянул Клинтону свою знаменитую биографию Джона Мейнарда Кейнса (John Maynard Keynes). 'Кейнс!', - радостно воскликнул президент, как будто встретил старого приятеля. Затем он рассказал нам, что этот ученый всегда нравился ему смелостью мысли.
'Идея Кейнса состояла в том, чтобы стимулировать выход из депрессии за счет роста расходов - с использованием государственных средств, - объяснил президент. - Это было важнейшее открытие'. Я понял: Клинтон - как и я сам - пришел к пониманию капитализма через работы Кейнса. И Кейнс - как и Рузвельт, которого он знал лично, и которым восхищался - оказался прав. Бояться нам действительно нечего - и уж тем более самого страха . Людям незачем считать себя беспомощными жертвами бездушных экономических законов и стоически переносить лишения. При известном везении - и умении воспользоваться собственными способностями - мы можем научиться спасать себя сами. И кто знает, не исключено, что мы даже овладеем этой 'ужасающей наукой' - экономикой.
Джон Мейнард Кейнс, как заметила его русская жена Лидия, был 'больше чем экономист'. Он стоял на перекрестке современности, и чувствовал себя одинаково непринужденно в таких несовместимых друг с другом 'мирах', как Кембридж, богемный 'Блумсберийский кружок' и Министерство финансов. Кроме того, Кейнс был (в разные периоды жизни, а порой и одновременно) государственным чиновником, коллекционером живописи и книг, биржевым спекулянтом, фермером, основоположником государственной поддержки искусства в Британии (он создал Совет по делам искусств), редактором, издателем - и, конечно, необычайно оригинальным мыслителем. Он написал множество книг, брошюр и статей, - в основном в великой спешке; у него было ясное и ироничное перо.
Как это бывает только с англичанами, внешность и манеры консерватора - он носил шелковое белье и сшитые на заказ серые костюмы, был членом множества комитетов и отличался неприхотливостью в еде - сочетались в нем с неординарностью мышления. Он ненавидел любые правила - кроме тех, что сам создавал. После смерти Кейнса в 1946 г. британская элита воздала ему должные почести. Однако для нее экономист никогда не был 'своим': для этого Кейнсу, как, кстати, и Уинстону Черчиллю, не хватало 'традиционности' и даже 'стержня', да и незаурядность его ума слишком бросалась в глаза. Гротескный вклад в дискуссию о его репутации внес бывший обозреватель Times Уильям Рис-Могг (William Rees-Mogg): он предположил, что 'зацикленность' Кейнса на быстрых результатах связана не с гуманитарными соображениями, не с благосостоянием людей, а с его гомосексуальной ориентацией, из-за которой он не мог по-настоящему оценить значение передачи ценностей (в том числе и материальных) от поколения к поколению.
Первое мое 'знакомство' с Кейнсом состоялось в лондонской подземке в 1973 г., между отключениями электричества из-за забастовки шахтеров. В Британии семидесятых затертое до дыр определение 'кейнсианский' ассоциировалось с не самыми приятными вещами. Им обозначались действия правительства в обстановке экономических неурядиц и неправомерно завышенных запросов профсоюзов. По мнению многих критиков ученого, именно из понятия 'кейнсианский' вытекала та позиция, что часто занимали власти в ходе этой 'классовой борьбы': капитулянтство, завуалированное малопонятными техническими аргументами.
Тем не менее, как я быстро выяснил, между подлинным Кейнсом и тем образом, что рисуют его хулители, мало общего. Лучше всего он воспринимается в 'малых дозах', и становится особо афористичен, если его спровоцировала чья-то явная тупость. 'Я полностью согласен с этим документом, если перед каждой рекомендацией поставить слово 'не'', - так он оценил опус одного чиновника. Приписывают ему и другую хлесткую фразу: 'Когда меняются факты, меняется и мое мнение'. Люди с таким мощным и неуступчивым интеллектом редко нравятся окружающим. Столь же нелегко терпимо относится к тем, кто неизменно оказывается прав, хотя, казалось бы, постоянно меняет свои взгляды. Впрочем, понять что к чему фанатам Кейнса помогает его биография - для особо продвинутых поклонников существует трехтомник, а недавно вышел еще и однотомный сокращенный вариант на 1000 страниц. Книга Роберта Скидельского - один из лучших биографических трудов нашего времени: это рассказ не только о жизни одного человека, и даже о конкретной эпохе, а хроника расцвета и упадка чисто английского явления - радикального и скептического склада мышления. Она заставляет вас кусать локти: почему мы не обладаем хотя микронной долей кейнсовской интеллектуальной мощи. Мне приходилось покупать книгу несколько раз: предыдущие экземпляры я терял - обычно забывал в такси в разных заграничных поездках.
Джон Мейнард Кейнс родился в 1883 г. - в период апогея британского имперского могущества - в Кембридже, в семье, которую отчасти можно причислить, как выражается специалист по истории этого университета Ноэль Аннан (Noel Annan), к 'интеллектуальной аристократии'. Его отец, не снискав особых лавров в качестве экономиста, переквалифицировался в администраторы от науки, а мать - высокообразованная женщина - происходила из семьи протестантов-нонконформистов. Кейнс был принят в Итон (лучшее - и самое снобистское - среднее учебное заведение того времени), получив почетную королевскую стипендию для особо талантливых детей. Там он оттачивал полемическое мастерство в школьных дискуссионных клубах, осознал свою нетрадиционную сексуальную ориентацию, и бултыхался в грязи, играя в фирменную итонскую разновидность регби - Wall Game. Четвертого июня (на ежегодном празднике в Итоне, отмечаемом в день рождения короля Георга III) юный Кейнс, как член элитного ученического Итонского общества, щеголял в 'неуставной' жилетке - сизой с блестками. Именно в Итоне он приобрел непоколебимую уверенность в себе - да и высокомерие тоже. Своей школе Кейнс хранил верность всегда - независимо от своих идеологических пристрастий. В 1944 г., уже тяжело больной, он неделями просиживал в кабинете итонского казначея, спасая школу от банкротства. Правда, позднее, в обстановке послевоенной эгалитаристской эйфории Кейнс, судя по всему, пришел к убеждению, что и в Итоне пора внедрять принципы равенства - принимать учеников из бедных семей.
С юных лет Кейнс считал себя некрасивым - что, впрочем, не мешало ему крутить романы с другими 'голубыми' из своей социальной среды. В кембриджском Кингc-колледже он изучал философию, и вступил в элитное Общество апостолов - там же состоялось его знакомство с писателем Литтоном Стрэчи (Lytton Strachey), переросшее в весьма бурную дружбу. Именно Кейнс 'увел' возлюбленного Стрэчи - художника Дункана Гранта (Duncan Grant). У меня в кабинете висит копия его портрета кисти Гранта - Кейнс с блестящими глазами за доской для письма (он пользовался ей вместо стола), ручка наготове. 'Мы ни в коей мере не считали себя обязанными следовать общепринятым правилам, - вспоминает Кейнс об этой гомосексуально-интеллектуальной идиллии. - Мы полностью отвергали привычную мораль, установления и традиционную 'мудрость''.
Кейнса часто называют членом Блумсберийского кружка. На деле его отношения с этой группой зачастую были взаимно враждебными - в том числе в годы Первой мировой войны. Блумсберийцы молились на свой замкнутый буржуазно-богемный мирок с его претенциозностью, экзальтацией, и непрактичностью - хорошие горничные у них были в большой цене. Кейнс же чувствовал себя как рыба в воде в общественной сфере. Он помогал своим друзьям-блумсберийцам материально - а с некоторыми из них еще и спал; те, в свою очередь, 'снисходили' до него. В дневниках Вирджинии Вулф (Virginia Woolf) можно найти немало намеков на 'вульгарность' Кейнса. (Одно из описаний выглядит так: 'сытый тюлень, - двойной подбородок, толстые красные губы, маленькие глазки - чувственный, грубый, прозаичный'. Впрочем, она признавала за ним 'странный, живой и пылкий интерес к истории, к человеку'). Пацифисты-блумсберийцы были возмущены тем, что в годы войны Кейнс работал в Министерстве финансов. Сами они искали себе работу, не связанную с войной (в большинстве случаев устраиваясь садовниками), и были недовольны тем, что необычайные способности Кейнса в финансовых делах поставлены на службу военной машине. Впрочем, позднее он и сам был в ярости от того, для каких низких целей государство задействует его таланты.
Первая - и лучшая - книга Кейнса 'Экономические последствия Версальского мира' (The Economic Consequences of the Peace) вышла в 1919 г. Она повлияла на политическое мышление в 20 веке наверно больше, чем любая другая книга - за возможным исключением 'Майн Кампф'. Это произведение - сигнал тревоги, гневный крик Кейнса из-за упущенного шанса добиться прочного мира. В Версале, где он находился в составе британской делегации, Кейнс пришел в ярость от близорукости и опрометчивости окружавших его стариков. Не жалея черной краски для французских и британских политиков, Кейнс призывал к заключению мира, не напоминающего итоги Первой Пунической войны, чтобы он не стал предлогом для нового конфликта. Хотя его призывы услышаны не были, позднее 'прогрессисты' в США и Европе согласились с его точкой зрения: бессмысленной была не только сама война, но и увенчавшее ее мирное урегулирование.
В 1920-х Кейнс мог уйти в частную жизнь, как это сделали многие британские рантье - разъезжая по свету, что позволял завышенный курс фунта, и всячески прожигая жизнь. Но он как всегда не пожелал следовать в общем русле. Напротив, к немалому беспокойству блумсберийцев, он женился на Лидии Лопуховой, миниатюрной эксцентричной балерине из Петербурга (она ласково называла нескладного Кейнса 'долговязым', а великий экономист писал ей: 'Хочу, чтобы ты пожирала меня - с жадностью'), а свой гений употребил на то, чтобы понять причины грядущей катастрофы.
До Кейнса считалось, что экономической деятельностью управляет набор правил, вытекающих из божественных законов мироздания, и закрепленных в золотом стандарте - тотеме, порученном заботам верховных жрецов из Банка Англии. Инфляция предавалась анафеме по моральным соображениям - ведь она обесценивала состояния солидных буржуа, а избыточную рабочую силу всегда можно было отправить в колонии, или, если речь шла об ирландцах, просто оставить подыхать с голоду. Вмешиваться в такие объективные процессы, как периодическая рецессия с массовой безработицей - крайнее безрассудство.
Однако Кейнс считал принцип laissez-faire не только абсурдным, но и безнравственным. Он пришел к выводу, что к экономической науке следует относиться без священного трепета - как к любому плоду человеческой мыслим, от физики до модернистской литературы. В результате он отверг тезис о том, что механизм действия финансовых рынков носит 'нравственный' и неизменно благотворный характер. Но одновременно он не принял и марксистскую экономическую теорию, как раз тогда входившую в моду у британской интеллигенции.
В 1920-х гг. Кейнс побывал в России, и даже смог встретиться с родственниками жены, жившими в полной нищете. В отличие от его друзей - Беатрисы и Сиднея Уэббов или драматурга Джорджа Бернарда Шоу - на самого Кейнса сталинская Россия впечатления не произвела. 'Как я могу согласиться с доктриной, - задавал он риторический вопрос, - чьей библией, не подлежащей никакой критике, стала устаревшая книга по экономике, не только, как я убежден, ошибочная в научном плане, но и не представляющая никакого интереса или пользы для современного мира?' Впрочем, капитализм в той форме, в которой он существовал тогда, вызывал у Кейнса не больше энтузиазма. 'Подобная система, писал он, - чтобы сохраниться, должна быть не просто успешной, а необычайно успешной'. Великая депрессия показала, что и просто успешным тогдашний капитализм назвать было нельзя.
Именно Кейнс выступал за отмену в Британии золотого стандарта в 1931 г. - шага, который несколько облегчил ситуацию, но подвергся резкой критике со стороны адептов 'солидных' денег. Он отнюдь не шутил, когда заметил: вместо того, чтобы выплачивать пособия по безработице, британскому правительству следовало бы напечатать целую гору пятифунтовых банкнот, а затем заплатить людям за то, чтобы те сначала закопали их в землю, а потом выкопали обратно. И тем не менее Кейнс - это необходимо отметить, учитывая, что со временем его имя стало ассоциироваться с догматизмом - никогда не утверждал, будто знает ответы на все вопросы. Все эти мрачные годы он раз за разом повторял нечто совсем другое: экономика - не тайна за семью печатями. Самые тривиальные причины могут порождать ужаснейшие события, и для исправления ситуации, возможно, также требуются тривиальнейшие рецепты.
В тридцатые годы Кейнс, выступая где только возможно, занял в воображении публики место, обычно отводившееся для какого-нибудь теннисиста-левши или эксцентричного второстепенного члена королевской семьи. Однажды его приятели-блумсберийцы услышали по радио, как экономист советует домохозяйкам отказаться от веками выработанной привычки к бережливости. В Вашингтоне он эпатировал одного ученого-консерватора, сбросив на пол стопку полотенец в туалете в попытке наглядно продемонстрировать, что рост потребления дает людям дополнительную работу, а значит - способствует оздоровлению экономики.
Тем, кто все еще считал, что рано или поздно кризис сам по себе сойдет на нет, он отвечал: 'Рано или поздно мы все умрем. Но с таким же успехом я могу сказать, что в ближайшем будущем мы все еще не умрем. Жизнь и история состоят из краткосрочных перспектив'. Кейнс спекулировал на валютных колебаниях - далеко не всегда с успехом. Но инвестором он был весьма умелым. Полученную прибыль он тратил не скупясь - на подержанный 'Роллс-Ройс' или не слишком успешные сценографические проекты, где главное место отводилось Лидии. Все больше и больше расходясь с блумсберийцами, супруги Кейнс стали самой эксцентричной парой десятилетия. Мейнард обожал каламбуры жены. Как-то она заметила: 'Меня приглашала на чай леди Грей. Она любит всем показывать свой яичник - в смысле птичник'.
В 1937 г. Кейнс пережил инфаркт. Оставшиеся девять лет жизни он вел беспрестанные войны: против усиливающейся болезни сердца, против 'бандитских государств' Европы, против бюрократии и антибританских стереотипов в Вашингтоне. В годы войны Кейнс вернулся в Минфин: он снова вел жизненно важные для страны переговоры, курсируя между Вашингтоном и Лондоном на самолете, пока болезнь не заставила его пересекать Атлантику морем. Империя быстро ускользала из рук; Британия 'закладывала' все, чтобы выжить. Но среди 'антиимперского' лобби в Вашингтоне были и такие (в том числе и немало 'интернационалистов', теперь, согласно моде, называвших себя кейнсианцами), кто считал, что обанкротившаяся Британия представляет не меньшую угрозу миру, чем сталинская Россия. 'Не дай мне бог когда-нибудь еще убеждать кого-либо сделать то, что я считаю нужным, имея на руках так мало козырей!', - в сердцах восклицал Кейнс. Он считал, или по крайней мере делал вид, будто считал, что какую-то часть гигантской задолженности Британии американцам следует списать. Но с ним никто не соглашался.
В конце войны, на конференции в Бреттон-Вудс, где создавались всемирные экономические институты, - многие из них по предложениям Кейнса - он выглядел отнюдь не представителем 'бывшей' великой державы. Слишком нетерпеливый для хорошего переговорщика, умирающий Кейнс вел себя в Вашингтоне с непоколебимым достоинством, а в Бреттон-Вудс казался современникам почти волшебником - фигурой, вызывавшей такой же священный трепет, как Черчилль. Но главной цели - предотвратить послевоенный упадок Британии - ему достичь не удалось. Уже через несколько месяцев после смерти Кейнса полученный у Америки пятимиллиардный кредит был потрачен на безуспешное поддержание завышенного курса фунта и бесплодные попытки удержать колонии.
Самую глубокую критику в адрес Кейнса высказывал Фридрих фон Хайек - австрийский ученый, преподававший в Лондонской школе экономики (London School of Economics), а позднее любимый экономист г-жи Тэтчер. В период гиперинфляции двадцатых, Хайек воочию наблюдал полное бессилие государства. У него были и чисто экономические разногласия с Кейнсом, но помимо этого Хайек утверждал, что проповедуемый британцем тип либерализма, оборачиваясь расширением полномочий государства, в конце концов погубит те самые буржуазные свободы, что он призван спасти. Кейнс не совсем убедительно возражал: даже 'опасные' в принципе действия не принесут вреда, если их осуществляют 'правильные' люди - т.е. прогрессивная, социально ориентированная элита, получившая образование в Кембридже или Гарварде. Кейнс до конца жизни остался этатистом: он считал, что 'планирование в умеренных масштабах' лучше, чем laissez-faire.
В Британии, однако, непрекращающееся государственное вмешательство оборачивалось торжеством посредственности, что со всей наглядностью проявилось в 1970-х. По всему миру сфера деятельности государства урезалась, и идеи Кейнса стали восприниматься как устаревшие, а его уроки быстро забылись в водовороте дерегулирования. Понадобился новый банковский крах и угроза рецессии мирового масштаба, чтобы они вновь оказались в центре внимания. После панических мер по спасению Уолл-стрита laissez faire снова теряет привлекательность - хотя каждую неделю в редакцию Financial Times приходят письма читателей, возмущенных тем, что ресурсы государства тратятся, чтобы защитить адептов современного капитализма от последствий их собственного безрассудства.
Я часто думаю: интересно, а мои томики Кейнса, затрепанные, испещренные пометками на полях, - их я тоже потерял немало - еще 'живы'? Если так, я предлагаю их нынешним владельцам встретиться. Проведем собственную 'кейнсианскую конференцию' - без участия профессионалов-экономистов и 'кукловодов' от политики - не в одной из мировых столиц, а в какой-нибудь из неблагополучных стран, куда редко заглядывают богатые туристы. Мы не будем обсуждать 'заумные' понятия, вроде 'потребляемой доли прироста доходов' или тонкости 'управления спросом' (думаю, сам Кейнс не мог сдержать зевка, когда выводил на бумаге эти формулировки); поговорим о том, для чего, собственно, существует капитализм, и можно ли - периодически у Кейнса рождалась такая надежда - его существенно улучшить или заменить чем-то более совершенным.
Кейнс, хотя его никогда особенно не привлекала идея Утопии, в 1927 г. все же решил нарисовать собственную картину идеального общества в статье под названием 'Экономические возможности для наших внуков' (Economic Possibilities for our Grandchildren). Получилось нечто 'хипповое', постблумберийское: жизнь, где никому не приходится работать в поте лица, где люди сегодняшний день ценят больше, чем завтрашний, а приятное - больше, чем полезное. 'Мы будем чтить тех, кто показывает нам, как в буквальном смысле и с удовольствием 'срывать плоды' каждого часа и дня, чудесных людей, способных напрямую наслаждаться жизнью', не слишком убедительно отмечает он. И в то же время делает вывод: 'Нам придется и дальше делать вид, что честное - это нечестное, и наоборот'.
Разбогатевшие на 'мыльном пузыре' богемные обитатели Кармела или Ноттинг-хилла, завсегдатаи всех главных улиц всех городов, уж точно умеют 'срывать плоды' каждого часа - хотя о рабочих в бараках из провинции Гуандун или жителях трущоб Иоганнесбурга этого, конечно, не скажешь. Впрочем, празднику потребления на Западе приходит конец - веселая ярмарка закрывается. В новостях CNN я услышал, что 90% работников в Америке мучает бессонница из-за нынешних экономических потрясений. Мы, конечно, выживем - и будем выживать, пока ресурсы планеты это позволяют, поскольку, как печально заметил Кейнс, грубый капитализм вынослив, он проникнут животной энергией. Сегодня конец капитализма представить еще труднее, чем в его времена. Впрочем, подозреваю, что Кейнса бы это не удивило - и не слишком обеспокоило.
'Мы не знаем, что несет нам будущее, - говаривал он. - Точно можно сказать лишь одно: оно будет не таким, как мы его предсказываем'. Если кто-то другой от такой неопределенности мог бы прийти в отчаянье, Кейнс, к счастью для нас, этому только радовался. Именно поэтому нам по-прежнему нужен реальный Кейнс - не автор 'устаревшей доктрины, которую мы можем спокойно отбросить', как о нем говорят, а тот скептик и пророк, каким он был на самом деле.
* * *
* Автор обыгрывает фразу из инаугурационной речи Рузвельта: 'Нам нечего бояться, кроме самого страха' (we have nothing to fear but fear itself). (Вернуться к тексту статьи)
++++++++++++++++++++++
P.S. Тов. читатели, будьте бдительны! Не забывайте, пожалуйста, голосовать :-))) В настоящий момент в рейтинге Народного голосования ИноСМИ занимает 13 место. Напоминаем, по правилам конкурса с одного IP можно голосовать только 1 раз в 24 часа. "Урны" для "Народного голосования" за ИноСМИ (Премия Рунета - 2008) расположены по адресу: http://narod.premiaruneta.ru/.
_________________________________________
Как рецессия отразится на нашей внешней политике ("The Wall Street Journal", США)
Михаил Горбачев: Всемирный кризис ("La Stampa", Италия)
Кампания по спасению должников аукнется нам, вкладчикам ("The Independent", Великобритания)
Обеднение строптивых ("The Washington Post", США)
Не падайте духом, нас спасет алчность ("The Globe And Mail", Канада)
* * * * * * * * * * * * * * * * *
Мой личный друг - Genosse Ленин (Чрезвычайная комиссия читателей ИноСМИ)
Корни русского мазохизма (Чрезвычайная комиссия читателей ИноСМИ)
В.Новодворская: Русская интеллигенция - наследница евреев (Чрезвычайная комиссия читателей ИноСМИ)
Партия - детям! (Чрезвычайная комиссия читателей ИноСМИ)
