Сверхжесткая реакция России на интервенцию Саакашвили в Южной Осетии и последующая невозмутимость Кремля по отношению к резкой европейской и американской критике действий России стали для многих иностранных наблюдателей неприятным сюрпризом. Ведь несоразмерность ответа Москвы на события в Южной Осетии, а также последующая неготовность руководства Кремля к компромиссному решению конфликта нанесли существенный урон предполагаемым внешнеполитическим интересам Кремля. Что бы ни принесла России фактическая аннексия Абхазии и Южной Осетии, понесенный Кремлем урон своей международной позиции и доверия со стороны европейских и азиатских стран вследствие провокационного поведения России в августе 2008 кажется более существенным, нежели любые возможные выгоды, которые Российская Федерация может извлечь из своего де-факто присоединения двух южнокавказских провинций.
Политика российского руководства во время и после кавказского конфликта продемонстрировала, что изменения во внешнем и общеполитическом мышлении лидеров России глубже, нежели до сих пор отмечалось. Хотя можно было ожидать как раз обратное: с прогрессирующей сменой поколений в российской элите постепенно должны были исчезнуть унаследованные с советских времен стереотипы в интерпретации мировых политических событий. Однако вместо модернизации российской внешнеполитической доктрины мы наблюдаем, как после короткого 'флирта' с Западом в начале и середине девяностых в России постепенно восстанавливается типичное для XIX столетия мышление в национально-государственных категориях 'игры с нулевой суммой'.
Важным источником ново-старой агрессивности политических младотурков Москвы является так называемое 'неоевразийство'. Нужно отметить, что это понятие - амбивалентно, и в некоторых случаях его использование современными российскими политическими теоретиками представляет собой сознательную подмену терминов, вследствие чего здесь этот термин берется в кавычки.
Российские 'неоевразийцы' различной масти зачастую красноречиво ссылаются на классическое евразийство, возникшее в русской эмиграции в Европе двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия, как на свой первоисточник. Мировоззрение евразийцев того времени базировалось на том утверждении, что существует непримиримое противоречие между евразийской цивилизацией Российской империи, с одной стороны, и романо-германской цивилизацией Западной Европы, с другой. Тем самым, такие ученые, как Николай Трубецкой или Петр Савицкий воспроизводили в какой-то мере теории, возникшие еще у Константина Леонтьева или Николая Данилевского (если не более ранние). Евразийцы, однако, пошли еще дальше: они утверждали о существовании нового континента - 'Евразии', якобы находящегося между Европой и Азией и включавшего в себя народности, проживавшие на территории бывшего Советского Союза. В подтверждение своей теории классические евразийцы ссылались не только на исторические или этнографические данные, но и приводили географические, лингвистические и другие наукообразные аргументы. Несмотря на то, что часть народов 'Евразии' принадлежит к мусульманской или другим нехристианским религиям, евразийцы настаивали на том, что в будущем православное христианство будет играть определяющую роль на всем 'евразийском' пространстве.
Десятилетиями евразийство не имело большой популярности ни среди русских эмигрантов, ни среди граждан СССР. Несмотря на это, после распада Советского Союза, евразийство и его (часто курьезные) реинтерпретации сначала вошли в моду в интеллектуальной среде, а позднее превратились в новую мировоззренческую парадигму для многих российских, да и некоторых центрально-азиатских и других постсоветских интеллигентов. Правда, составные части этого трансконтинентального 'неоевразийского' интеллектуального движения часто объединяет друг с другом только одно название. Что касается содержания самой идеологии и того, какие указания к действиям из нее следуют - в этом мнения так называемых 'неоевразийцев' расходятся, иногда кардинально. Более того, хотя все они охотно апеллируют к авторитетным ученым, представлявшим классическое евразийство межвоенного периода, тем не менее, решающую роль в формировании того или иного варианта сегодняшнего 'неоевразийства' часто играли более современные и необязательно русские авторы.
Например, сегодня статус нового 'классика евразийства' получил известный русский географ, историк и этнолог Лев Н. Гумилев (1912-1992), несмотря на то, что историософия Гумилева фундаментально отличается от видения мировой истории классических евразийцев. Гумилев сам называл себя 'последним евразийцем' и 'гением'; к тому же сегодня для некоторых россиян он представляется русским эквивалентом Галилея, Коперника или Ньютона. Тем не менее, по крайней мере, с западной точки зрения, его интерпретация истории человечества представляется еще более далекой от науки, нежели классическая евразийская. Гумилев считает этнические группы, как, например, русских - 'природными' феноменами, которые ни в коем случае не должны смешиваться с членами других 'суперэтносов', как, например, с евреями. Его учение утверждает, что взлет и упадок этносов определяется всплесками 'пассионарности' - фактора, который он однозначно классифицирует как 'биологический'. Более того, эти 'пассионарные' импульсы вызваны микромутациями, причиной которых, в свою очередь, как полагает Гумилев, является 'космическое излучение'. Подобными рассуждениями Гумилев не только переходит границы научного дискурса. Он основывает - что, конечно, оспаривается многими русскими 'патриотами' - новую форму расистского мышления. Неорасизм Гумилева хотя и не ориентируется на человеческие фенотипы, но также как и классический расизм рассматривает 'природные' или даже 'биологические' различия между нациями как решающие факторы развития истории человечества. Гумилевское биологистское мышление, возможно, менее примитивно, нежели нацистская мифология, но, в конечном счете, оно настолько же фантастично, как и расология Третьего Рейха.
Иную форму 'неоевразийства' представляет московский политический философ и культуролог Александр Панарин (1940-2003). Хотя влияние Панарина на интеллектуальную жизнь России менее глубоко, нежели гумилевское, тем не менее, он оставил после себя целый ряд трудов, частично награжденных премиями, которые, по крайней мере, при его жизни пользовались широкой популярностью у читателей и вплоть до сегодняшнего дня используются многими ВУЗами России в качестве учебных пособий. Панарину, как и Гумилеву, в советские времена было трудно сделать академическую карьеру, и только в 1990-х его популярность начала расти. Постсоветская идеологическая эволюция Панарина началась со скорее прозападной позиции, которую он позднее, однако, принципиально изменил, что привело, в конце концов, к его вступлению в Политический совет яро антизападной партии Александра Дугина 'Евразия' в 2002 году (см. ниже). В то время как Гумилев отошел от классического евразийства своим обращением к биологизму, Панарин отличается от интеллектуального движения межвоенного периода тем, что он в основном игнорировал роль географии, как определяющего фактора для формирования евразийской цивилизации, также как и для обоснования евразийства. Панарин, в отличие как от классических евразийцев, так и от Гумилева, остался в пределах гуманитарных наук и стал сооснователем постсоветского цивилизационного подхода и культурологии - новых российских академических дисциплин, которые сегодня зачастую вырождаются в псевдонаучную апологетику национальных стереотипов. Панарин, не являясь приверженцем географического детерминизма или биологического расизма, представляет радикальный культурный релятивизм, в чем он, с одной стороны, сближается с некоторыми западными консервативными мыслителями, а, с другой стороны, продолжает специфически российскую традицию мышления, начатую еще славянофильством. Таким образом, разработанная Панариным за последнее десятилетие своей жизни идеология представляет собой приспособленное к реалиям XXI века переиздание классического почвеннического мышления России XIX столетия с его антизападным идеализмом, традиционалистским фундаментализмом и антисемитскими выводами. В своих произведениях Панарин снова рассказывает басню об антиматериалистическом 'особом пути' России к современности и о вреде западной модели для человечества в общем и для русской нации - в особенности. Биологистские рассуждения Гумилева или конспирологический мистицизм Дугина (см. ниже) отчасти представляют собой развлекательную литературу. Сочинения Панарина, напротив, являются 'тяжелой пищей' и сообщат мало нового читателям, ознакомленным с международным арсеналом стереотипов радикального антиамериканизма.
Последние политико-философские учебники Александра Дугина, написанные им для широкой общественности, тоже представляют собой скучное чтение. Напротив, более ранние дугинские памфлеты и некоторые его недавние, предназначенные избранному кругу труды, являют своего рода новую форму публицистической литературы. Дугин головокружительным способом комбинирует в сотнях своих статей и дюжинах книг серьезные теории и признанные концепции авторитетных обществоведов и философов с конспирологическими спекуляциями, манихейской картиной мира и революционной политической программой. Полученный в результате своеобразный идейный коктейль он использует для разработки нового толкования истории человечества, как борьбы (частично 'тайной') двух антагонистских мегацивилизаций - евразийцев и атлантистов. Длящееся столетиями, если не тысячелетиями противостояние между евразийской и атлантической культурами сегодня близится к своему завершению, причем Дугин в описании этого сценария использует иногда немецкий термин 'Endkampf' (последний бой) без перевода. Такая терминология иллюстрирует интеллектуальное происхождение теорий Дугина, созданных, вопреки его утверждениям, в первую очередь не на основе классического евразийства, а на почве западных философских антидемократических школ, таких, как международный интегральный традиционализм, немецкая 'консервативная революция', французские 'новые правые' и, не в последнюю очередь, европейский фашизм. Так, еще в 90-х Дугин не колеблясь защищал и копировал определенные аспекты нацистской риторики, даже сожалея в одной из своих статей о развале Третьего Рейха, представлявшего, по его мнению, наиболее последовательное воплощение пропагандируемого Дугиным 'Третьего пути'. Больше всего в 'феномене Дугина' потрясают, однако, не эти или множество других неординарных высказываний бесспорного лидера постсоветского 'неоевразийства'. Удивляет в первую очередь то, что, несмотря на свои многочисленные нарушения российской политической корректности, Дугину удалось утвердиться в мейнстриме российского политического дискурса. Что отличает Дугина от других уже умерших или ныне живущих 'неоевразийцев' - это его не только публицистическая и псевдонаучная, но и журналистская, и политическая активность. Дугин, не будучи членом какой-либо значительной политической партии, почти ежедневно участвует в политических дебатах, упоминается в традиционных или электронных массмедиа и является на сегодняшний день одним из самых популярных политических теоретиков России, имея широкую читательскую аудиторию во всем постсоветском пространстве и даже за его пределами (напр. в Турции и Сербии). При этом термин 'неоевразийство' используется Дугиным не столько для его политического позиционирования, сколько в качестве кодового слова, за которым скрывается особенно яростный антиамериканизм, практическая имплементация которого во внешней политике России вылилась бы в Третью мировую войну.
С целью и вследствие роста своего признания московским политическим истеблишментом, в последние годы Дугин несколько адаптировал свою риторику. Он теперь парадоксальным образом называет себя 'антифашистом' и формирует имидж идеолога нового, специфически российского 'консерватизма'. При этом термин 'консерватизм' выполняет ту же функцию ширмы, что и 'неоевразийство': в то время как последний термин используется для маскировки нерусских, в большинстве своем западных источников его идеологии, 'консерватизм' служит цели отвлечения внимания от агрессивности дугинских интерпретаций сегодняшних мировых конфликтов, а также для ретуширования в сущности фашистского и, тем самым, антиконсервативного характера его идеологии.
Вследствие растущей популярности подобных идей и их авторов в российских интеллектуальной и политической элитах не представляется удивительным увеличивающееся отчуждение между Россией и Западом. Правда, пока что экстравагантные теории Гумилева, Панарина и Дугина полностью одобряются и поддерживаются лишь немногими российскими государственными деятелями. Тем не менее, растущее влияние описанной выше псевдонаучной демонизации Запада дает о себе знать. На популярных ток-шоу контролируемых государством телеканалов, в выступлениях Путина или на академических конференциях в постсоветском пространстве - полагаемые русофобия и лукавство Запада, а особенно США, представляют собой сегодня уже не вызывающие сомнение общие места, которые постепенно превращаются в аксиомы российского внешнеполитического мышления. Если эта трансформация постсоветского элитного дискурса будет продолжаться и в последующие годы, недавняя дипломатическая конфронтация между Россией и Западом может разрастись в новую многолетнюю 'холодную войну'.
Андреас Умланд - редактор книжной серии 'Советская и постсоветская политика и общество' (http://www.ibidem-verlag.de/spps.html) и веб-журнала 'Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры' ( http://www1.ku-eichstaett.de/ZIMOS/forumruss.html ); администратор веб-сайта 'Русский национализм' ( http://groups.yahoo.com/group/russian_nationalism/).
Литература
Лев Гумилев: Этногенез и биосфера земли. Москва: Академия, 2002.
Alexander Höllwerth: Das sakrale eurasische Imperium des Aleksandr Dugin. Eine Diskursanalyse zum postsowjetischen russischen Rechtsextremismus. Stuttgart: ibidem-Verl., 2007.
Vladimir Ivanov: Alexander Dugin und die rechtsextremen Netzwerke. Fakten und Hypothesen zu den internationalen Verflechtungen der Neuen Russischen Rechten. Stuttgart: ibidem-Verl., 2007.
Marlene Laruelle: Russian Eurasianism. An Ideology of Empire. Baltimore: JohnsHopkinsUniversity Press, 2008.
Marina Peunova: An Eastern Incarnation of the European New Right. Aleksandr Panarin and New Eurasianist Discourse in Contemporary Russia // Journal of Contemporary European Studies. 2008. T. 16. N 3.
Viktor Shnirelman/Sergei Panarin: Lev Gumilev - His Pretensions as a Founder of Ethnology and his Eurasian Theories // Inner Asia. 2001. T. 3. N 1.
Stefan Wiederkehr: Die eurasische Bewegung. Wissenschaft und Politik in der russischen Emigration der Zwischenkriegszeit und im postsowjetischen Russland. Köln: Böhlau Verl., 2007.
Андрей Цыганков: Национальный либерализм Александра Панарина. Уроки поражения // Свободная мысль. 2005. N 9.
Theorizing Post-Soviet Russia's Extreme Right. Comparative Political, Historical and Sociological Approaches (=Russian Politics and Law. Т. 46. N 4) / Ed. Andreas Umland. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 2008.
__________________________________
Сбываются ли предсказания A. Дугина ("Geopolitika", Литва)
Знамена над кремлевскими башнями: кое-что к новой русской идеологии ("День", Украина)
Россия: империя зовет ("Le Point", Франция)
Россия - дорога домой, в Московское княжество ("Delfi", Литва)
* * * * * * * * * *
Музей погибшей советской цивилизации (Общественная палата читателей ИноСМИ)
Трудности перевода: "Это - фашисты!" или "Так всегда поступал КГБ" (Общественная палата читателей ИноСМИ)
Гайд-парк vs Лобное место (Общественная палата читателей ИноСМИ)
ИноСМИ и интернет-солдаты Урфина Джюса (Общественная палата читателей ИноСМИ)
