Я спала на ходу, когда в прошлый четверг я забрала с крыльца утренние газеты, но, глянув на первые страницы газет, я резко проснулась. На меня смотрела фотография Энтони Бланта (Anthony Blunt), чьи мемуары, находившиеся под замком последние 25 лет, были, наконец, опубликованы Британской библиотекой.
Глядя на фотографию, я вспомнила прохладное утро 1994 года: мне было 11 лет, и я только что впервые узнала о человеке, чей холодный, отсутствующий взгляд смотрел на меня со страниц газет.
За то недолгое время, что я проучилась в этой школе, меня часто вызывали к директору, но это раз я помню до сих пор.
'Где ты была во время утренней молитвы?' - спросила моя директриса, сдвинув на кончик носа свои очки, в то время как мой взгляд бегал между фиолетовыми ботинками Doc Martens и потолком. 'Читала книжку в туалете,' - призналась я, сползая по креслу и готовясь к серьезному нагоняю. 'Слава богу, - к моему удивлению, ответила она. - Я очень, очень рада.'
Как оказалось, во время моего отсутствия некий красочный персонаж из местной церкви, которого пригласили выступить перед девочками на школьной ассамблее, вдруг, ни с того ни с сего и по причинам, которые так и остались невыясненными, выступил с уничижительной речью против Бланта, который, вместе с моим дедушкой Кимом Филби (Kim Philby), Гаем Берджессом (Guy Burgess) и Дональдом Маклином (Donald Maclean), работал во времена 'холодной войны' на советскую разведку.
Я, конечно, была еще маленькой, но к тому времени я знала достаточно о печально известных 'кембриджских шпионах'. Достаточно, чтобы понимать, что благодаря чистой случайности своего рождения, будучи дочерью старшего сына Кима Джона, я некоторым образом стала участницей одного из крупнейших скандалов в британской истории.
К тому времени, когда я появилась на свет в 1983 году, мой дедушка был надежно упрятан в небольшой, скромной квартире в центре Москвы. Помню, что в тот день, в школе, я думала о том, как странно ставить знак равенства между Кимом Филби, которого я знала, мягкосердечного старика с хитрой улыбкой, которого я всегда видела в халате и который был моим дедушкой, - и тем, о ком говорили люди: всеми порицаемого человека, который, будучи главой антисоветского отдела британской разведки, предал свою страну.
С самого начала я знала, что Ким не похож на дедушек моих друзей, которые присоединялись к нам на вечеринках в честь дня рождения и рождественских обедах, но для меня он был вполне нормальным: когда мы приезжали в Москву, чтобы навестить его, он часами просиживал с моим отцом за шахматной доской и бокалами с виски, в то время как я ползала вокруг них по ковру с корзиной для бумаг на голове. Это он рычал 'Кто сидел в моем кресле?', вернувшись в гостиную и обнаружив, что я специально скомкала подушку в его любимом кресле, пока он ходил на кухню долить себе в бокал виски.
Однако теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что дедушку, которого я знала, никогда нельзя было полностью отделить от того печально известного двойного агента, известного как 'Третий человек'. Одно из моих любимых воспоминаний о деде имеет отношение в окончанию одного из наших визитов в Москву, когда его и моего отца запихнули в шкаф в аэропорту, выдав им бутылку водки, чтобы не скучали, в то время как сотрудники аэропорта пытались разобраться с возникнувшей проблемой: они нечаянно запланировали наш вылет в Лондон на тот же рейс, которым летел посол Великобритании, который уже носился по аэропорту в костюме в полоску.
В следующий раз, когда мы покидали Россию после визита к деду, я помню, как нас везли по шоссе в аэропорт по полосе, зарезервированной для высокопоставленных чиновников и гостей, в машине без опознавательных знаков, с серыми занавесками на окнах и голубой мигалкой на крыше: на тот рейс мы точно не опоздали.
Однако я храню и более простые воспоминания, вроде упаковки своей шубки и шапки из медвежьего меха, когда мы собирались ехать к Киму и подарков, которые мы везли ему, в виде горчицы Colman's и банок с пастой Marmite. Приехав к нему в квартиру, где над диваном в гостиной висели два отполированных до блеска ружья, мы устраивали трапезу, намазывая Marmite на куски черного хлеба, жевать который было очень сложно. На самом деле, некоторые из моих любимых детских воспоминаний связаны с этими приездами: часы, проведенные с моей мамой в медвежьем парке напротив квартиры Кима, получившем свое название из-за резных деревянных фигур, поставленных на детской площадке. А еще были поездки на ночном поезде в Ленинград, и маленькие подарки, которые я получала в конце визита, и забирала с собой домой.
Однажды, Ким подарил мне набор красиво расписанных русских матрешек, которые по-прежнему стоят на моей каминной полке, рядом с книгой о Карле Марксе, которую Ким послал Базилю, моему дедушке со стороны матери, вскоре после моего рождения вместе с четырехстраничным письмом, адресованным отцу моей матери, с которым он так никогда и не встретился. Эти проблески человека, с которым у меня не было возможности пообщаться во взрослом возрасте, дают мне небольшое, но глубокое понимание человека за маской, ведь именно он, а не начальник разведки, интересен мне.
Но всегда есть что-то еще, новые намеки, новые подсказки о том, кем он был на самом деле, поэтому я всегда читаю всевозможные статьи о Киме, которые и по сей день выходят чуть ли не каждую неделю - с личным интересом, хотя и с некоторой тревогой. Больше всего мне нравятся статьи, где рассказывается о его характере, особенно о том, что он был англичанином до мозга костей. Больше всего мне понравилась статья, появившаяся в печати в начале этого года, во время скандала с личными расходами членов Парламента. В газете был опубликован список собственных расходов Кима за потерянные в 1940-м году вещи, когда он работал военным корреспондентом во Франции. В этот список вошли: пальто из верблюжьей шерсти, зажигалка Dunhill ('шести лет отроду, но от этого еще лучше') и перчатки из свиной кожи. Для меня этот список значит очень много.
Очевидно, что большинство рассказов о моем деде менее приятны для чтения, но я никогда не жаловалась ни на какие из них и никогда не судила о Киме по ним. Из разговоров со своим отцом и другими людьми, знавшими Кима, я вынесла одно: хорошо ли, плохо ли, но он был гордым человеком, и оставался верным своим действиям до конца. Хотя он и сделал выбор, который мало кто - если вообще кто-нибудь - может с уверенностью заявить, что понимает, и который возымел ужасные последствия для друзей и коллег, которых он предал, Ким был готов к последствиям своих действий - либо потому, что он считал, что так правильно, либо потому, что не хотел уронить своего достоинства. Так или иначе, я не уверена, что это так важно. Мы никогда не узнаем, возникли ли у него сомнения о принятых решениях, когда в конце жизни он оглядывался на все, что произошло, но в одном я уверена: он никогда бы не стал просить о прощении, поэтому я никогда не должна ждать, что это произойдет. Однако, похоже, то же самое нельзя сказать о человеке, чье лицо смотрело на меня со страниц газет в прошлый четверг, когда я просматривала заголовки.
В рамках своих аккуратно составленных мемуаров из 30 тысяч слов, написанных спустя несколько лет после того, как в 1979 году он был раскрыт как 'Четвертый человек' шпионской группы, и которые были опубликованы спустя десятилетия после его смерти, Энтони Блант делает все возможное, чтобы оправдать себя в глазах тех, кого он предал, уменьшить свою собственную вину, никогда при этом по-настоящему искренне не извиняясь за действия, которые он называет 'крупнейшей ошибкой моей жизни'. В какой-то момент Блант обвиняет в случившемся негативное влияние 'невероятно убедительного' Гая Берджесса, который, будучи студентом Бланта в Кембридже, завербовал его работать на Советы в 1934 году. Следом за этим Блант винит и себя за свою политическую 'наивность'. Похоже, что он никогда так и не принял ответственность за свои поступки.
Более того, Блант дождался своей собственной смерти и смерти своих кембриджских коллег, чтобы выпустить эти заявления. Хотя в истории, полной обманов и предательства, сложно говорить о 'благородных действиях', если Блант действительно считал, что допустил ошибку, с его стороны было бы смелым публично выступить с подобным заявлением после того, как его раскрыли. Никто бы не стал хлопать его по плечу и прощать исключительно на основании этого извинения, но, по крайней мере, для себя он бы понял, что целый ряд его решений привел к болезненным провалам, и именно это вызывало тоску и в какой-то момент заставляло 'задуматься о самоубийстве' (по иронии судьбы, он пишет, что решил не делать этого, так как подобное решение показалось ему 'трусливым').
Вместо этого, в своих дневниках Блант пытается снять с себя ответственность. По мне, единственным результатом этого решения станет потеря тех немногих поклонников, которые у него еще могли оставаться. Хотя мало кто одобряет решения, принятые моим дедушкой, по крайней мере, в своей автобиографии 'Моя молчаливая война' ('My Silent War'), которая была опубликована, когда он еще был жив, в отличие от манускрипта Бланта, опубликовано лишь после того, как и он, и другие люди, упомянутые в мемуарах, уже давно умерли - мой дедушка до конца остался верен своему выбору, и никогда, ни разу не просил о прощении или жалости. И так и должно быть. В конце концов, он, как и Блант, выбрал жизнь с мечом.
Ключевая разница между моим дедушкой и Блантом состоит в том, что, в конце своей жизни, живя как отшельник в своей маленькой квартире в Москве, безо всяких трофеев (и, возможно, без многого из того, что ему обещали Советы), Ким принял свою судьбу. И это чего-то да стоит. В конце концов, помимо всего прочего, эти люди были профессиональными игроками, и тот, чья карьера зависит от риска, должен быть готов взять вину на себя в случае провала.
__________________________________________________________
Шпион времен 'холодной войны' раскаивается в мемуарах ("CBC", Канада)
Демонтаж КГБ ("The New York Times", США)
Наследники Ле Карре в путинской России ("Diario de Noticias", Португалия)
