- 9 ноября 1989 года, 20 лет назад, пала Берлинская стена. Это было наиболее зрелищным символом начала конца социалистической системы. Для многих это событие оказалось неожиданным, хотя и было в духе тенденций того времени - в СССР проводилась политика перестройки, и восточноевропейские страны стали пользоваться большей самостоятельностью. Андрей Грачев, ставший позже пресс-секретарем Михаила Горбачева, был в 1989 году заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС. Сегодня он живет и работает во Франции. Как и когда Андрей Грачев узнал о падении Берлинской стены?
- О падении Стены, как большинство у нас в стране, я узнал из сообщений информационных агентств. События произошли ночью, а если еще добавить два часа разницы между Москвой и Берлином, то для Москвы это уже действительно была ночь. Так что мы узнали о том, что произошло из ранних выпусков новостей, причем, не только я, но, как я слышал от Михаила Сергеевича Горбачева, он тоже узнал об этом наутро, По крайней мере, так он говорит. В определенном смысле, все оказались перед свершившимся фактом, хотя политически можно считать, то Стена уже была серьезно подкопана.
- То есть, внутренне вы уже были готовы к такому ходу событий и особой неожиданностью это для вас не оказалось?
- Можно сказать, что политическая логика к этому вела. И уже довольно давно было ясно, что исчезновение Стены, которая выглядела как анахронизм, - это вопрос времени. Анахронизм, особенно, если вспомнить те события, которые этому предшествовали: речь ведь идет не только о событиях 1989 года, но весь ритм перестройки, в котором жила страна, и который проявлялся и во внешней политике, это предполагал. В декабре Горбачев выступил в ООН с заявлением о свободе выбора странами и народами политических систем. Потом произошли выборы у нас. На Западе иногда забывают, что следующие, польские, выборы, которые были первыми свободными выборами в странах коммунистического блока, прошли после советских. Не забудем и о выводе советских войск из Афганистана. То есть, весь 1989 год - это был довольно интенсивный политический сезон. А «железный занавес» был, собственно, впервые открыт на границе Венгрии с Австрией, уже в мае. Если перечислять события дальше, то уже летом через эту брешь в «железном занавесе» на венгерской границе хлынули сотни туристов из ГДР, потом то же самое – через посольство ФРГ в Праге, а уж после того, как Хоннекера сняли с работы через неделю после празднования 40-летия ГДР, вопрос существования стены стал вопросом чисто символическим.
- На Западе некоторые говорят, что Михаил Горбачев в то время настолько был занят вопросами внутренней политики, что проблемы Восточной Европы для него отошли на второй план.
- Я бы сказал так: на самом деле Восточная Европа выдвинулась на передний план забот нашего руководства, в том числе, и Горбачева, в 1989 году. До этого основное внимание уделялось западному или более западному направлению, то есть отношениям с Америкой, с Западной Европой, так как здесь надо было разгрести все эти завалы «холодной войны», не только политические, но и психологические, начать серьезные и реальные переговоры по разоружению, в первую очередь, с американцами. Поэтому и были все эти саммиты с Рейганом. И даже сама речь Горбачева в ООН, где он говорил про свободу выбора, в значительной степени относилась к Западу. Но получилось так, что ее услышали первым делом в Восточной Европе, в странах тогдашнего социалистического содружества. Услышали и заявление Горбачева об одностороннем выводе почти полумиллиона советских солдат из Восточной Европы, сделанное в перспективе назревавших переговоров о сокращении обычных вооружений.
И вдруг, с весны 1989 года, из-за событий в Польше, «круглого стола», из-за предстоявших там первых свободных выборов в и поражения на них польской компартии, события в Восточной Европе вышли не первый план, и пришлось им уделять значительно больше внимания.
- А какова была реакция советского руководства на падение Берлинской стены? Были ли такие, кто говорил о необходимости применить силу для «помощи братской ГДР»?
- Я думаю, что был эффект неожиданности, а может быть, и некоторой растерянности. Ведь одно дело политический график, который выстраивают политики: согласно этому графику, в перспективе «общеевропейского дома», проекта, с которым выступал Горбачев, должно было произойти постепенное сближение двух Германий, а потом, в какой-нибудь отдаленной исторической перспективе, может быть, и объединение с уничтожением Стены. Это все имелось в виду. И вдруг, неожиданно, история получила ускорение: люди просто-напросто вышли на улицы, и все руководители, и восточногерманские, и советские оказались из-за этих массовых выступлений на улицах Берлина поставлены перед вопросом: что делать, стрелять или не стрелять. В1953 году в Берлине тоже были демонстрации, и на улицы были выведены танки, чтобы «защитить» границу между Востоком и Западом. А после заявления о том, что сила не будет применяться, после того обязательства, которое Горбачев сформулировал в ООН, после того, как Москва стала вести себя по-иному и по отношению к своим собственным союзным республикам (летом 1989 года были массовые выступления в республиках Прибалтики, и никаких репрессивных мер применено не было). Горбачев после этого оправданно говорил, что если мы для себя выбрали путь демократии и свободы, то как мы можем лишать этого права наших собственных союзников?
- То есть, советское руководство решило в эти события активно не вмешиваться?
- Получилось так, что история обогнала политиков, и им пришлось ее догонять. В этом смысле какой-то элемент растерянности и даже оцепенения был виден и в Москве, и в западных столицах – все затаили дыхание: эти события произошли так неожиданно, да и Стена была очень зловещим символом. Не просто символом противостояния, но и местом, где гибли люди, пытавшиеся через нее перебраться. Стена была воплощением «железного занавеса». Но из-за того, что все произошло так стихийно, было трудно вообразить, как вернуть это все в политическое русло. И здесь начались очень деликатные политические консультации Горбачева и с Колем, и с Бушем на Мальте, а потом и с Миттераном в Киеве. Потому что Запад, как это ни странно, в известном смысле испугался того, что произошло: с одной стороны. Возникли опасения, что все это вызовет традиционную советскую реакцию в военном воплощении, а с другой стороны, опасались и того, что если этого не произойдет, могут ослабнуть позиции Горбачева, который будет выглядеть слабым лидером. А этим могут воспользоваться консерваторы, чтобы ослабить его позиции. Для Запада в то время это было бы еще хуже сохранения Стены.
- Понимали ли вы в то время, что падение Стены – это начало краха всей социалистической системы?
- Вопрос несколько теоретический – ведь в то время мы толком не знали, что происходит у нас дома. Какого рода социализм у нас будет: будет ли он «с человеческим лицом», как у чехов в 1968 году, или будет что-то другое? Пробовать какой-то рецепт социализма для Восточной Европы, предлагать или, тем более, навязывать, было уже поздно.
Означало ли это конец Варшавского договора и того, что называли социалистическим содружеством или восточным блоком? Тогда это еще так не выглядело, потому что «бархатные революции» произошли уже после падения Стены – в Чехословакии, в Болгарии, а потом, совсем уже не «бархатная» смена власти в Румынии. Казалось, что страны Восточной Европы пойдут, так сказать, в шлейфе за советской перестройкой и останутся, как хвост у кометы, но уже у другого Советского Союза.
- А какова была французская реакция на эти события?
- Французы были обеспокоены. С одной стороны, тем, что такое ускоренное развитие может вызвать откат многообещающей линии на общеевропейское сотрудничество, которое они связывали с Горбачевым. Кроме того, были чисто французские опасения: у Франции не совсем простые исторические отношения с Германией, а тут - неожиданная перспектива появления объединенной Германии. К тому же, незадолго до встречи Горбачева с Миттераном в Киеве Коль выступил со своими «10 пунктами программы воссоединения Германии» и стало видно, что Германия выходит из-под контроля – не только ГДР из-под советского контроля, но и Западная Германия из под западного контроля. Не забудем, что Франция была одной из оккупационных держав в Западной Германии. Ну и, как мне кажется, французы были еще очень обеспокоены тем, что немцы могут соблазниться перспективой объединения Германии в обмен на нейтралитет или даже альянс с СССР. На горизонте замаячил призрак нового Рапалло (в 1922 году в Рапалло был заключен договор о сближении СССР и Германии), и это, конечно, было большой политической угрозой, особенно, для проекта европейской интеграции. А ведь Миттеран в это время возглавлял Европейское сообщество. Все эти вопросы и заставили его выступить с инициативой советско-французского саммита в Киеве, чтобы каким-то образом позволить Европе догнать Америку и Советский Союз, которые уже обсудили эту новую ситуацию на встрече Горбачева и Буша на Мальте.
