Кровная политика

Обычно гонка за лидерство в лейбористской партии Великобритании не является событием, которое потрясает весь мир. Но последнее состязание между двумя братьями – Дэвидом и Эдом Милибэнд ‑ не только дало материал для захватывающей семейной драмы; оно также иллюстрирует некоторые особенности демократической культуры, которые часто остаются незамеченными ‑ и странные отношения между личным и политическим, что встроено в иерархию демократического протокола.

Политика или, по крайней мере, осуществление полномочий традиционно были семейными делами. Короли обычно мечтали о наследниках мужского пола, поскольку власть передавалась по сыновней линии и распространялась через племенную принадлежность.

Наследственная власть не всегда способствует теплым и открытым отношениям в семье. Генрих VIII пошел на казнь двух жен и отлучение от католической церкви в погоне за сыном. Есть примеры в полигамных обществах, когда королевские наложницы убивали детей друг друга, чтобы обеспечить преобладание своей генетической линии. Турки ввели практику «законного королевского братоубийства», якобы для предотвращения гражданской войны.

Делалось ли это вследствие абсолютной лояльности или убийственной конкуренции, традиционная политика редко оставалась в стороне от личных страстей. В современных западных демократиях это выражено не в такой степени, в этом случае личные страсти, по крайней мере, в теории, должны быть полностью отделены от безличного представления групповых интересов.

Демократия, когда она зародилась в Греции, началась с создания общественной сферы, отличной от семьи и ее сильных эмоций. Но современные демократии – особенно построенные по англо-саксонской модели – пошли дальше, пытаясь не только отделить частное от общественного, но и личность от политика.

Разделение, в некотором смысле, является неотъемлемой частью демократического представления. После президентских дебатов в США или Великобритании претенденты, которые могли обвинять друг друга в самых непростительных грехах, энергично пожимают друг другу руки и дарят добродушные и поощрительные улыбки.

Независимо от того, насколько Барак Обама мог ненавидеть взгляды Джорджа Буша, он должен был быть посвящен в государственные тайны бывшего президента во время конфиденциальной ‑ и, несомненно, доброжелательной ‑ встречи. В парламентских дебатах на повестке дня могут быть ожесточенные идеологические битвы, но атаки, направленные на личность, являются закрытой темой.

Это, несомненно, к лучшему, и необходимо для проведения упорядоченной демократической жизни, но для тех, кто не привык к этому, умение сочетать вражду с дружелюбием может показаться нелогичным. Может быть, что переход от страстной политики к безличной политике является одной из самых трудных задач, стоящих перед демократизаторами во всем мире.

В Восточной Европе до 1989 года, например, идеологические позиции политиков рассматривались как неотъемлемая часть их морали, или самого человека. Те, кто был по другую сторону политических баррикад, были не только виновны в ошибочных взглядах; их считали неправильными по сути, и, следовательно, они подлежали осуждению и ненависти.

Идея, что с политическими противниками можно обходиться весело и можно выпить с ними в нерабочее время ‑ или войти с ними в коалиционное правительство ‑ в таких обстоятельствах может показаться не только неестественной, но даже немного неприличной. В некоторых молодых демократиях или более непостоянных культурах сдерживание личных чувств проходит не всегда успешно.

Только в прошлом году можно было наблюдать драки в парламентах, начиная от Ирака до Тайваня, Турции и, наиболее эффектно, Украины. Для нас такое поведение выглядит неблагопристойным или даже нецивилизованным; для участников это, вероятно, является естественным выходом переполняющих их праведных чувств.

Ясно, что парламентские драки – это нежелательный образ действий. Но как далеко может зайти разделение между человеком и политиком ‑ и в какой степени мы должны этому доверять?

Предвыборная гонка Милибэндов стала экстремальным примером того, что можно назвать контрсемейственностью – попыткой абстрагировать политика от всего личного. По мере того как два брата сидели вместе на платформах, оспаривая взгляды друг друга, они пытались сохранить двоякую видимость того, что, с одной стороны, между ними не было семейной связи, а с другой стороны, что их иногда ожесточенные разногласия не касаются их братской привязанности.

Какое-то время все играли вместе вежливо; но хитрое двоемыслие было разоблачено, когда младший брат, Эд, завоевал лидерство с очень маленьким преимуществом, в последнюю минуту. Вдруг это показалось не совсем правильным. В средствах массовой информации стали преобладать сравнения с кражей Исавой первородства у Иакова, а также различные шекспировские трагедии. Решение Дэвида Милибэнда отступить с передней линии политики сделало очевидным то, что произошла символическая казнь ‑ и возникает вопрос, подвергнется ли Эд Милибэнд преследованию, и, следовательно, не окажется ли он в затруднительном положении наподобие Макбета, за то психологическое насилие, которое он совершил?

При оценке кандидатов на высокую должность мы с удовлетворением отказываемся от «личности политика», но также игнорируем такие аспекты тождеств политиков, как их духовная жизнь, поведение в частной жизни (если не совершаются очевидные преступления), их внешний вид и эстетические вкусы. На практике мало кто из нас может управлять разделением нашего восприятия ‑ и, возможно, это было бы нежелательно.

Возможно, мы не хотим, чтобы политики руководствовались личным интересом, но мы должны признать, что у них есть свое я, которое формируется множеством факторов ‑ и страстями. Другими словами, если мы не хотим свести наше понимание политики к политической обработке, мы должны помнить – для того чтобы принять более полное и реалистичное решение ‑ что политики тоже люди.

Ева Хоффман, автор книг «Трудности перевода» и «После таких знаний» и бывший редактор газеты «Нью-Йорк Таймс»