Проклятие Ермолова

150 лет назад скончался главный российский «усмиритель Кавказа». Впрочем, трагические последствия его ошибок на кавказском поприще живы поныне.

Имя Алексея Ермолова давно вошло в легенду. На Кавказе им пугали детей еще при жизни прославленного генерала, а для многих современных российских радикалов он стал идеальным примером того, как власть должна строить взаимоотношения с непокорными горцами. Между тем методы Ермолова, довольно эффективные в краткосрочной перспективе, в дальнейшем привели лишь к еще более сильной эскалации конфликта.

Геополитическая трясина

К тому времени, как в 1816 году генерал Ермолов был назначен царским наместником на Кавказе, этот регион уже не одно столетие входил в сферу геополитических интересов России. Успел сложиться и определенный тип политики в отношении местного населения, в котором активно европеизировавшаяся Россия увидела исключительно полудиких варваров.

Уже Каспийский поход Петра Великого, первая попытка закрепиться в горных и приморских районах Кавказа, продемонстрировал, что церемониться с горцами никто не будет. Оказанное ими ожесточенное сопротивление и тогда, и позже казалось лишь досадным препятствием на пути к осуществлению грандиозных имперских планов. И Россия, сама того не замечая, все сильнее увязала в этой геополитической трясине.

На Кавказ влекло слишком многое. Это и надежды на то, что в горах скрыты богатейшие ресурсы, распорядиться которыми аборигены-«дикари» не в состоянии. Тут же и желание со всех сторон крепче сковать Турцию - главную соперницу в борьбе за Черное море. Позже к этому в какой-то мере прибавился еще и страх перед тем, что Россию могут обогнать более расторопные западные «партнеры» и на южных границах империи появятся, например, английские гарнизоны. Наконец, свою роль сыграло и извечное ощущение себя носительницей особой религиозно-цивилизаторской миссии.

Именно это последнее обстоятельство в 1783 году заставило Екатерину II принять под свое покровительство Восточную Грузию - христианский форпост в Закавказье. Правда, религиозного альтруизма в этом решении едва ли больше, чем хитрого дипломатического расчета. За два десятилетия, вопреки изначальным желаниям грузинской короны, видевшей в России лишь «старшую сестру» - защитницу, независимое царство превратилось в рядовую губернию империи.

А у рьяных патриотов с обеих сторон на два следующих столетия появились «непрошибаемые» аргументы для бесконечных, периодически кровавых споров. У одних - про спасение древнего грузинского христианства и национальной идентичности, у других - про вероломную колонизацию и унижение той самой идентичности...

Тем временем за пределами кавказской христианской «ойкумены» успел пройти пролог к Кавказской войне - восстание под руководством чеченского религиозного деятеля шейха Мансура. Его стремление сильной рукой объединить вольных горцев и призыв к джихаду, вообще говоря, противоречили духу кавказских народов, многие из которых только недавно успели принять учение пророка Мухаммеда, но «проклятые русские» уже успели вызвать слишком сильную ненависть, разрушая традиционный образ жизни. Подавив спустя несколько лет первых «джихадистов», российское правительство не пожелало считать восстание уроком для себя.

Тот самый традиционный уклад, который они защищали под зеленым знаменем ислама, во многом зиждился на грабежах и набегах, и Россия считала его сохранение недостойным эпохи просвещения и модернизации.

Именно с таким настроением ехал на Кавказ Алексей Ермолов, по-видимому, искренне недоумевавший, почему один из его наиболее одаренных предшественников Павел Цицианов незадолго до смерти неожиданно решил, что одних репрессивных мер на Кавказе мало.

Царский «полпред» на Кавказе

О назначении Ермолова в обществе и армии ходили самые разные слухи, перекочевавшие впоследствии на страницы работ историков. Общее мнение было таково, что прославленный генерал, герой Бородина, попал в опалу. То ли всесильный Аракчеев снова невзлюбил дерзкого берсеркера, который успел нахамить ему еще в бытность командиром батареи, то ли сам Александр I, вообще почти болезненно осторожный, увидел в популярном генерале угрозу для собственной власти, заподозрив в нем желание стать российским Наполеоном.

Правда, сам Ермолов уверял друзей, что давно мечтал о назначении на Кавказ, и даже, судя по всему, плел некоторые придворные интриги, чтобы это место получить. Причем, возможно, не от отсутствия наполеоновских амбиций, а как раз наоборот - из-за того, что они буквально переполняли его. Просто вдали от Петербурга, на бурной окраине империи, он видел куда больше шансов реализовать их. Ведь и сам Наполеон завоевал себе наибольшую славу далеко от родины: в Италии и Египте. Вероятно, из своего «кавказского похода» Ермолов рассчитывал вернуться не одним из многих героев недавней Отечественной войны, а человеком, осененным славой единоличного усмирителя непокорных «дикарей». В политических играх будущего это, безусловно, стало бы весьма мощным козырем.

В действительности опытный интриган Александр I оказался прозорливее боевого генерала Ермолова. Ведь огромный объем полномочий, полученный новым императорским «полпредом», отнюдь не означал легкого выполнения поставленных перед ним задач. Царь получил на Кавказе бесстрашного героя, готового действовать полностью в русле политики «монархии и правительства». А тот, в свою очередь, хоть и быстро приобрел романтический флер в глазах светского Петербурга, Наполеоном все равно не стал, крепко застряв между кавказскими хребтами.

Медленное уничтожение

Ставка на генерала Ермолова, впрочем, имела не только политический, но и чисто прагматический, управленческий смысл. Армия в то время была главной кадровой школой империи, и высшие офицеры считались наиболее высококлассными менеджерами. Они возглавляли и вполне мирные регионы, а уж назначение такого человека на Кавказ было вполне естественным во всех отношениях. Ермолов казался кандидатурой тем более удачной еще и потому, что имел репутацию чуть ли не самого образованного российского генерала. Именно ему, к слову, Александр в свое время поручил писать манифест о взятии Парижа.

И на Кавказе он действовал в точном соответствии с тогдашними европейскими представлениями о том, как именно нужно поступать с «дикими» народами: ассимилировать всех тех, кто может ассимилироваться, и без всякой пощады истреблять остальных. Грузин он относил к первой группе, считал их способными «дорасти» до европейской культуры, а потому собирался со временем стереть всякое различие от русских. Для блага самих же грузин. У них, разумеется, никто не спрашивал, и любые попытки сопротивления Ермолов подавлял со всей возможной жестокостью. Однако наряду с этим он заботился о росте местной экономики, развитии образования и здравоохранения, интеграции выходцев из местной аристократии в высшие слои русского общества.

Кавказским мусульманам повезло меньше. Поскольку с Европой их не связывала даже такая тонкая ниточка, как единоверие, а «набеговая экономика» была никак не совместима с представлениями о прогрессе, их судьба была предрешена. К тому же их необузданность в отношении врагов вошла в печальную легенду. «Жестокость здешних мест не может укротить мягкосердечие», - писал образованный в духе европейского гуманизма Ермолов и был отнюдь не одинок в этом убеждении. Той же позиции долгое время придерживались англичане в Индии, голландцы в Индокитае, белые американцы в отношении индейцев...

Быть может, единственное, что уберегло горцев от тотального уничтожения, - это отсутствие у Ермолова оружия массового поражения. Благодаря этому царскому наместнику приходилось действовать в соответствии с формулой императора Августа: «Я медленно спешу».

Местные племена вытесняли высоко в горы, где в отсутствие элементарного пропитания они были обречены на голод и вымирание. На «освободившихся» местах Ермолов воздвигал русские форпосты, защищавшие от вылазок «несогласных» кавказцев. Именно так в 1818 году была воздвигнута крепость Грозная. Ответом на любую попытку сопротивления служила жестокая резня с выжиганием целых аулов.

Коррупционный бич

Помимо непокорных горцев Ермолов почти сразу столкнулся с извечной болезнью российского чиновничества - коррупцией. О том, что чиновники «берут», генерал, вероятно, знал еще до приезда на Кавказ, однако, по-видимому, он даже близко не представлял себе масштабов проблемы. Если в первых письмах с Кавказа Ермолов пишет о местных бюрократах с довольным мягким для себя юмором, то спустя буквально несколько месяцев юмор хоть и остается, но его тональность меняется: в качестве лучшего «лекарства» от взяточничества он уже называет «отсечение головы».

Ведет себя Ермолов, по словам историка Михаила Давыдова, «как обычная российская «новая метла»: разгоняет полицию в Тифлисе, накладывает секвестр на местных чиновников, троих сажает под арест до разбора 600 накопившихся дел, ездит в тюрьмы, сверяя рассказы арестантов с полицейскими отчетами, пытается облегчить их судьбу.

Заканчивается все тоже весьма типично: уже через несколько лет один из очевидцев отмечает, что злоупотребления при Ермолове «столь велики, как никогда не были». Свою роль сыграла и естественная неспособность наместника уследить за всеми делами, и легкость, с которой, играя на его прекраснодушии, им могли манипулировать наиболее циничные взяточники, и высокие чины, стоявшие за ними в столице...

Так или иначе, главное, что все это явно не способствовало росту лояльности к России со стороны местного населения. Российские бюрократы не только были символом уничтожения старой вольности и независимости, но и не могли гарантировать жизнь даже по новым «просвещенным» законам.

И тем не менее видеть в этом большую проблему Ермолов не желал. Главным бичом он все равно считал нравы кавказских народов, а главное - сложившуюся у них систему власти. Именно ее окончательному уничтожению он посвятил свои главные усилия.

«Окончательное решение»

Ненависть Ермолова, а это была именно ненависть, к кавказской аристократии, возможно, была своеобразным продолжением его внутрироссийской политической позиции с его презрением к тирании бюрократического государства, игнорирующего законы и права благородной аристократии. Как ни парадоксально, именно в неуважении к собственным соотечественникам безжалостный Ермолов обвинял и грузинских князей, и горских вождей. В собственной жестокости он при этом проблемы не видел, оправдывая ее тем, что несет непокорным народам свет цивилизации и просвещения.

В рамках своего «цивилизаторского курса» Ермолов ликвидировал местные суды, охотился за вожаками племен, брал в заложники «мирных» горцев, признавших российскую власть, требуя с них присягу в том, что он не станут ни в чем помогать своим непокорившимся соплеменникам.

В итоге планомерные усилия Ермолова по уничтожению местной элиты и разрушению традиционного образа жизни дали эффект, заметно отличный от ожидаемого. Лишившись старой власти и обычаев, горцы не стали ни более мирными, ни - главное - «более русскими». Вместо этого они стали все сильнее подпадать под влияние радикальных исламистов, призывавших народы объединиться против общего врага под знаменем джихада.

Трагическое противоречие между менталитетом горцев и имперской идеей прогресса российской власти было сдобрено религиозной ненавистью и верой в то, что обман неверного - дело почти святое для истинного последователя Аллаха. И без того замкнутый круг стал фактически неразмыкаемым.

В 1825 году Чечня заполыхала очередным антироссийским восстанием. Ермолов подавил его с привычной жестокостью, а спустя год новый император Николай I, небезосновательно подозревавший кавказского наместника в связях с декабристами, отправил его в отставку.

Дело Ермолова с определенными тактическими изменениями, впрочем, было продолжено: горцев по-прежнему выселяли с родных мест, на жестокость его преемники отвечали еще большей, старая жизнь уничтожалась, а средства к интеграции в российское общество при этом не предлагались.

Следующие 180 лет Кавказ тлел, периодически вспыхивая с новой силой. За это время европейские державы успели благополучно покинуть свои неспокойные колонии, которые, к счастью для Европы, находились за много тысяч километров от метрополий.

...Весть о смерти генерала Ермолова в апреле 1861 года разнеслась с огромной по тем временам скоростью. В Москве его провожали два дня, на Невском проспекте в Петербурге во всех магазинах продавали его портреты, в родном Орле проститься с покорителем далекого Кавказа пришли тысячи человек.