Накануне саммита Россия-ЕС в Нижнем Новгороде все взгляды прикованы к новому политическому измерению в двусторонних отношениях. Но картина здесь формируется нечеткая и бессвязная, свидетельствующая больше о политической конъюнктуре и системной нестабильности, чем о сознательной политической позиции.
9-10 июня российские и европейские политики соберутся в Нижнем Новгороде на свой очередной двусторонний саммит. Как всегда, будут обсуждаться многочисленные технические вопросы – от облегчения визового режима до вступления России в ВТО. Однако подлинный интерес проявляется к политической стороне этих отношений, которые в последние дни приобрели больше значимости, чем за все последние годы.
Ключевым моментом был саммит «Большой восьмерки» в Довиле, где российский президент Дмитрий Медведев не только поддержал политику Запада в отношении Ливии, но и публично подтвердил, что жестоко угнетая собственный народ, Каддафи сделал свой режим нелегитимным. В международном плане данную декларацию можно понять как в нормативном смысле (это сигнал о присоединении к западному пониманию суверенитета и ответственности), так и в политическом (явное выражение поддержки операции коалиционных сил в Ливии). Но у этого шага Медведева есть и важный внутриполитический смысл, поскольку его позиция по Ливии отличается от открыто критических высказываний в адрес Запада, с которыми выступают премьер-министр Владимир Путин, министр иностранных дел Сергей Лавров и заместитель премьер-министра Сергей Иванов.
Открытую солидарность с Западом, которую Медведев продемонстрировал в Довиле, можно, видимо, объяснить усиливающимся пониманием того, насколько важна для его политики поддержка Запада. Конечно, можно сказать, что Медведев ставит партнерство с Европой гораздо выше, чем Путин. Однако перспективы материализации добрых намерений Медведева неясны, поскольку они не являются выражением сознательной стратегии Кремля. В большей степени это побочный продукт усиливающегося дисбаланса в системе формирования политики, которую расшатывает неопределенность относительно предстоящих президентских выборов. Безусловно, признаки усиления политической поляризации в Москве могут создать новые благоприятные возможности для политики России в отношении ЕС, однако оснований для скепсиса здесь намного больше.
Во-первых, в своей европейской политике сам Медведев отнюдь не последователен. Например, всего пару недель назад он совершенно неожиданно заявил, что такие страны, как Украина сталкиваются с дилеммой «или-или». Либо они «идут на Запад» (то есть, интегрируются в ЕС), либо остаются «с Россией» (то есть, в российской сфере влияния). «Нельзя усидеть на двух стульях, - сказал он. - Нельзя быть везде: или там, или там. Нужно делать какой-то выбор». Эту упрощенную формулировку в черно-белом цвете почти сразу свел на нет российский министр иностранных дел, который отметил, что российская дипломатия не имеет цели подталкивать Украину к «искусственному» выбору между Москвой и Брюсселем. В этой связи стоит отметить не только весьма необычную полемику с обменом мнениями между президентом и министром иностранных дел, но и обмен ролями. В отличие от дебатов по Ливии, именно Медведев выступил с критикой и дистанцировался от Европы, а Министерство иностранных дел в гораздо более миролюбивой тональности опровергло наличие ка
кого-либо конфликта между интеграционными проектами СНГ и ЕС.
Этот пример показывает, что у ключевых творцов российской внешней политики нет устойчивых идеологических предпочтений. Большинство из них технократы, и поэтому они формируют свою точку зрения на основе изменчивой конъюнктуры. Фактически Медведев одновременно посылает как минимум два противоречащих друг другу сигнала. С одной стороны, он отваживается открыто заявлять о том, что Россия хочет стать частью Европы и придерживаться ее нормативных принципов, а с другой он утверждает, что Россия и ЕС - это два разных образования, и их интересы не сблизятся – по крайней мере, в обозримом будущем. Возможно, он просто не понимает или не обращает внимания на то, какую путаницу эти сигналы создают в европейских умах.
То же самое можно сказать и о других исходящих из Москвы сигналах, примером которых стали недавние комментарии главного санитарного врача России Геннадия Онищенко. Он заявил, что смертоносная инфекция Е. coli, распространившаяся по Европе, могла стать результатом «чьих-то умышленных действий», а затем не стал исключать возможность того, что российские власти могут запретить своим гражданам ездить в европейские страны, откуда пришла эта инфекция. Открыто политизировав проблему продовольственной безопасности и выступив с позиции «они против нас», Онищенко не продемонстрировал глубокого понимания того, насколько негативно его заявления могут повлиять на отношение ЕС к вступлению России в ВТО.
И здесь возникает вторая проблема для Медведева. Подобно Путину, его администрация пытается свести весь комплекс российской политики в отношении Европы к чисто техническим вопросам. Но она упускает из виду тот факт, что внешняя политика ЕС становится все более нормативной. «Арабская весна» заставила многих европейских политических руководителей задуматься об укреплении нормативного потенциала взаимодействия и общения ЕС с недемократическими государствами. Суд над Ратко Младичем в Гааге хоть и не связан непосредственно с политикой Евросоюза, но обязательно придаст новый импульс действиям ЕС по достижению явно нормативных целей во внешней политике. А недавние критические замечания Кэтрин Эштон по поводу суда над Ходорковским стали хорошей иллюстрацией нормативного измерения в политике ЕС, которое он сейчас применяет по отношению к Кремлю.
России необходимо все это должным образом учитывать. Нормативные вопросы обязательно окажут непосредственное влияние и на перспективы «модернизационного партнерства» в области двусторонних отношений. Превратив концепцию модернизации в ведущий элемент российской внутренней и внешней политики, Медведев, похоже, недооценил два взаимосвязанных момента. Во-первых, для ЕС модернизация - это ни в коем случае не техническая, а явно глубоко социальная идея, которая выходит далеко за рамки таких футуристических проектов, как Сколково. В европейском понимании модернизация обязательно охватывает вопросы ответственного государственного управления, прозрачности, подотчетности, устойчивого развития и прочие «знаковые» нормативные темы, которые почти полностью отсутствуют в российском дискурсе. Европейское понятие модернизации предполагает децентрализацию и регионализацию – а Медведев отвергает такую перспективу столь же решительно, как и Путин во время своего президентства. Оба они хорошо понимают, что для полнокровной и всесторонней модернизации в конечном итоге потребуется радикально обновить правящую элиту, что, конечно же, находится далеко за рамками их стратегических планов.
Второй относящийся к модернизации вопрос имеет даже большие последствия для перспектив взаимоотношений России и ЕС. Как весьма убедительно заявил один из моих коллег, ключевая причина неувязок между Россией и ЕС состоит в «неспособности России в полной мере принять современный характер Европы и завершить создание современного государственного устройства… Пока Россия не станет по-настоящему современным государством, к ее социально-политической системе (и к ее национальным интересам) вряд ли будут в полной мере относиться как к чему-то легитимному».
Иными словами, запоздалая медведевская модернизация - это очередное издание не столь уж и новой политики под названием «Догнать Европу», в которой Россия подтверждает свою ролевую принадлежность к объекту механизма европеизации. Только в таком семантическом контексте Медведев может рассчитывать на позитивную ответную реакцию со стороны ЕС в Нижнем Новгороде.
Андрей Макарычев - профессор кафедры международных отношений Нижегородского лингвистического университета, профессор политологии Академии государственной службы. К сфере его научных интересов относятся анализ российской внешней политики, международная безопасность и регионалистика.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Медведев одновременно посылает как минимум два противоречащих друг другу сигнала. С одной стороны, он отваживается открыто заявлять о том, что Россия хочет стать частью Европы и придерживаться ее нормативных принципов, а с другой он утверждает, что Россия и ЕС - это два разных образования, и их интересы не сблизятся – по крайней мере, в обозримом будущем. Возможно, он просто не понимает или не обращает внимания на то, какую путаницу эти сигналы создают в европейских умах.
