Чтение подобно переливанию крови, говорит Михаил Шишкин. Книга может спасти жизнь человека, но способна также его убить, если у автора и читателя разные группы крови. Он рассказывает о публичных чтениях в российском провинциальном городе Грязовец, где ничего не изменилось и после распада Советского Союза – тот же разрыв между официальной ложью и реальностью повседневной жизни, та же бедность, которая из-за бахвальства новых правителей стала еще более унизительной. Для жители Грязовца, пришедших на авторские чтения в городскую библиотеку, книга на самом деле может быть спасительной, считает Шишкин. Именно для таких людей и пишет Шишкин свои романы – для врача, для учителя, для библиотекаря такого как Грязовец города.
Писательство – как сдача крови для страдающего народа. Такого рода вещи могут показаться слишком патетическими для западного уха. В России подобные претензии на исцеление имеют свои традиции. В государстве, ставшем мучителем своего собственного населения, врачевание ран было предоставлено писателям. За их острый диагностирующий взгляд их и почитали, и преследовали. К счастью, последнее Михаилу Шишкину испытать не довелось. В 1993 году его первый роман получил премию за лучший дебют, и с тех пор автору неизменно сопутствует успех. Регулярно раз в пять лет появляется его новая книга, и также регулярно она получает в России высшие награды.
Немецкой публике Шишкин, живущий с 1995 года по семейным причинам в Швейцарии, был знаком только как (также удостоенный премии) автор путеводителя «Русская Швейцария», а также литературного путешествия «по следам Байрона и Толстого». И вот в марте – с пятилетним опозданием – на немецкий язык был переведен его роман «Венерин волос» и сразу покорил два состава жюри. В эту среду в берлинском Доме культур народов мира ему будет вручена Международная литературная премия, которой отмечена также блестящая работа переводчика Андреаса Третнера (Andreas Tretner). В сентябре в Швейцарии он получит Литературную премию Spycher Leuk.
«Венерин волос» - это папортникообразное произведение, которое хорошо растет на влажных каменных стенах. Действительно, роман Шишкина может быть описан при помощи органических метафор – как попытка справиться с миром, «который ответвляется в бесконечное как капуста или свекла, пробивающиеся через прошлогодний снег». Читателя ожидают плотные заросли сросшихся между собой судеб. В каждой истории начинаются новые истории. Это дикое сплетение покоится на каменной стене культурных преданий.
В городке Кройцлинген (Kreuzlingen) на немецко-швейцарской границе сходятся нити переплетений этого романа. Здесь для людей, приехавших издалека в надежде получить убежище, начинается «лучший из миров», где жизнь - «веселая песенка». И здесь, «в канцелярии по делам беженцев Министерства по защите рая» безыменный толмач, в котором мы без труда узнаем альтер эго автора, несет свою службу. Для швейцарского Петра, у которого беженцы пытаются получить пропуск в рай, он переводит допросы с его российскими соотечественниками. В перерывах он читает «Анабасис» Ксенофонта. История обращенной в бегство греческой армии в поисках спасительного моря и составляет в определенной мере первоначальный текст для бесчисленных сообщений о войнах, нужде, изгнании и ностальгии по утраченному земному раю.
Сам Михаил Шишкин долгое время работал в Кройцлинге, в приемном пункте для тех, кто хочет получить убежище. За 12 лет там было опрошено 70 000 человек. Это 70 000 судеб, многие из них правдивые, другие вымышленные, но в любом случае это документы эпического страдания. Не удивительно, что толмач был подавлен бесконечными словесными потоками. «Эти люди, их рассказы – от них нельзя избавиться».
В том мире, из которого убежали люди в поисках убежища и который они теперь еще раз должны расширить, зло выступает как вездесущая власть, которую нельзя схватить: чудовище, состоящее из тумана. Шишкин показывает, что наши расхожие литературные ожидания блекнут перед этими историями. То, что сначала читается как детектив или современный рыцарский эпос, не заканчивается победой справедливости. Там, где властвуют коррупция и произвол, это происходит с каждым, кто пытается бунтовать.
То, что можно увидеть в этой панораме ужасов, – только первый слой. Под ним располагаются сегменты, которые в любой момент могут прорваться на поверхность. Например, Чечня. Там одна война затмевает собой другую, это уже давно существующая незалеченная травма: кровавая принудительная депортация Сталиным сотен тысяч чеченцев и ингушей в 1943-1944 годах. Шишкин вызывает это у нас в памяти, вместе с поименным списком безжалостно убитых. Выживших он отправляет в конечном итоге вместе с греками Ксенофонта к спасительному морю. Современность в романе Шишкина подобна прогулке по льду. «Нога начнет скользить, и не понятно, где и когда ты брякнешься. Ты и не заметишь, как окажешься на русско-турецкой войне!»
Шишкин знает, о чем он говорит. История его семьи знакома с насилием. Его дед исчез в ГУЛАГе. Его отец как сын осужденного должен был отказаться от своего происхождения. Шишкин вспоминает: «В течение всей своей жизни он боялся того, что его в любой момент могут разоблачить и арестовать. Этот страх, вольно или невольно, от поколения к поколению пронизывает каждое слово, которое пишется кириллическим шрифтом».
Старые раны могут открыться внезапно, и об этом Шишкин узнал из телефонного разговора со своей бабушкой – женщиной весьма преклонного возраста: «Я говорю: привет, бабушка, это я, Миша. Она говорит со мной, но в какой-то момент возникает путаница. Она думает: Миша – это ее муж, которого они тогда арестовали. Она вновь находится в ситуации ареста, и неожиданно начинает кричать: отпустите его, куда вы его уводите? Прошлое опять вернулось, стало современностью». Конечно: временами при чтении романа «Венерин волос» полифония прошедших и современных судеб растворяется в постмодернистской произвольности. Время и пространство становятся пористыми. Сквозь дыры просачиваются в настоящее даже древние греки. После чего Дафнис и Хлоя мутируют, превращаясь из пастухов в современных посетителей зоопарка.
То есть, все это лишь переиздание уже давно рассказанных историй, дополнительный круг в хороводе текстов, которые роман сводит к игривым формулам: «Ехал грека через реку, Видит грека в реке рак…»? Отнюдь. Бывшая учительница толмача против нивелирования всех границ в бесконечном тексте. «Древние греки – это одно, а чеченцы – это другое». Именно в Риме, где прошлое всегда современно, она выступает за то, чтобы любая история, любой голос воспринимались бы в их неизменности.
Такого рода отдельные голоса получают слово во второй повествовательной нити – в (фиктивных) записках исполнительницы романсов Изабеллы Юрьевой, существовавшей на самом деле. Что в этом интересного? – спрашивает молодая женщина, когда ей кто-то рекомендует «Анабасис». Последовательно она стремится к жизни без принудительного повторения страдания. Любую несправедливость, историческую или современную, она не подпускает к себе со словами: «Чем больше несчастье одних, тем более счастливы должны быть другие. Тем сильнее они должны любить. Чтобы в мире сохранялось равновесие».
Критика подхватила этот предполагаемое последнее предложение романа и занялась его перемалыванием. При этом в самом романе эта фраза явно ставится под сомнение. Да и автор в беседе поясняет, что здесь не следует упрощать: «Хотелось бы, чтобы это было так. Но не получается. Конечно, нельзя радоваться жизни, если ты живешь в раю, но под тобой разверзается ад».
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Чтение подобно переливанию крови, говорит Михаил Шишкин. Книга может спасти жизнь человека, но способна также его убить, если у автора и читателя разные группы крови.
