Интервью с английским путешественником и писателем Колином Таброном (Colin Thubron) на тему его книги «В Сибири», номинированной на премию имени Рышарда Капущинского (Ryszard Kapuściński).
Gazeta Wyborcza: Зачем ты поехал в Сибирь?
Колин Таброн: Советский Союз рухнул, и мне хотелось что-нибудь узнать о россиянах. Я думал, что на моем веку это пространство останется закрытым, и тут оно вдруг открылось. Я хотел понять, что происходит с живущими там людьми в переломный момент. На Западе мы думали о россиянах, прибегая к клише: чувствительные, сумасшедшие, пьют, Толстой, Достоевский. Я хотел знать больше. Я хотел открыть их головы и как можно глубже туда проникнуть.
- Но СССР распался в 1991, а ты поехал в 1997. Поздновато.
- Первый раз я был там в 1981, при Брежневе. Я поехал из Лондона на своей машине, тогда я посмотрел западную часть страны и кавказские республики с Грузией, Арменией и Азербайджаном. Это было безумное путешествие! КГБ ездило за мной по пятам. Я был там три недели, а они все за мной. Меня поразило, что люди относились к ним очень трезво: немного боялись, но не слишком. Я подвозил многих людей и всегда предупреждал, что за нами будут ехать печальные господа. Несколько раз кто-то отказался, но чаще я слышал: «А черт с ними!»
КГБ так за мной каталось, но таможенники на обратном пути все равно засветили мне все пленки. На всякий случай: вдруг КГБ за чем-то не уследило. Это все было забавно и страшно одновременно, поэтому у меня много лет не возникало желания возвращаться в Россию.
И только когда СССР распался я поехал в Казахстан, Узбекистан и Таджикистан. Это была очень депрессивная поездка. Я разговаривал с простыми людьми. Они были в ужасе: они не понимали, зачем им независимость, они никогда к ней не стремились, в Советском Союзе им было хорошо. Никто их об этом не спрашивал, и вдруг они оказались в центре политической сцены. Они не имели понятия, что делать, как вести себя, и мечтали, чтобы СССР побыстрее вернулся.
- И тогда получилась книга?
- Нет, только репортажи для нескольких газет. Но Россия продолжала крутиться у меня в голове. И когда при Ельцине экономика практически рухнула, я подумал, что это подходящий момент для возвращения. У меня была такая романтическая идея фикс, что плохо в Москве, в Петербурге, возможно, на западе страны, а Сибирь – это лучшая Россия – более независимая, более русская. Что там бьется настоящее, нетронутое сердце страны. Поэтому я выбрал Сибирь.
- Ты, действительно, очень романтично пишешь: «Я бы хотел хотя бы на секунду стать свидетелем, как Сибирь поднимается из руин после падения коммунизма. Подглядеть, как вековая, неодолимая потребность в вере вливается в переплетение каналов и течет дальше под иным именем». Какой оказалась настоящая Сибирь?
- Безумно грустной. Там ничего не работало, как должно было бы работать. Люди были предоставлены сами себе. И в этом совершенно не было романтики, а лишь невероятный груз борьбы за выживание. Огромное впечатление произвели на меня бывшие лагеря – они никем не охранялись, и туда можно было свободно войти. На Западе в таких местах делают музеи, ставят памятники, а там все было ровно таким, каким оно было после смерти Сталина, только немного прогнило. Там лежали какие-то ботинки, записки, одежда, оставленные заключенными несколько десятков лет тому назад. И могилы. И ты ходишь по этому месту с полным осознанием того, что там произошло, сколько людей скрывает эта земля, и не можешь поверить, что это все вот так.
Для такого места и обстоятельств люди там были удивительно открытыми. Я знакомился с кем-то на улице, а они приглашали меня к себе домой. Многие впервые видели кого-то, приехавшего с Запада.
- Они не боялись? Некоторые места, по которым ты ездил, были до этого в течение долгих лет закрытыми. Они не думали, что ты шпион?
- Я тоже удивился, но никто не боялся и не намекал, что я, может быть, хочу выкрасть какой-то секрет. Видимо, они сами видели, что эта система с ее экономикой рухнула, и что на самом деле нет никакого смысла что-то у них красть.
Впрочем, я выглядел там как последний человек, который мог бы интересоваться какими-то секретами. Я когда-то играл в футбол, так что сначала мы говорили с ними в основном про этот спорт. Они начинали рассказывать, какие у них есть команды, хорошо ли они играют, плохо ли. Потом кто-нибудь обязательно приглашал к себе домой, а там нужно как можно быстрее попасть на кухню.
- Почему?
- Нельзя позволить привести себя в какую-нибудь гостиную с телевизором, там они деревенеют, это официальное место. А в кухне они всегда чувствуют себя безопасно и хорошо. Больше всего о русских я узнал у них на кухнях.
- А как выискивал ты эти невероятные истории, которыми наполнена твоя книга о Сибири? Например, о ледяной принцессе – женщине, жившей тысячи лет назад, которую ученые нашли в вечной мерзлоте?
- Я что-то, видимо, о ней читал, так что когда я оказался с ней лицом к лицу, я все о ней знал. Принцесса была найдена за несколько лет до моего приезда у границы с Китаем. Она была похоронена две с половиной тысячи лет назад с шестью лошадьми, в колпаке метровой длины, окруженная красивыми золотыми украшениями. В сибирской вечной мерзлоте тело сохранилось настолько хорошо, что и сейчас создается впечатление, будто на тебя смотрит живой человек.
Она, очевидно, была важной персоной. Ее тело было набито торфом и корой, а череп – шерстью куницы. Черты ее лица напоминают черты коренных жителей Сибири, так что ученые с сибирскими корнями были обижены, что Москва хочет отобрать у них принцессу. Они считают ее своим достоянием. Другое дело, что когда они ее выкопали, они поначалу хранили ее в холодильнике для сыра. Она начала у них плесневеть. Так что без помощи ученых из Москвы спасти ее бы не удалось. Это был очень печальный пример того, что произошло с этими необыкновенными культурами.
- Принцесса плесневела в Академгородке – городе ученых.
- Академгородок был создан при Хрущеве и должен был стать городом чистой науки, где ученые разных отраслей работали бы вместе. В 15 институтов свезли 40 тысяч человек: ученых, их семьи и администрацию. Это был мозг Советского Союза, а заодно оазис свободной мысли. И хотя после смерти Хрущева власти немного закрутили ученым гайки, научная искра перестройки вышла именно оттуда.
- Однако перестройка Академгородку вышла боком.
- Это правда, он заметно пришел в упадок. Во время моего визита я встречался с местным генеральным секретарем и начал расспрашивать о разных проектах, над которыми когда-то работали ученые его центра. О каких? Например, о повороте рек, использовании пара вулканов для работы электростанций. Но чем больше я расспрашивал, тем больше он закипал от гнева. Я подумал, что я задаю не те вопросы, так что я продолжал: что с планами увеличения плодовитости норок? С арктическим городом, который планировалось построить в стеклянной пирамиде? И снова мимо. Только под конец разговора я понял, что я болтаю о норках и пирамидах, а у него полгода не было денег, чтобы выплатить людям зарплату, потому что кто-то в Москве решил, что есть проблемы важнее науки. И мне стало очень глупо.
- Тебя не раздражала эта Россия? В книге то кто-то хочет от тебя денег на водку, то создает проблемы с регистрацией, то нахально расспрашивает, сколько ты зарабатываешь.
- Самое главное, за мной никто не следил. После своей первой поездки в Россию я был уверен, что снова будет то же самое. Но слежки не было, и этого мне было достаточно для счастья. Меня немного раздражало их пьянство. Если ты не пьешь, они не будут с тобой разговаривать. В 1981 я был моложе и пил много, но в Сибири я уже отказывался. Таким образом, мимо меня точно прошло несколько интересных разговоров.
А больше меня злило постоянное требование денег. Они думали: раз он англичанин, у него наверняка мешок денег, что ему стоит дать нам сто рубликов на водку!
- Так с тобой обошелся, в частности, внук Распутина.
- Я вовсе не уверен, что он был его внуком. Я из любопытства поехал в деревню, откуда был родом Распутин и куда он привозил из Москвы своих любовниц. Там не было никого, кто бы называл себя его родственником, кроме одного пьянчужки. Он даже был немного на него похож. Но был ли он и правда внуком или просто придумал себе такую легенду, я не знаю. Пожалуй, он сам не мог этого знать на сто процентов. Когда я уже ждал автобуса, он пристал ко мне со своими приятелями и начал клянчить эти рубли.
- И ты дал?
- Нет! Сибирь учит быть в таких ситуациях твердым. Если бы я решил давать, я быстро бы остался без денег.
- Чему тебя научила Сибирь?
- Терпеливости. Покорности. Тому, что невозможно увидеть всего, поговорить со всеми, везде попасть. А одновременного тому, что стоит иногда действовать спонтанно, и что человеку не обязательно все время быть, как в моей стране, серьезным.
Я очень не люблю британскую серьезность и того, что нельзя разговаривать о деньгах, политике или каких-то крайностях. Разумеется, я подчиняюсь этим правилам, мне приходится это делать, так как я там вырос. Но они душат меня, как тесный галстук. И поэтому, хотя я стараюсь быть как все, все считают меня эксцентричным человеком.
В Сибири я спокойно воспринимал любое поведение, ведь это я приехал к ним, а не они ко мне, так что я был обязан приспособиться. Когда я путешествую, этот неразлучный со мной британец остается в Лондоне.
Именно из-за этого я езжу один. Если бы я путешествовал с каким-то представителем своей культуры, было бы по-другому. Я был бы замкнут в этой своей «британскости» и сравнивал бы все со своей страной. Когда я один, у меня нет этой точки соотнесения. Я становлюсь «этим забавным человеком», и люди разговаривают со мной ради развлечения. А я потом пишу о них книги, так что, мне кажется, это честный обмен.
