Интервью с Войчехом Бурштой (Wojciech Burszta) – антропологом, культурологом, эссеистом, заведующим кафедрой Антропологии культуры в Высшей школе общественной психологии в Варшаве, профессором Института славистики Польской академии наук.
Przegląd: Вы боитесь смерти?
Войчех Буршта: Ну… Если кто-то говорит, что он не боится, то он занимается самообманом. Это, скорее, вопрос принятия ее неотвратимости. Дисциплина, которой я занимаюсь, помогает некоторым образом подготовиться к этой идее. Разумеется, это никаким образом не распространяется на сам момент умирания, но о нем нам ничего неизвестно, он останется вечной загадкой. Но можно примириться с тем, что все преходяще и оценить, что удалось в жизни сделать, что еще может удаться. В светском подходе это самое важное: достойная жизнь, удавшаяся жизнь.
- Такой подход, пожалуй, не слишком популярен. О современной культуре говорят, что она бежит от смерти.
- Произошло нечто принципиально важное: смерть получила индивидуальное измерение, стала личным делом. Не существует смерти как таковой, есть естественная смерть, смерть от болезни или от старости. От рака не умирают, а «проигрывают с ним борьбу», но при этом никто не говорит, например, «проиграть борьбу с рассеянным склерозом».
- Эвфемизацию языка можно счесть одним из проявлений бегства от смерти.
- Раньше смерть имела общественное измерение: она происходила на глазах других людей, была естественным элементом череды обрядов перехода: рождение, инициация, свадьба и, наконец, смерть, как логический венец жизненного цикла. Человека было необходимо изъять из сообщества живых, дать ему возможность существования в мире нечеловеческом.
Бегство от смерти
- Однако смерть окружает нас повсюду: умирают наши близкие, близкие наших знакомых, ею заполнены СМИ.
- Одно дело использовать смерть в СМИ (американцы называют это «death sells»), а другое – происходящая на наших глазах атомизация жизни. Мы умираем в одиночестве, хотя в семейной перспективе этого быть не должно. Но это уже размышление о вариантах, как поступить с умирающим: будем ли мы им заниматься, и как в таком случае распределить обязанности в семье, или отправить этого человека в хоспис.
- И это тоже один из вариантов бегства от смерти: попытка закрыть ее в специальных местах.
- Это связано в первую очередь с особенностями современного мира и массовой миграцией в города, которая лишает людей их прежних родственных связей. Смерть исчезла, потому что она перестала быть явлением, затрагивающим общину. Развитие современного общества привело к появлению различных заведений, которые помогают справиться со смертью. Ее приватизация - эффект развития системы здравоохранения и «индустрии» смерти. Половина Флориды - это сейчас дома престарелых. Им хочется так жить.
- Есть даже уничижительное название для таких мест: «умиральня».
- Это новая больная точка общества. В Скандинавии люди уже вобрали это в свою культуру. Они сами просят, чтобы когда они не смогут жить самостоятельно, их поместили в такое заведение. Более того, в Норвегии есть специальный фонд, который обеспечивает каждому человеку возможность получить подобную помощь. Это происходит с полного согласия всех заинтересованных сторон. Но фундаменталистские попытки вернуть ситуацию к тому состоянию, когда все оставалось в семейном кругу… Что же, возвращаться к семье, состоящей из нескольких поколений?
- Приверженцы «прежних методов» сказали бы, что это могло бы позволить вновь «приручить» смерть, постепенно к ней привыкнуть.
- Следует принять во внимание одно принципиальное изменение: сейчас человеческие биографии выглядят несколько иначе, чем раньше. Жизнь разделяется на периоды учебы, профессиональной активности и пенсии. Пенсия – это последний этап, который должен быть для этой быстро растущей группы «свободных» людей (как называли когда-то тех, кому не нашлось места в экономической структуре занятости) насыщенным эмоциями, впечатлениями и новым опытом. И все чаще обеспечить это получается не в рамках семьи, а только в специальных условиях, где золотая осень сможет принять наиболее достойную форму «жизни до могильной плиты».
- Тему можно развить: старость отодвинули на задний план, освободив место для витальных ценностей, для молодости.
- Мир может быть одержимым смертью, но эта одержимость парадоксальным образом приводит к тому, что молодые люди глубже осознают идею собственной смерти, вначале наверняка абстрактную, но присутствующую в их сознании. Таким образом культ молодости – это обратная сторона страха смерти.
[…]
- Испокон веков эсхатология была сферой религии, некоторые философы даже говорили, что учение о «последних вещах» было придумано, чтобы примирить человека со страхом смерти. Как оно исполняет свою функцию в наши дни?
- Религиозное восприятие смерти переживает кризис. Смерть уже не считается повсеместно путем к лучшему миру, о ней думают так, как мы говорили вначале: что мне удалось в жизни сделать, что я после себя оставлю? Приходит более глубокое осознание того, что смерть – это конец всей этой игры в жизнь. Мифический источник культуры иссякает.
Смерть в стиле рококо
- Значит, в меру своих скромных возможностей мы ищем бессмертия.
- Разные уловки памяти, попытки увековечить память о жизни отдельного индивида, чествование смерти важных персон – это отражение идеи, что от нас может остаться некий рассказ, который будет функционировать в общественном пространстве, некий след и сеть ассоциаций с теми вещами, которые сделал определенный человек.
- Отсюда остается только шаг до всеобщего психоза. Но большинству из нас не удается создать себе памятника «прочнее бронзы».
- Об этом стоит спросить психологов. Аспект смерти появляется в исследованиях синдрома эмоционального выгорания. Люди задаются вопросом: что у меня еще осталось, что я могу сделать? Скоро придет смерть, и что? Нет надежды, которую дает религия, нет семейной поддержки, люди от нее отвыкли. Сейчас нам приходится быть «производительными» даже в семье, а ведь по-хорошему время в ней может течь медленнее – люди собираются вместе, без спешки.
- Массовое распространение электронных гаджетов может способствовать увековечиванию памяти: блог навсегда останется в сети, а фотографии на новых носителях переживут и меня, и моих детей.
- И еще разные мемориальные страницы, я сам зажигаю на них уже около 50 электронных «свечей». В этом, разумеется, есть функция напоминания, человек вдруг осознает: ничего себе, уже пять лет! Была как-то дискуссия, заменят ли виртуальные кладбища реальные. Но ничего подобного не произойдет, ведь интернет не заменил собой межчеловеческие контакты. Но, как известно, интернет хранит наши воспоминания.
- Вся человеческая активность подчинена желанию сохранить о себе воспоминание?
- Это уже крайний случай, но мы, конечно, хотим оставить от себя след и постоянно над этим работаем: мы научены, что быть и жить, означает, оставлять после себя след, давать знать, что мы существуем. Мы отпечатываем собственное существование разными способами и при каждом подходящем случае, даже в ситуации смерти других людей.
- Вы говорили о том, что смерть продается. Это тоже способ ее «приручения»?
- Смерть продается в том числе в прямом смысле. Вы когда-нибудь бывали на Ярмарке погребальных товаров в Кельцах? Это сложно описать словами. Там демонстрируются новейшие технологии в сфере смерти, на любой вкус. Предложение касается стиля умирания, можно сказать, что он становится продолжени
ем стиля жизни. Можно умереть в стиле рококо, можно по-модернистски, можно религиозно, как угодно.
Контролируемый уход
- Удивительно, насколько люди хотят контролировать свой уход. Моя бабушка уже довольно давно выбирает наряд, в котором она хотела бы быть похороненной.
- В апреле умерла моя теща, у которой до самого конца были сомнения эсхатологического свойства. В итоге она решила, что не будет никакого священника, а будет кремация. На кладбище я обратил внимание, что у людей ее поколения, 1933 года, все чаще бывают светские могилы – без креста, без «светлой памяти». Это интересное явление.
- С одной стороны, мы пытаемся сбежать от смерти, а с другой, там, где она присутствует, например в СМИ, опошляем ее.
- Потому что мы выносим ей моральный приговор. В свое время миллионы погибших в Руанде и чудовищные фотографии с горами расчлененных трупов не вызывали такого возмущения, как смерть отдельного чеченского боевика. Внезапно чеченцы (мусульмане, хоть это не подчеркивалось) стали нам невероятно близки, они ведь умирали от рук нашего извечного врага – России.
- Действительно, мы довольно избирательны в своем сострадании.
- В Чечне наш старый коварный враг причинял страдания другому народу, который тем самым стал нашим союзником. Смерть используется в моральном регистре, поэтому одни смерти должны трогать нас больше, а другие, по умолчанию, - меньше. В отношении Руанды говорилось так: черные получили, что хотели.
- Когда на дорогах за год погибает несколько тысяч человек – это всего лишь печальная статистика, но когда на юге Франции разбился автобус с польскими пассажирами сразу же был национальный траур и приспущенные флаги.
- Важно, куда они ехали.
- В паломничество.
- Вот именно. Если бы это была обычная турпоездка, реакция была бы другой. Помимо этого есть более и менее значимые смерти. Смерть при чрезвычайных обстоятельствах или смерть очень известных персон всегда играют важную роль, потому что возвращает к каким-то моментам из истории культуры. Если умирает кто-то значительный, не «звезда», а человек, сделавший существенный вклад в культуру, это становится поводом вспомнить какие-то вещи, происходит ренессанс каких-то увлечений. Все это даже имеет образовательную ценность.
Примирение
- Один из самых древних способов примириться с идей смерти – это выставить ее в смешном свете. При этом не над каждой смертью можно посмеяться, хотя антрополог Людвик Стомма (Ludwik Stomma) опубликовал как-то в журнале Polityka текст, в котором описывал еврейские кабаре в концлагерях.
- Это тема, которая связана с культурными героями, здесь работает четкое правило - насмешники, руки прочь. Стомма тоже пишет, что речь здесь идет о мифологизированном образе важных исторических фигур, и поэтому все обязано быть максимально шаблонно, к этому нельзя притрагиваться, так как оно касается национальной идентичности, традиции, наследия. Табу, связанное с национальными героями, нельзя подвергать сомнению, над этой темой нельзя иронизировать, поскольку смех - первое проявление того, что не все может быть так, как принято считать официально.
[…]
- Можно встретиться с утверждением, что раньше существовало ars moriendi, а сейчас оно утрачено.
- Отношения к смерти стало между тем более рациональным. Мы знаем о ее неизбежности, но не планируем ее. Искусство должно касаться жизни, а не смерти, разумеется, если это не национальный пантеон. Идеологический дискурс, однако, немного подталкивает нас к тому, чтобы считать каждую смерть смертью Поляка с большой буквы.
- Не противоестественно ли, что для того, чтобы справится с проблемой смерти, мы начнем нанимать специалистов?
- Они того и гляди появятся. Ведь уже есть профессиональный коучинг, персональные тренеры, скоро нас будут приучать к идее смерти. В США это уже есть, там учат справляться с травмой, ведь подразумевается, что это будет травматический опыт.
- Значит, еще нельзя сказать, что наша культура бежит от смерти?
- Я бы сказал, что мы подспудно одержимы смертью. Все потому, что мы так любим жизнь и хотим, чтобы она длилась как можно дольше.
