Утро понедельника я провел на курсах для превышающих скорость водителей, на которые меня направили за то, что я не заметил камеру контроля скорости на другой стороне дороги с разделительной полосой. Это дало мне интересную возможность понаблюдать за эмоциональными механизмами, лежащими в основе морального поведения.
Водить машину – это почти наверняка самое опасное из того, что мы делаем в жизни. Причем, разумеется, опаснее всего это для окружающих. Даже ужасные мексиканские нарковойны (60 тысяч погибших с 2006 года) бледнеют по сравнению с нашим дорожным движением, которое убивает по 17 тысяч человек в год.
Поэтому, с точки зрения практических представлений о морали, регулировать вождение, бесспорно, необходимо. Это одна из важных функций государства. Общепринятые моральные нормы предполагают, что скверное вождение преступно и асоциально. Разумеется, на это можно возразить, что слегка превышать скорость абсолютно безопасно, однако в стране, в которой камеры контроля скорости красят в ярко-желтый цвет, водитель, не заметивший такую камеру, виновен, как минимум в недостаточной внимательности.
Но как же все это выглядит на практике?
Во-первых, наши преподаватели не пытались подчеркнуть моральную сторону наших проступков. Я не утверждаю, что им следовало это делать – это было бы неэффективно. Однако все-таки примечательно, что речь шла исключительно об эгоистической стороне дела и о тех неприятных финансовых и общественных последствиях, которые будут нас ждать, если мы снова попадемся.
С этим связано и полное отсутствие раскаяния – а зачастую и малейшего интереса – со стороны многих участников. Я сидел рядом с человеком, который управлял компанией микротакси и при этом, отвечая на вопросы об ограничении скорости на разных типах дорог, упорно занижал его – иногда на целых 20 миль. Это не означает, что он ездил на 20 миль в час медленнее, чем мог бы. Он просто искренне думал, что все время и везде превышает скорость.
Одна женщина, опоздавшая на занятие, заявила, что ее наказали за 42 мили в час при ограничении в 40 миль. Преподаватель вежливо выразил недоверие. Порывшись в сумочке, она нашла бумаги и обнаружила, что на самом деле ехала со скоростью 58 миль в час. Это открытие ее нисколько не устыдило. Конечно, вполне возможно, что она плохо запоминает числа, но я все же в этом сомневаюсь. Она вела себя так, как будто превышать скорость, да еще и врать об этом - вполне нормально и социально приемлемо.
Единственным, что вызвало всплеск морального негодования, было признание одного из нас в том, что он иногда ездит на велосипеде. Тут мы услышали, что велосипедисты, оказывается, - это опасные нарушители правил, которые ездят на красный свет, не платят налога, заезжают на тротуары и полностью пренебрегают безопасностью прочих участников движения.
Под весь этот гам меня настигло прозрение. Велосипедистов ненавидят за то, что они жульничают. Им сходит с рук то, что запрещено водителям. В лондонском дорожном движении велосипедист – это фигура «превыше долгов и законов». Водитель рожден свободным, но постоянно стоит в очередях. И курьер, мчащийся на красный свет, и даже такой тихий и законопослушный велосипедист вроде меня, который ездит на красный только очень медленно, демонстрируют свободу, которую автомобилисты обменяли на комфорт.
Возмущение жульничеством – интересная эмоция. Согласно эволюционным теориям морали, зависть и злорадство абсолютно необходимы для произрастания более альтруистических и ориентированных на сотрудничество побуждений. Проблема «предателей» и «халявщиков» (а кого и называть халявщиком, если не велосипедиста, свободно передвигающегося в лондонском трафике?) играет ключевую роль в теории игр. Основанные на сотрудничестве стратегии могут процветать, а инстинкты сотрудничества распространяться эволюционным путем только в том случае, если никто не жульничает и не получает преимущества сотрудничества, не неся его издержек.
Уверен, что именно поэтому скандинавские общества были такими конформистскими, когда они были эгалитарными.
Таким образом, автомобилисты – интересный пример обществ (или социальной игры), в котором этот механизм не работает. Как русские при коммунизме и после его падения, они – анархисты и индивидуалисты, которых удерживает в рамках только страх наказания. Они не видят ничего дурного ни в том, чтобы жульничать самим, ни в том, чтобы жульничали другие водители. Единственным рудиментом моральных чувств у них остается ненависть к велосипедистам.
Дело в том, что неправильно, видя неприглядный эмоциональный компост у корней морали, думать, что из злобы и самодовольства не может вырасти ничего хорошего. Мораль основана не на преодолении наших инстинктов, а на том, чтобы склонять их в сторону справедливости – и временами у нас это получается. Моральный прогресс существует, даже если мы и не можем его добиться, однако он не способен сделать нас лучше и добрее просто так.
Что касается меня, то пока я вожу крайне осторожно.
