Читать пьесу великого романиста – все равно, что слушать «Великий американский песенник» в исполнении Мэрилина Мэнсона (Marilyn Manson) – ты одновременно ожидаешь, что это будет колоссальный провал, и втайне надеешься, что твои ожидания не оправдаются. Но если Мэрилин Мэнсон ничего подобного пока не делал – может быть, это и к лучшему, то романисты часто пишут пьесы: вспомним Генри Джеймса с его «Гаем Домвиллем» («Guy Domville»), катастрофическое фиаско которого хорошо описал Колм Тойбин (Colm Toibin) в своем «Мастере» («The Master»), Джеймса Джойса с его «Изгнанниками» («Exiles»), Эрнста Хемингуэя с его «Пятой колонной» («The Fifth Column») и Уильяма Фолкнера с его «Реквиемом по монахине» («Requiem for a Nun»). Все они в какой-то момент пытались работать для сцены. Даже за Доном Делилло (Don DeLillo) числятся четыре пьесы, хотя я готов поспорить, что вы не сможете вспомнить ни одной из них. Лично я жду не дождусь полных пяти актов от Томаса Пинчона (Thomas Pynchon). Однако пока приходится удовольствоваться «Трагедией господина Морна» - пьесой Владимира Набокова, недавно впервые переведенной на английский Томасом Каршаном (Thomas Karshan) и Анастасией Толстой (да, из того самого рода – Лев Толстой был ее прапрапрадедом).
Но если зачастую драматургические опыты романистов нередко производят впечатление флирта, заигрывания с менее, на первый взгляд, требовательной формой, это никак нельзя сказать о Набокове, который был не столько романистом, сколько обладателем универсального таланта, зачастую выражавшегося в художественной прозе, но не менее часто находившего выход в эссеистике, поэзии и письмах - не говоря уже о засушивании бабочек.
Однако исходно безграничная творческая энергия Набокова выплескивалась в драматургию. Самая значимая его пьеса «Трагедия господина Морна» была написана в 1923–1924 году, когда он - белоэмигрант - жил в Праге, вдали от родного Санкт-Петербурга, ставшего Петроградом, который вскоре должен был подвергнуться новому, если можно так выразиться, «ребрендингу» и превратиться в Ленинград. Бывшая блистательная жемчужина России с каждым переименованием становилась все более унылой, пока не оказалась блеклой советской заводью, в которой благородный клан Набоковых никогда бы не смог узнать прежнюю столицу. При жизни Набокова «Морна» не публиковали и не ставили. Он, наконец, увидел свет только в 1997 году, когда его напечатал российский журнал «Звезда». За шесть лет до этого заметно пришедший в упадок Ленинград снова стал Санкт-Петербургом.
Было бы неправильно с моей стороны не сказать вам сразу то, что вы почти наверняка хотите знать: нет, «Господин Морн» не так хорош, как «Лолита», «Бледное пламя» или «Пнин» — добавьте к этому списку ваше любимое произведение Набокова. Он также не столь необычен, как посмертный роман «Лаура и ее оригинал», опубликованный в 2009 году в виде книги на библиотечных карточках и заслуживающий прочтения хотя бы ради чудовищно высокомерного предисловия авторства сына Набокова Дмитрия. «Господин Морн»- причудливая, в основном аллегорическая трагикомедия. Сосланный революционер по имени Ганус возвращается в город, чтобы обнаружить, что его жена Мидия сошлась с антрепренером – господином Морном. В разные моменты пьеса напоминала мне то «Двенадцатую ночь», то «Как вам это понравится», то «Юлия Цезаря» с его политическим отчаянием. Ганус хочет только вернуть свою любовь, в то время как его бывший сообщник Тременс сохраняет революционные убеждения. Как часто бывает у Набокова, любовь одновременно необходима и невозможна, это восхитительная и непрестанная пытка.
«Господин Морн» не гениален, что бы ни значило это слово, но он – юношеская работа будущего гения, и для многих этого будет достаточно. Ростки величия видны в таких фразах, как «запятая алая заразы», заставившая меня вспомнить о «прививочной осьмерке оспы», которую Гумберт Гумберт заметил на руке Лолиты во время теннисного матча со своей нимфеткой. Они видны в «лепных небесах» и «прямых бровях ангелов». Может быть, это глупо – выдергивать красивые фразы, однако того, что делал с языком Набоков, не умел делать никто кроме него, поэтому не так уж несправедливо читать его прозу просто ради самой прозы. И хотя «Морн» был написан по-русски, переводчики очень тщательно работали с английским языком позднего Набокова, делая все возможное, чтобы одновременно сохранить верность русскому оригиналу пьесы и намекнуть на англофонную грацию «Бледного пламени» и «Лолиты». Также в «Морне» молодого Набокова заметна та же самая тоска по исчезающему миру устойчивых империй и известных идей, которая присуща Чарльзу Кинботу и Гумберту Гумберту—да и, в общем-то, всем великим персонажам Набокова).
Существует еще одна причина обратить внимание на «Господина Морна»: как отмечают в предисловии переводчики, в этой пьесе «Набоков намного полнее и откровеннее, чем когда-либо в дальнейшем своем творчестве, исследует истоки революционного импульса, которыми он считает тягу к смерти и страсть к разрушению». По «Господину Морну» очень заметно и то, что Набоков считает революционеров варварами, и то, что он испытывает по отношению к смерти смесь восторга и ужаса. Недаром через много лет Набоков начнет свою автобиографию с размышления о том, что «жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями». С учетом положения семьи Набокова и воспитания, которое он получил, конечно, было бы странно ожидать от него симпатий к левым, даже если он и не был в реальности таким консерватором, каким его рисовали недоброжелатели. Но здесь он крайне дерзко объединяет социальный переворот с психологическим нигилизмом, разрушение дворцов с разрушением внутреннего «я». При всех насмешках Набокова в адрес «пожилого венского джентльмена с зонтиком» в этой своей ранней работе он изучает одновременно психологию толпы – точнее, склонность толпы к массовому безумию—и психологию индивидуумов, находящихся, как минимум, в отчаянии.
Это совсем не удивительно, если учесть, что отец Набокова был убит в Берлине русскими реакционерами за год до того, как писатель принялся за свою пьесу. Роковые пули на самом деле были предназначены другому русскому прогрессивному деятелю, но благородный Набоков закрыл его собой. Горюя об отце, о родном городе и о более утонченном жизненном укладе, чем тот, который могли предложить первые десятилетия 20 века, Набоков-младший написал «Господина Морна» - политическую фантазию, оторванную от актуальной политической тематики. В конечном счете, это пьеса об эго, одновременно опустошенных и удовлетворенных, о расходящихся влюбленных, иссякающей страсти, убеждениях, которые оказываются ничтожными, надеждах, которые оказываются эгоистичными, и попытках изменить мир, нацеленных в сущности лишь на то, чтобы компенсировать некую пустоту в сердце. Как говорится, вся политика на самом деле, местная.
«Г-н Морн» - интересное дополнение к новой биографии Набокова, выпущенной журналисткой Андреа Питцер (Andrea Pitzer). В своей книге, озаглавленной «Тайная история Владимира Набокова» («The Secret History of Vladimir Nabokov»), Питцер доказывает, что Набоков куда лучше осознавал текущие события, чем мы думаем, — и что политика скрыто играет в его творчестве одну из ключевых ролей.
Набокова давно считают писателем, убегавшим от истории, человеком, успешно спасшимся от русской революции, покинув Петербург, а от Второй мировой и Холокоста, покинув Берлин. В Америке большинство коллег называли Набокова агрессивно аполитичным. Как рассказывает Питцер в своей блестяще написанной хронике, его часто критиковали за то, что он не занимался актуальными вопросами. Например, его друг Эдмунд Уилсон (Edmund Wilson) писал: «Я никогда не мог понять, как Вы можете притворяться, что можно писать о людях и совсем не рассматривать общество и среду».
Однако, как демонстрирует «Господин Морн» и как открытым текстом пишет Питцер, об истории — если не о политике — Набоков не забывал никогда. В частности он был ярым врагом антисемитизма и сторонником гражданского равноправия на американском Юге. («Вы делаете замечательную работу», - телеграфировал он однажды Линдону Джонсону, поставившему на кон свою репутацию ради Акта о гражданских правах.) Питцер фактически не обсуждает пьесы Набокова и их политическую тематику, зато достоверно реконструирует умонастроение молодого Набокова во времена, когда писался «Морн». В некрологах Набокова-старшего называли «светлым паладином свободы», но на Набокова-младшего сыновний долг влиял лишь в определенной мере. «Он восхищался идеалами отца, - утверждает Питцер, - но в отличие от В. Д. Набокова предпочитал не ввязываться в схватку». Тем не менее, «Морн» показывает, что его тоже затронули те силы, которые так драматично подействовали на его отца, хотя его собственные политические убеждения и скрывались внутри вычурных завитков его языка.
«Морн» не только опровергает регулярно звучащее в адрес Набокова обвинение в полной аполитичности, но и показывает, что Питцер права в своей оценке позднейших, более значимых работ писателя. «В репертуаре зрелого Набокова едва ли есть хоть один роман, - пишет Питцер, - в котором никто из главных героев не сокрушен тюремным заключением или не преследуем воспоминаниями о тех, кто сгинул в лагерях». Набоков знал о судьбе, которая ждала за колючей проволокой как евреев, так и антиреволюционно настроенных русских, и это знание стало лишь более личным и болезненным, когда его брат Сергей, гомосексуалист, погиб в 1944 году в концлагере Нойенгамме.
Поэтому вместо того, чтобы относиться к Набокову как к изнеженному эстету, далекому от тревог 20 века, Питцер рисует его человеком, глубоко заинтересованным мировыми проблемами, хотя и слишком утонченным и аристократичным, чтобы кричать о своих убеждениях. Если учесть, сколько исследований посвящено шедеврам Набокова, утверждать, как это делает Питцер в своем введении, что «в его работах не замечают целый смысловой пласт», крайне смело. Собственно говоря, меня эти слова заставили начать оттачивать мои критические кинжалы. Однако в итоге Питцер удается вполне убедительно доказать свою позицию, никогда излишне на нее не напирая, но и никогда от нее не отходя. Разумеется, «Бледное пламя» можно читать, не зная, что кинботовская Новая Зембла, возможно выдуманное волшебное королевство, образующее в романе параллельный мир, намекает на Новую Землю – место, где СССР испытывал ядерное оружие. Но ни одному прочтению еще никогда не вредила лишняя полнота контекста.
«Морн» не принадлежит к зрелому репертуару Набокова, но содержит слабое эхо тех проблем, которые в нем потом будут так мастерски подниматься. Как позднее напишет его жена Вера, «каждая книга ВН – удар по тирании». Эта тирания, как свидетельствуют самые великие и страдающие герои Набокова, может процветать и внутри, и снаружи.
