Почему создаваемые в русской литературе образы, начиная с гуляющего носа Гоголя и заканчивая говорящим котом Булгакова, остаются такими завораживающими и загадочными в классике мировой литературы? Возможно, ответ даст старуха, которая часто появляется в русских народных сказках. «Если люди слишком любопытные, — говорит Баба-Яга, — я съедаю их». Такое резкое предостережение, как и другие ошеломляющие остроты, приведенные в новом собрании волшебных русских сказок Роберта Чандлера (Robert Chandler), одновременно удивляет и приводит в замешательство. Перед нами открывается мир, в котором логика и понимание отходят на второй план, уступая место воображению.
В сборнике «Russian Magic Tales from Pushkin to Platonov» (Волшебные русские сказки от Пушкина до Платонова) полно медведей, заставляющих детей играть в жмурки, домашних животных, порождающих человеческих героев, и говорящих ворот. Как и во всех народных сказках, здесь содержится поучительный нравственный элемент (скромность поощряется, а тщеславие карается), однако рассказывать эти сказки стоит именно из-за присутствующих в них прекрасных моментов абсурда. Эти абсурдные моменты появлялись в современной литературе в различные периоды истории России, отражая хаос времен царской власти, военного времени, советского, а затем и постсоветского общества. Когда гоголевский кузнец Вакула (в «Ночи перед Рождеством») летит с Украины в Петербург верхом на черте, чтобы достать царские черевички, его поездку наполняет логика волшебной сказки, которая таким же непостижимым образом помогает преодолеть пропасть между крестьянином и монархиней.
Роберт Чандлер последние 30 лет потратил на то, чтобы донести волнующие русские сказки до англоязычного читателя. Сборник «Russian Magic Tales from Pushkin to Platonov» вышел вслед за опубликованной в 2005 году антологией «Russian Short Stories from Pushkin to Buida» (Русские рассказы от Пушкина до Буйды). В него вошли работы, найденные такими прославленными собирателями фольклора, как Александр Афанасьев, Иван Билибин и Ольга Озаровская, наряду с народными сказками, рассказанными писателями, которые более прославились собственными литературными произведениями (Александр Пушкин, Андрей Платонов, Павел Бажов и Надежда Тэффи). Составленная в хронологическом порядке по авторам и собирателям, эта антология демонстрирует процесс изменения основных тем повествования (Баба-Яга, Жар-птица, девушка-безручка) с 19-го века вплоть до советского периода. Подробная информация о каждом собирателе во вступлении дает представление о роли народной культуры в представляемый ими соответствующий период российской истории.
В упорядоченной антологии имеются некоторые несоответствия. Не все произведения точно подходят под определение «волшебной сказки». По крайней мере, как охарактеризовал их советский собиратель фольклора Владимир Пропп, некоторые являются просто сказками о животных (например, «Журавль и цапля» Афанасьева). Другие, например, потрясающие современные рассказы Надежды Тэффи и Павла Бажова, в большей степени относятся к литературе, чем к фольклору. Эти произведения составляют самую увлекательную часть книги. Там абсурдные превращения, имеющие место в традиционных народных сказках, сочетаются с более современными сюжетами: умирающий молодой человек волшебным образом превращается в злобную собаку, чтобы спасти любимых женщин (Тэффи). Девушка, которая должна вернуть любимого, уведенного Хозяйкой Медной горы, в процессе поисков сама становится камнерезом (Бажов). Самый большой успех этого сборника как антологии состоит в том, что в нем показано родство между сказкой и современным русским рассказом: и там, и там присутствуют иные миры, недостижимые для героя.
В волшебной сказке (ее иногда называют небылицей или «чудесной сказкой») реальный мир, в котором происходит действие, составляет полную противоположность миру, находящемуся за тридевять земель, куда должен отправиться герой или героиня для достижения поставленной цели. Проход в этот далекий мир может находиться в глухой чаще, за морем или, как напоминает нам Пропп в первом английском переводе «Русских народных сказок», в избушке у Бабы-Яги: «С этого момента вступает в силу фантазия народной сказки, а настоящий крестьянский мир забывается». Волшебный мир чем-то напоминает кантианский мир «за пределами познания». Это пространство, наполненное парадоксами, и оно заставляет читателя отказаться от всего знакомого ему. В этом мире лягушка может превратиться в Василису Премудрую, а юноша может стать былинкой. Это мир, в котором крестьянин, типа платоновского Ивана Бесталанного, может жениться на царице благодаря своему чистому сердцу. Что напоминает эта территория – дохристианскую мифологию, христианство, модернизм или некое сочетание всего этого – зависит от рассказчика. Соединяя многочисленные циклы волшебной сказки с ее превращениями, Чандлер дает читателю возможность самому брать на пробу коллективное творческое воображение, которое со временем видоизменяется и трансформируется, приспосабливаясь к новым политическим и социальным обстоятельствам.
Там изобилуют гиперболы и преувеличения, как в реалистичном мире в начале повествования, так и в невероятных дальних царствах и сферах, куда героя ведет сюжетная нить. Дочери там такие прекрасные, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Сыновья храбрее, чем об этом пишут все книги вместе взятые, а царства плоские как скатерть. Но за гранью этих преувеличений мир главного героя обычно очень похож на наш, по крайней мере, на первый взгляд. Все может измениться, если герой откроет запретную кладовую, потеряет любимую или отправится на поиски того, чего ему недостает, будь то живая вода или огонь для разжигания костра. В этот момент он попадает в царство, где Кощей Бессмертный может обогнать самого резвого коня, а Морозко способен превратить слабовольного ребенка в кучу костей. Там добродетельный герой/героиня (если он мужского пола, то всегда Иван) пользуется помощью животных или Бабы-Яги, когда она находится в редком для себя хорошем настроении. Тогда он/она начинает играть по чужим правилам: героиня получает волшебный гребень, а герой садится на Серого Волка, который несет его за тридевять земель в тридесятое царство.
Абсурд этих сказок уступает место пониманию зачастую непостижимой жестокости и суровости российской истории. Чандлер включил в сборник вариант «Царь-девицы» из этнографического журнала «Живая старина» конца 19-го века, где Иван-царевич добивается помощи от Бабы-Яги, грубо угрожая ей: «Как дам тебе по уху, так воздух пойдет у тебя из срамного места; как ударю по голове, так мухи полетят из задницы. Старуха, не задавай лишних вопросов. Богатырю нужна еда и питье!» Подвергнет или нет герой Бабу-Ягу такому физическому насилию, неясно; но он добивается от нее помощи этим грубым вербальным натиском.
Исаак Бабель, который определенно был знаком с разными версиями этой сказки, также рассказал о победе силы над кротким любопытством в своих рассказах из сборника «Конармия», где действие происходит во время польско-советской войны 1919-1920-х годов. Герой Бабеля отбирает у старухи гуся. «Господа бога душу мать, — пробормотал я тогда с досадой, и толкнул старуху кулаком в грудь, — толковать тут мне с вами…» Баба-Яга в разных сказках принимает разные образы. Где-то она является олицетворением зла, где-то становится доброжелательной хранительницей волшебного предмета. Тэффи в своем рассказе «Баба-Яга» представляет ее в образе невольной свидетельницы человеческой жестокости: «Куда ни посмотри, всюду Яга видела одну измену и предательство. Всюду измена. Ску-у-учно Яге». В советской и постсоветской литературе Баба-Яга под другими именами продолжает охранять глубокую пропасть между логикой и парадоксом. Последний сборник Людмилы Петрушевской «Жила-была женщина, пытавшаяся убить ребенка соседей: страшные волшебные сказки» наполнен женщинами, которые посылают главных героев в невероятные путешествия – либо, чтобы найти лекарство для своих детей-алкоголиков, либо на поиски потерявшихся родственников.
Пропп в своих «Русских народных сказках» показывает, как они влияют на современную русскую литературу. Эта книга возникла как серия лекций 1960-х годов, и этим объясняется то, почему в ней находит свое отражение более широкий подход к фольклору, нежели в его более известной работе «Морфология сказки» (1928 г.). Пропп, несмотря на таинственный арест и тюремное заключение в начале 1930-х годов, сохранил свою должность в Ленинградском государственном университете и преподавал там с 1930-х годов и до своей смерти. В «Русских народных сказках» он обстоятельно описывает историю собирания народных сказок, разъясняет их категории, рассказывает об их влиянии на оперу, балет и кино, а также о типах художественных представлений сказок. После смерти Проппа в 1970 году студенты собрали его записи, а Кирилл Чистов и Валентина Еремина отредактировали их и в 1984 году опубликовали. Спустя почти тридцать лет Сибелан Форрестер (Sibelan Forrester) перевела эту книгу на английский, снабдив ее аннотацией, в которой она не поддалась искушению сгладить несоответствия в тексте Проппа. Форрестер заменила оригинальную, довольно устаревшую биографию, написанную Чистовым, собственным предисловием и вступлением Джека Зайпса (Jack Zipes).
Благодаря отчасти формату в виде лекций, в котором изначально были написаны «Русские народные сказки», эта работа предлагает многомерный подход к народной сказке, который понятен как студенту, так и эксперту. Она составляет прекрасную компанию сборнику волшебных сказок Чандлера, а повествование Проппа о чудесной сказке в главе 3 во многом объясняет тот выбор, который сделал Чандлер, составляя свой сборник. Взаимодополняемость двух книг заключается еще и в том, что Чандлер включил в свой сборник сделанные Форрестер переводы двух текстов собирателя фольклора 19-го века Ивана Худякова, а также ее статью о Бабе-Яге, которая фигурирует там в виде приложения.
Перевод — это всегда сложная задача, и он особенно труден, когда переводчик сталкивается с нюансами народной культуры. Некоторые варианты перевода в сборнике Чандлера не производят ожидаемого впечатления, например, devillet (бесенок) или буквально переведенное слово «душегрейка» (soul-warmer). Но в целом перевод очень ясен и понятен, язык очарователен, да и переводчики поступили очень правильно, отказавшись имитировать крестьянский говор из оригинала. Принятые в сказках повторы создают ощущение целостности произведения («скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается»; «утро вечера мудренее» и радостное «и я там был, мед-пиво пил; по усам текло, да в рот не попало»).
По словам Проппа, «народная сказка в полной мере не может быть исследована одним человеком. Она требует труда хорошо подготовленных научных коллективов и продолжительного времени». Несмотря на периодические притеснения и цензуру, изучение фольклора в царской России и в Советском Союзе было высокоразвитой областью гуманитарных наук, а народная сказка считалась важным элементом истории литературы. Роберт Чандлер и Сибелан Форрестер расширили состав пропповского коллектива, донеся русскую народную сказку до англоязычной читательской аудитории. Отправив ее за «тридевять земель», они дали нам возможность по-новому взглянуть на воображаемый и на наш реальный мир.
Амелия Глейзер – доцент Калифорнийского университета в Сан-Диего, преподающая русскую и сравнительную литературу. Она автор книги «Jews and Ukrainians in Russia’s Literary Borderlands: From the Shtetl fair to the Petersburg bookshop» (Русские и украинцы в литературном пограничье России: от местечковых ярмарок до книжных магазинов Петербурга).
