Украинские приключения «мягких сил»

Теперь только политически малограмотный не знает, что победу в социальном масштабе обеспечивает не грубое насилие (которому все должны дружно сказать: «Фэ-э-э!»), а так называемая «мягкая сила» – комплекс информационно-культурных влияний, поддержанный СМИ, НПО, НКО, социальными сетями и соответствующими ресурсами (включая те, которые способны приятно шелестеть в карманах).
 
Ну и еще подкрепленный дружески настроенными миротворческими средствами четвертого и пятого поколений.
 
Также, думается, не обязательно объяснять, что «мягкие силы» различных векторов направленности бродят по современной Украине не хуже, чем «призрак коммунизма» по Европе в эпоху Маркса и Энгельса. И даже лучше, веселее, комфортнее и обеспеченнее. Потому что в эпоху классиков научного коммунизма не было ни интернета, ни смартфонов, ни GPS. Не говоря уже о ГЛОНАССе или «Бэйдоу». Да что там смартфоны! Даже радио с телевидением тогда не было. Одни газеты и надписи на заборах. Как тот призрак выжил в строгом информационном климате XIX века, как нашел себе лениных с троцкими и прочими либкнехтами – теперь даже представить трудно. Но нашел, проклятый. Что уж говорить про инструментальные возможности нынешних «мягких сил»!
 
С завистью глядя на глобальные успехи «мягких сил», генерируемых большими государствами (и основанных на развитых постимперских культурах), мы мечтаем о собственной родной «мягкой силе», которой можно было бы если не предотвратить, то хотя бы задержать стремительное превращение Украины из «частично внешне управляемой» страны в полностью и окончательно внешне управляемую.
 
Мечтая, начинаем подсчитывать ресурсы, рисовать схемы и изучать «матчасть». Ведь нам интересно: возможно ли вообще при существующей ситуации смастерить эффективный отечественный стартап в этой модной и общественно полезной сфере?
 
I.
 
Основой формирования «мягкой силы» является определенная идеология. Этим затертым словом нынешние гуманитарные технологи обозначают такую ​​совокупность операбельных мифов, которая является достаточной для направления больших групп людей (классов, наций, потребительских кластеров, профессиональных сообществ) к определенной социально намеченной цели. При этом нет разницы, настоящая эта цель, значимая или сплошной фейк. Также не имеют значения природа и источники мифов, из которых составляют идеологический контент. Это могут быть и мифы, основанные на тысячелетних традициях, и мифы, которые позавчера «на коленке» составили ловкие мифмейкеры или рекламные креативщики. Главное, чтобы они были операбельными. Проще: чтобы в эти мифы верили.
 
Создавать операбельные мифы удобнее на Западе. Там давно и успешно функционирует рынок идеологических услуг. Там не только успешно синтезируют мифы-сырцы с нужными свойствами, но и рисуют дорожные карты внедрения этого продукта в целевое массовое сознание. А также собирают, тренируют и инструктируют бодрые команды дискурсмонгеров и сетевых ботов, готовых (за соответствующее вознаграждение) день и ночь переливать мифы-сырцы в дискуссионные тренды.
 
К западным коллегам понемногу подтягиваются братья с Востока. Еще семь лет назад тертые профессионалы мифотворчества искренне веселились над попытками тогдашнего кремлевского идеолога Суркова превратить в тренд концепцию некой «суверенной российской демократии». Уровень «изящества» этого натужного процесса напоминал брачные игрища кашалотов. Но шло время, и соседи учились. Уже через три года они произвели куда более «трендоспособный» операбельный миф, который ныне условно обозначают словосочетанием «русский мир».
 
Для этого продукта задействовали источники православной религиозности и более-менее удачно перелили его в тренд. На сегодня он занимает нишу перспективной идеологии для общин соотечественников в Ближнем Зарубежье. Кремль, правда, не взял этот проект «мягкой силы» как официальную идеологию, понимая технологические проблемы внедрения в дискуссионное обращение тренда с отчетливым «архаичным шлейфом». Специфика, что бы там ни говорили, все-таки имеет значение. Нечто похожее произошло и с «евразийством», хотя определенную официальность этот тренд все же получил благодаря названию экономического союза, альтернативного ЕС.
 
«Евразийству» и «русскому миру», конечно, далеко до таких исторически реализованных шедевров мифотворчества, как, скажем, «Третий Рим», «светлое коммунистическое будущее», «европейская идентичность» или «гражданское общество». Но, как говорят в Белокаменний, «лиха беда начало». Знающие люди говорят, что в светлых головах российских гуманитарных технологов уже вызревают мифы-сырцы третьего поколения, построенные на постмодерно разработанной социалистической и солидаристской тематике. Станут ли они новой официальной идеологией? Поживем – увидим.
 
Исторический тренд Украины, который условно обозначим лозунгом «в своем доме – своя правда», честно отработал долгий путь от завещанного «воцаримся мы братья на своей сторонке» Тараса Шевченко (1848 год) до декабрьского референдума 1991 года. На операбельных мифах, развернутых вокруг получения украинской государственности, была построена вполне приемлемая народническая идеология. Ее трагически сентиментальные мотивы хоть и устарели уже в начале ХХ века, но оказались достаточными для инерционного «освящения государственности», первичной атрибутации политического поля украинской независимости.
 
Но на этом «мягкая сила» вышиваночного народничества и иссякла. Украина оказалась один на один с миром, который уже твердо встал на постмодернистские рельсы. В его реалиях украинская идеологическая архаика, опиравшаяся на мировоззренческие установки и культурные достижения XIX века, выглядела, мягко говоря, неадекватно. Тогда никто не думал, что эта архаика имеет глубокие и разветвленные ментальные корни.
 
Если бы в Украине в первой половине 90-х годов существовала авторитетная для высшей бюрократии группа интеллектуалов с постмодернистским мышлением, можно было бы надеяться на попытки внедрения в дискуссионное обращение современных трендов. Но единичные попытки выработать постмодернистские украинские мифы-сырцы (вроде «креольской теории» Николая Рябчука) остались на уровне бэкграундных предложений.
 
Честно говоря, вероятность своевременного продуцирования новой украинской идеологии (и, соответственно, отечественной «мягкой силы») равна нулю. И дело, судя по всему, не в том, что постсоветская клептократическая власть в свое время не прислушалась к Николаю Рябчуку, Тарасу Возняку или Александру Кривенко. Попробуем перечислить основные причины невозникновения украинского постмодернистского идеологического проекта:
 
1) В 90-х годах  на Украине не существовало  никакой общественно значимой  платформы для поддержки отечественных постмодернистских идеологических проектов. Массовое сознание подавляющей части украинцев (включая ученых и представителей творческих профессий) находилось тогда в плену народнических, совковых и других архаичных способов и стилей мышления;
 
2) В 90-х годах  украинское общество находилось  под фактически монопольным влиянием  внешней »мягкой силы». Мощные  идеологические посылы либеральной  направленности, которые транслировались  тогда из Европы и США, полностью  перекрывали текущие потребности мировоззренческого (постмодернистского) обновления украинского социума. Цитирование и комментирование этих сообщений в местных (особенно в киевской и львовской) интеллектуальных средах стало едва ли не привычной «ритуальной практикой». Соответственно, на тех, кто пытался создавать альтернативные идеологические модели и операбельные мифы, смотрели, как на нарушителей своеобразной «цитатной конвенции». В определенном смысле этот фактор действует до сих пор;
 
3) Формирование  отечественной, национально ориентированной «мягкой силы» наталкивалось на недостаток культурных ресурсов, отсутствие согласованных общественными авторитетами мировоззренческих конвенций, на конфликты и местечковость интеллектуалов. То есть, на «детский синдром» в украинской среде. Тогдашние украинские дискуссии не шли дальше несистемных поисков абстрактной «национальной идеи» и утопических предложений самодеятельных «философов»;
 
4) Политические лидеры Украины  не видели необходимости в  формировании национально ориентированной  «мягкой силы», их образ мышления  был неадекватным по этому  уровню общественных вызовов. Соответственно, на государственном уровне никто  не формировал соответствующих задач (брифов) и не финансировал сред, где такие задачи могли бы находить исполнителей.
 
Таким образом, тот вызов времени, касающийся формирования украинской идеологии нового времени, в 90-х годах остался без ответа.
 
II.
 
Без собственного источника «мягкой силы» Украина превратилась в арену соревнований внешних «мягких сил». Пока на нашей территории сохранялось монопольное влияние глобального либерального тренда, ситуация выглядела относительно спокойной. Местная архаика медленно отступала перед высокотехнологичным импортным пиар-продуктом, а те, кого по инерции называли «интеллигенцией» и «совестью нации», ездили на зарубежные конференции (для скупки подходящего барахла), получали гранты (которые почти не отрабатывали), давали оптимистичные интервью, пели у монументов песни и меланхолично спорили, «пройдет ли постмодернизм на Украине».
 
Картина приправленного тотальным дерибаном «сонного царства» несколько изменилась в 1999 году, когда в России на смену откровенно компрадорскому режиму пришли «новые государственники» во главе с Путиным. Украина вдруг оказалась реальным ключом к возрождению континентальной империи. Это, в свою очередь, взволновало политических потомков морских империй и их союзников. Произошел ряд известных событий, основным из которых считается противостояние на Майдане в конце 2004 года. Учитывая, что северный сосед только накануне выбрался из идеологического и структурного коматоза, его попытки противопоставить глобальному либеральному тренду «старые песни о главном» и не могли закончиться ничем иным как полным фиаско.
 
Однако того, чего не смогли сделать наспех мобилизованные «последние солдаты Андропова», вполне смогла выкинуть родная украинская архаика (та самая, с глубокими корнями). Либеральные тренды вместе с зародышами местного постмодерна внезапно утонули в бескрайнем болоте отечественного сельского утопизма, как только с этого болота сошел постсоветский лед.
 
Но, как известно, свято место пусто не бывает. Вскоре с северо-востока начали транслировать альтернативную «мягкую силу». Но теперь уже, как было сказано выше, она пришла не только с песнями Пугачевой и Кобзона, но и с концепцией «русского мира». Можно как угодно оценивать ее эффективность, однако остается фактом, что в Украине тогда не было ни одной собственной целостной идеологической концепции, системно поддержанной на государственном уровне.
 
Однако в окружении тогдашнего президента нашлись люди, которые решили «дать ответ». Акценты сделали на трех исторических трендах: на Голодоморе, героях Крут и имени Степана Бандеры. Совместно эти тренды не давали (и не могли дать) концептуальной целостности, ибо были произвольно извлечены из различных тематических ниш. Первые две были «узко травматическими» и поэтому не давали широкого пространства для идеологических спекуляций. А одним из имманентных признаков инструментального формата «мягкой силы» является открытость ее трендов для различных интеллектуальных, презентативных, научно-популярных и фестивальных спекуляций.
 
Тематическая ниша «освободительной борьбы с оккупантами» (к которой традиционно и по сути принадлежит тренд Бандеры), наоборот, содержала достаточно идеологического потенциала, но, кроме региональной специфики, тянула за собой еще и длинный «шлейф конфликтности». Как идеологическая опора для национально ориентированной «мягкой силы» тренд Бандеры – лидера национального сопротивления, мог быть применен только при условии достаточно высокого градуса общественного противостояния.
 
Случилось так, что использование для формирования национально ориентированной «мягкой силы» тематической ниши «освободительной борьбы с оккупантами» само начало диктовать дальнейшие правила политической игры на Украине. Под эту тему (одновременно под актуализированный в привязке к столетию Степана Бандеры 2009 года соответствующий тренд) вынужденно начала выстраиваться стратегия всех значительных украинских политических сил (с различными ролями в игре).
 
Тем более, что по уровню инструментальной эффективности «борьба с оккупантами» оказалась еще и безальтернативной темой. На «украиноцентричном» поле у ​​нее нет конкурентов. В ходе актуализации тренда успешно преодолели его региональность благодаря привязке к «борьбе с оккупантами» темы Холоднояровской республики 20-х годов прошлого века. Так Центральная Украина получила «своего Бандеру» в новейшей (Шкляра и других) трактовке фигуры Василия Чучупака.
 
Здесь стоит напомнить, что тема «борьбы с оккупантами» исторически принадлежит старому (уже реализованному) идеологическому проекту. С другой стороны, в противостоянии «мягких сил» любая информационная или культурная доминация внешних трендов может сойти за оккупацию. В принципе, информационные и «электронные» нападения происходят без объявления войны и большинство человечества теперь живет в режиме «необъявленной информационной оккупации». Таким образом, операбельный миф из старого проекта получает право на новую жизнь.
 
Можно также предположить, что именно на тренде «Бандеры – лидера национального сопротивления» за последние шесть лет выросла мощная политическая надстройка, к которой относятся не только ВО «Свобода», но и ряд менее «раскрученных» и структурно зрелых партий, организаций, клубов и сетевых сообществ. Все, что не касалось этого тренда, включая национал-либеральные и чисто либеральные идеологические конструкции, претерпело резкую маргинализацию.
 
Причиной этого стала достаточно узкая (тестаментарно-рустикальная) база украинской культурной традиции, в которой тема освобождения нации занимала и занимает чуть ли не монопольное положение. Рядовой обыватель привычно «не видит» тех образцов украинского интеллектуального продукта, где затрагивается тема борьбы за этнические, языковые и исторические приоритеты украинцев. Он подходит к «родным» трендам с той линейкой, которой измеряют степень их «полезности» и «нужности» для патриотического дела. Это хорошо видно на примере современной украинской литературы, где «в топе» находятся сугубо произведения освободительно-патриотической тематики.
 
Как следствие, украинская «мягкая сила» в современном национально-освободительном тренде направлена ​​преимущественно на сопротивление, на оборону и на «вылазки из схрона». Она существует как реакция на наступление чужой «мягкой» или и «не очень мягкой» силы и, как следствие, не имеет инструментов для самодостаточного (без врагов, оккупантов, угроз) существования. Она скорее изоляционистская, чем коммуникативная. Ее мировоззренческой основой является хуторянский консерватизм.
 
Поэтому функционирование национально ориентированной «мягкой силы» будет трудно согласовать с такими технологически сложными стандартами современного информационного пространства, как цифровая безопасность и кибервойны. Для ведения полноценной кибервойны нужны разумные (постмодернистские) технологии организации суверенного цифрового пространства, которые трудно сочетаются с провинциальным мышлением отечественных патриотов. Хотя, безусловно, то, что казалось невероятным вчера, завтра может стать обыденностью. Ведь на Ближнем Востоке и в Центральной Азии темы кибервойн и трендбилдинга активно – и не без определенного успеха – разрабатывают куда более архаичные, чем наши хуторяне, салафиты и талибы.
 
Пока же ни один «цифровой щит» не защищает украинское коммуникационное пространство от атак инспирированных извне «мягких сил». И, насколько известно, никакого системного проекта в этой области государство не финансирует. Нынешняя стоимость построения «цифрового щита» средней эффективности для Украины оценивается специалистами в восемьсот миллионов евро. Понятно, что силами отдельных групп энтузиастов и отдельных регионов такой масштабный проект реализовать практически невозможно. А без «цифрового щита» национально ориентированная идеология всегда будет загнанной в «коммуникационный схрон».
 
Решение всех указанных проблем должно стать предметом дискуссии суверенных игроков украинского информационного поля. Остается ответить на вопрос: кто эти игроки, где они и на что способны?
 
Перевод: Антон Ефремов.