Если бы меня попросили объяснить, что значит быть робким и застенчивым, я бы сказал, что это как прийти на вечеринку с опозданием, когда все остальные уже пропустили по три рюмки. Любое общение людей, если оно переходит от формального светского трепа к содержательной беседе, опирается на общие знания и понимание без слов. Однако если вы стесняетесь, создается впечатление, что вы выбежали из комнаты в тот момент, когда передавалась информация. Куратор Британского музея и затворник Комптон Лейт (Compton Leith) в своей книге «Apologia Diffidentis» (1908 год) впервые исследовал психологию робких людей. Он писал, что «они идут по жизни как люди, страдающие частичной глухотой. Между ними и более счастливым миром будто бы возникла прозрачная стена, через которую никогда не проникнут приятные, низкие и уверенные голоса».
У застенчивости нет логики: она беспорядочно и внезапно вторгается в определенные моменты моей жизни, но не других людей. Что касается выступлений на публике, являющихся для большинства людей самой большой социальной фобией, мне они даются достаточно легко. Чтение лекции является тем действием-выступлением, которое позволяет мне играть «обычного» работающего человека. Что касается вопросов и ответов на них, то это уже совсем другое дело. Здесь выступление заканчивается, и разоблачать начинают меня. Этот вопрос из левой части зала, за которым следует тревожная и сумбурная попытка дать ответ, когда путаются слова, и я оказываюсь в пугающей тишине. Хотя сейчас такое со мной случается уже редко, раньше подобные моменты происходили достаточно регулярно, повергая в ужас и трепет мое воображение.
Когда-то историк Теодор Зелдин (Theodor Zeldin) удивлялся тому, насколько иначе выглядела бы мировая история, если рассказывать не о войнах, политике или экономике, а о развитии эмоций. «Одним из вариантов заполнения этой пустоты могло бы стать составление истории застенчивости, - рассуждал он. - Возможно, страны не могут избежать войн друг с другом из-за мифов и паранойи, которые их разделяют. Одним из барьеров на индивидуальном уровне является застенчивость». История застенчивости могла бы стать захватывающей темой для исследования, однако такую историю будет крайне сложно написать. Застенчивость по своей природе является субъективным и расплывчатым состоянием, не оставляющим конкретных улик, зацепок и данных хотя бы потому, что зачастую люди испытывают дискомфорт, когда говорят или пишут о ней.
Для Чарльза Дарвина это «странное состояние ума» представляло одну из самых главных загадок в теории эволюции, поскольку, как ему это виделось, оно не давало человеческим особям никаких преимуществ. Тем не менее, в исследовании, начатом в 1970-х годах психологом Гарвардского университета Джеромом Каганом (Jerome Kagan), делается предположение о том, что примерно 10-15% младенцев «застенчивы от рождения». Они легче поддаются испугу, менее общительны, при незначительных стрессовых ситуациях у них учащается сердцебиение и повышается уровень кортизола в крови.
Примерно в тот же период американский ученый Стивен Суоми (Stephen Suomi), исследовавший поведение животных в специальном центре в Пулсвилле, штат Мэриленд, заметил, что примерно такая же доля застенчивых наблюдается среди обезьян. У них также отмечается учащение сердцебиения и повышение уровня кортизола в крови. Анализы крови и соотнесение застенчивых обезьян с их матерями показали, что эта черта передается по наследству. Кроме того, в исследовании Суоми случайно была показана эволюционная польза робости. Когда в ограждении вольера приматов в научном центре появилось отверстие, позволившее обезьянам выбраться наружу, робкие оставались внутри, а смелые выходили на свободу. Однако как только они выбегали на дорогу, их сбивали грузовики.
Высшие приматы являются созданиями социальными, которые твердо нацелены на общение и спаривание. Тем не менее, их осторожность и стремление избегать риска является довольно ценным. Однако эта черта способна эволюционировать в чрезмерную застенчивость. Ни Каган, ни Суоми не утверждают, что застенчивость заложена от рождения. Они рассматривают ее как результат взаимосвязи между природой и воспитанием. В то же время, профессор-невролог Южнокалифорнийского университета Антонио Дамасио (Antonio Damasio) считает, что застенчивость это «вторичная эмоция». В отличие от первичных эмоций, таких как злость, страх и отвращение, где присутствует мощная биологическая составляющая, ощущаемая всеми, застенчивость «вырабатывается с опытом». Это ставит застенчивость в зависимость от культурной составляющей, исторической специфики и двойственности в понятиях.
Если застенчивость является чем-то, что имеет привязку к различному культурному и историческому контексту, то она несомненно должна приобрести кардинально новые формы с появлением современного понятия неприкосновенности частной жизни. Еще несколько сотен лет назад жизнь была более публичной. Например, было вполне нормально мочиться и испражняться в общественных местах. Даже в частных домах люди могли целыми семьями есть, спать и жить вместе в одной комнате. Затем постепенно естественные нужды, неприличная лексика и поведение становились все менее заметными в цивилизованном обществе. По мнению социолога Норберта Элиаса (Norbert Elias), этим мы обязаны «процессу оцивилизовывания», который происходил в западном мире с 16-го века. По мере возникновения все новых физических и психологических границ вокруг людей, особенно вокруг тех, кто нечасто появлялся на публике, появилось больше поводов для неудобства и смущения при посягательстве на границы этого внутреннего пространства.
Позднее к застенчивости, как и к другим труднопреодолимым чертам характера, стали относиться как к недугу или физическому недостатку, который не является аномалией темперамента, а поэтому подлежит медицинскому лечению. В 1971 году психолог Филип Зимбардо (Philip Zimbardo) провел так называемый «стэнфордский тюремный эксперимент», в ходе которого студенты-добровольцы выступали в качестве заключенных и охранников в псевдотюрьме, которую оборудовали в подвале факультета психологии Стэнфорда. Эксперимент пришлось прекратить за неделю до срока, так как охранники обращались с заключенными настолько жестоко, что многие заключенные смирились со своим подчиненным положением и стали робко подчиняться мучителям. Зимбардо сделал вывод, что робкие люди заключают себя в тюрьму молчания, где они сами себе становятся надзирателями, безотчетно вводя суровые ограничения на свою речь и поведение.
В 1972 году Зимбардо начал проводить «стэнфордский опрос о застенчивости», начав с собственных студентов, а затем расширив его рамки до 10000 респондентов. В ходе работы он открыл странную вещь: опросы показали, что чувство застенчивости и робости очень широко распространено – более 80% опрошенных сказали, что в тот или иной момент своей жизни они были робкими, а более 40% заявили, что испытывают застенчивость в настоящий момент. Это породило современную тенденцию – видеть в застенчивости и робости излечимую патологию. Были разработаны методы измерения застенчивости, например, шкала застенчивости и робости Чика и Баса (названная по имени исследователей из Колледжа Уэллсли Джонатана Чика (Jonathan Cheek) и Арнольда Басса (Arnold Buss)), появившаяся в 1981 году, и шкала социальной замкнутости, сформулированная в 1982 году психологами Уорреном Джонсом (Warren Jones) и Дэном Расселом (Dan Russell). Крайнюю степень робости и застенчивости назвали «социальным тревожным расстройством», и для ее лечения создали лекарства, такие как сероксат (он же паксил), который действует подобно антидепрессанту прозаку, увеличивая уровень серотонина в головном мозге. Как весьма убедительно пишет в своей книге «Shyness: How Normal Behaviour Became a Sickness» (Робость: как обычное поведение превратилось в болезнь) Кристофер Лейн (Christopher Lane), это было частью более общего биомедицинского поворота в психиатрии, поскольку там стало «усиливаться мнение о том, что черты, которые когда-то приписывали «белым воронам», скептикам или просто интровертам, являются психическим расстройством, поддающимся медикаментозному лечению».
В 1999 году, заметив, что количество считающих себя робкими людей в его опросах увеличилось до 60%, Зимардо заявил Британскому психологическому обществу, что мы на пике «нового ледникового периода» некоммуникабельности. Компьютеры, электронная почта, пришедшие на смену кассирам и продавцам банкоматы и автоматы по продаже продуктов – все это, по его словам, способствует распространению эпидемии застенчивости, поскольку возможностей для контактов между людьми становится все меньше. Застенчивость и робость, заявил он, это уже не индивидуальная проблема, а «социальный недуг».
Сегодня кажется, что Зимбардо со своим прогнозом о порожденном технологиями новом ледниковом периоде очень сильно промахнулся. Напротив, развитие общения в социальных сетях превратило в норму то, что люди безо всякого стеснения раскрывают все детали своей частной жизни, например, размещая в онлайне свои фотографии в пьяном виде или держа мир в курсе о развитии своих романов, что еще полвека тому назад казалось немыслимым. Интернет не отрезал нас друг от друга, он просто дал больше пищи для восхищения эмоциональной аутентичностью и оказывающим исцеляющее действие самовыражением. Это такой сдвиг в сторону интимной сферы личности, который профессор социологии из Иерусалимского университета Ева Иллуз (Eva Illouz) называет «трансформацией публичной сферы в арену для демонстрации частной жизни».
В своей вышедшей недавно книге «Quiet: The Power of Introverts in a World That Can’t Stop Talking» (Тишина: власть интровертов в мире, который не может замолчать) Сьюзан Кейн (Susan Cain) выражает тревогу по поводу того, что миром правит, как она говорит, «идеал экстроверта». По ее мнению, самое порочное выражение это находит в излишней готовности рисковать у тех, кто привел нас к банковскому кризису 2008 года. Ее книга во многом состоит из рассказов интровертам о том, какие они замечательные: насколько они более вдумчивые и сосредоточенные, чем экстроверты, насколько меньше они думают о деньгах и статусе, насколько они отзывчивее, нравственнее, бескорыстнее, дальновиднее и настойчивее. Если вы экстроверт, то эта книга не для вас.
Но интроверсия или сосредоточенность на самом себе это не то же самое, что робость, и это старательно подчеркивает Кейн. Правда, две эти черты зачастую накладываются одна на другую. Интроверты это те, чей мозг испытывает сверхраздражение при слишком длительном контакте со слишком большим количеством людей. Если это так, то я определенно робкий интроверт. Когда я нахожусь в шумной компании больше часа, мой мозг просто начинает кипеть как кастрюля с супом, и в итоге я чувствую себя умственно и физически опустошенным. Таким интровертам как я нужны частые и полные уходы из общественной жизни, чтобы разобраться в своих ощущениях и расставить их по местам.
Робость и застенчивость это нечто другое: страстное стремление к связи с другими людьми, которому мешает страх и неловкость. Опасность примирения с этим, к чему нас призывает Кейн, говоря об интроверсии, состоит в том, что робость легко может превратиться в самосбывающийся социальный архетип, став частью вашего «я», как маска, которая сливается с вашим лицом. В неприятной ситуации всегда есть что-то, за что мы цепляемся, мешая себе выйти из нее. В моем случае это уверенность в том, что многие болтливые люди на самом деле не слушают друг друга, что они просто обмениваются словами, как будто перебрасывать мяч через теннисную сетку, проводя свою общественную жизнь совершенно поверхностно. Маленькая часть моего самоуважительного «я» считает, что в говорливости и общительности есть нечто развязное и неглубокое.
Более разумная часть моего «я» понимает, что это ерунда, и что робость (или бойкость, коли уж на то пошло) не имеет прирожденного значения. Нет ничего особенного в робости, которая дает вам больше шансов быть приятным человеком, хорошим слушателем или вдумчивым мыслителем. Робость иногда случайно вознаграждается. Вы меньше подвержены стадному мышлению, лучше анализируете привычки и ритуалы общественной жизни, делая это, пожалуй, с некоторой искаженной самоустраненностью. Но в основном это просто боль и непростое бремя.
Однако робость и застенчивость остается частью человеческой натуры, и без нее наш мир был бы более скучным и менее творческим. Как утверждает Кейн, мы живем в культуре, которая ценит диалог в качестве высшего идеала, в качестве самоцели. Мы облегчаем душу друг перед другом громкими голосами, но при этом необязательно тесно общаемся. Робость напоминает нам, что все человеческие контакты наполнены двусмысленностью, что чувство незащищенности и сомнения в себе естественно, потому что мы все в конечном итоге недосягаемы друг для друга. Человеческий мозг это самый сложный из известных нам предметов, и путешествие от одного мозга к другому это несомненно самое трудное дело. Любая попытка общения это прыжок в темноту, не дающий гарантии, что нас поймут или даже услышат другие. С учетом данного упрямого факта присутствие небольшой робости у общающихся людей это вполне понятно.
Я часто оказывался в кругу людей на каком-нибудь общественном мероприятии, который вдруг закрывался подобно раковине, а я оставался снаружи, глядя, как эти люди оживленно беседуют между собой, забыв о моем присутствии и рассеянно выдавливая меня все дальше на обочину. Я всю свою жизнь боролся с ощущением, что застенчивость это мой персональный недуг, заставляющий меня со стороны наблюдать за нашими проникшимися стадным чувством и маниакально общительными человеческими особями. Сейчас мне все больше кажется, что это коллективная проблема, неизбежный побочный продукт того явления, которое отличает нас от остального животного мира: наш уникальный груз застенчивости. Несмотря на нашу потребность в близости, мы в конечном итоге сталкиваемся с миром в одиночку и не можем без усилий и трудностей проникнуть в жизнь и сознание другого человека. Робость это не то, что отдаляет нас от всех остальных; это общая нить, которая нас всех связывает.
Профессор Джо Моран преподает английский язык и историю культуры в Ливерпульском университете им. Джона Мурса. Его последняя книга, которая поступит в продажу осенью, называется «Armchair Nation: An Intimate History of Britain in Front of the TV» (Диванная нация: интимная история Британии перед телевизором).
