В книге «Новое французское мышление: политическая философия», которая попала ко мне в руки в пятницу, во введении, написанном Марком Лиллой (Mark Lilla), я нашел следующий абзац, где описывается политика континентальной Европы после французской революции:
«В каждой стране можно было обнаружить какую-нибудь контрреволюционно настроенную партию, которая защищала церковь и короля в надежде на восстановление их власти. Ей всегда противостояла не менее решительно настроенная партия, целью которой было установление более радикальных форм демократии или социализма и доведение до конца дела, начатого французской революцией. Со временем враждебность обеих этих партий по отношению к либерализму несколько ослабевала, но этого все равно было достаточно, чтобы оттеснить его с передовых позиций… В Европе XIX века либерализм постепенно становился скорее партийным ярлыком, чем термином, обозначающим тип современных режимов. К концу XIX века Франции, Италии и Германии удалось создать конституционные режимы, которые во многих отношениях были «либеральными». Однако они смогли добиться этого, аккуратно сбалансировав нелиберальные политические силы друг против друга, а вовсе не превратив европейцев в истинных либералов. В Америке и Великобритании основные правила либеральной политики были установлены в результате всеобщего соглашения, тогда как на континенте они стали результатом горького компромисса, который практически никого не удовлетворил. Тогда отсутствовало то, что позже получило название «политической культуры», и ее продвижением занимались лишь немногие мыслители. К началу Второй мировой войны все эти квази-либеральные правительства просто исчезли».
Читайте также: И снова о проблемах внешней политики, основанной на ценностях
Глядя на Египет, охваченный новой волной насилия, и Россию, критикуемую за дискриминацию сексуальных меньшинств, стоит помнить о том, что либерализм – это в историческом смысле исключительное явление, которое долгое время ассоциировалось с политикой англоязычного мира. Неслучайно либерализм прочно укоренился в Европе лишь после окончания мировой войны, когда США эффективно оккупировали и восстановили половину континента: тогда большинство, хотя и не все европейцы с радостью приняли эту альтернативу режиму Советского Союза. Лилла, в свою очередь, ставит ударение на то, что всегда приводило в замешательство философов, уверенных в том, что жизнь разума стоит выше частностей времени и места: он подчеркивает, что философии, характерные для этих различных режимов, были всего лишь формами «философского национализма». Сама западность, точнее, англо-американский характер либерализма, подразумевает, что он всегда будет чужд египтянам и русским. Это не значит, что эти или другие народы никогда не смогут жить свободно или, по крайней мере, иметь стабильное выборное правительство. Это значит, что они всегда будут понимать свободу и правительство по-своему, и, возможно, для этого им потребуется прийти к некому «горькому компромиссу» и «сбалансировать нелиберальные политические силы», чего мы, американцы, никогда не оценим.
В начале войны в Ираке западные интеллектуалы нередко несли мечтательный вздор о том, как американская военная мощь может посеять семена либеральной демократии в песках Ближнего Востока, где она вскоре обязательно зацветет пышным цветом, как это случилось в послевоенной Европе. А если тогда вы придерживались иного мнения, на вас сразу же вешали ярлык расиста. Однако наши интеллектуалы не учли, что в традициях наций, восстановленных Америкой после Второй мировой войны, не только уже имелись зачатки либерализма или, по крайней мере, представительного правительства, но эти страны могли бы похвастаться довольно развитой и процветающей экономикой, если бы только их режимы, их культуры и народы не потерпели сокрушительное поражение. Немцы и японцы были готовы к унижениям, они слишком хорошо знали, какую цену им придется заплатить Сталину, если они не объединятся с англоязычным Западом. В 1945 году независимая Европа была просто невозможна.
Также по теме: Семь причин, по которым Россия это не Египет
Народ Ирака никогда не испытывал на себе подобного политического уничтожения. Более того, благодаря американцам иракские фракции впервые смогли принимать более активное участие в жесткой политике – то есть в такой политике, которая предполагает использование как бюллетеней, так и пуль. Однако ситуация в Ираке отличалась от ситуации в послевоенной Европе во всех возможных отношениях – политическом, философском, экономическом, религиозном и стратегическом.
И нам не стоит об этом забывать теперь, когда Америка с ужасом наблюдает за событиями в Египте и Сирии и испытывает опасения в отношении путинской России. Чтобы бы ни случилось в этих странах, победа англо-американского либерализма там просто невозможна. И чем больше этот либерализм воспринимается их народами как исключительно англо-американская философия и практика – а наше морализаторство только укрепляет эту мысль – тем менее привлекательным он будет казаться людям, чей опыт больше похож на опыт участников французской революции, чем на опыт участников Славной революции и войны за независимость.
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Сама западность, точнее, англо-американский характер либерализма, подразумевает, что он всегда будет чужд египтянам и русским. Это не значит, что эти или другие народы никогда не смогут жить свободно или, по крайней мере, иметь стабильное выборное правительство. Это значит, что они всегда будут понимать свободу по-своему.
