Полтора года назад Лучио Магри (Lucio Magri), один из самых уважаемых левых интеллектуалов Италии, отправился в швейцарскую клинику и выпил роковую цикуту (точнее проглотил роковую таблетку). Несколько дней вся Италия пребывала в состоянии шока. О Магри внезапно заговорили буквально все. Парламент объявил минуту молчания, газеты высказывались в целом сочувственно, но близкие друзья покойного были расстроены. Его жена умерла после долгой болезни двумя годами раньше. Перед смертью она отговорила мужа от мысли последовать за ней, потребовав, чтобы он закончил книгу о судьбе итальянского коммунизма. Когда он завершил и опубликовал «Портного из Ульма», он все же решил распрощаться с жизнью. Смерть жены подтолкнула его к этому, но у него были и другие причины. Он не чувствовал себя принадлежащим к этому времени.
Коммунизм и левое движение в Италии совершили политическое самоубийство. Страной правила банкирская клика, пользовавшаяся полной поддержкой престарелого президента – бывшего коммуниста. Левая интеллигенция распалась. Зачем же было жить? Большинство друзей с ним не соглашались, многие возмущались, пытались его отговорить, но Магри был неколебим. «Быть честным, просто честным – вот единственное, что важно», - однажды заметил Стендаль. Для Магри быть честным - значило покончить с собой. Он был не первым и не последним, кто решил уйти таким образом.
Это напомнило мне об одной небольшой брошюре, которую я читал больше четырех десятков лет назад. Речь идет о «Последних словах Адольфа Абрамовича Иоффе» (издано партией Ланка Сама Самаджа, Цейлон, 1950) – предсмертной записке, датированной 16 ноября 1927 года и адресованной Льву Троцкому. Написав это, Иоффе, один из самых доверенных советских дипломатов, приставил пистолет к виску и спустил курок. В свое время его человеческие качества, проявившиеся в первых же абзацах, поразили меня больше, чем сама история самоубийства: «Я всегда, всю свою жизнь стоял на той точке зрения, что политический общественный деятель должен также уметь вовремя уйти из жизни, как, например, актер – со сцены, и что тут даже лучше сделать это слишком рано, нежели слишком поздно.
Более 30 лет назад я усвоил себе философию, что человеческая жизнь лишь постольку и до тех пор имеет смысл, поскольку и до какого момента она является служением бесконечному, которым для нас является человечество.
Поскольку все остальное конечно, постольку работа на это лишена смысла; если же и человечество, быть может, тоже конечно, то, во всяком случае, конец его должен наступить в такие отдаленные времена, что для нас оно может быть принято за абсолютную бесконечность… В этом и только в этом я всегда видел единственный смысл жизни.
И теперь, оглядываясь на прожитую мною жизнь, из которой я 27 лет провел в рядах нашей партии, я – думается мне – имею право сказать, что всю свою сознательную жизнь оставался верен своей философии, т.е. всю ее прожил со смыслом, ибо – в работе и борьбе за благо человечества…. Кажется мне, я имею право утверждать, что я ни одного дня своей жизни, в этом понимании, не прожил без смысла. Но теперь, по-видимому, наступает момент, когда жизнь моя утрачивает свой смысл, и, следовательно, для меня появляется обязанность уйти из нее, покончить с нею…»
Одна из причин, по которым Иоффе – врач по образованию – решил уйти со сцены, была его болезнь. По указанию Сталина кремлевские врачи отказались его лечить, а Политбюро не стало выделять ему деньги на лечение за границей. Почему? Потому что в эти суматошные и беспорядочные времена Иоффе был инакомыслящим, одним из лидеров Левой оппозиции – группы большевиков из старой гвардии во главе с Троцким, Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым, объединившихся после смерти Ленина, чтобы бороться с политическим курсом и практиками сталинизма. Их обыграли, разгромили и выгнали сначала из партийного руководства, а потом и из самой партии. Возмущенный предвзятостью и неистовством противников, Иоффе, в отличие от многих других, отказался смириться и двигаться дальше. Для таких, как он, молчание никогда не было выбором. Оно было синонимом покорности, а хранить целостность внутренней жизни от внешних бурь они считали невозможным.
На глазах Иоффе оппозиция, посовещавшись, решила пойти на компромисс и принять решение партии – права та или нет. В это время Троцкий не поддерживал выдвигавшуюся некоторыми из его сторонников идею полностью порвать со сталинистами и создать новую партию. Оппозиционер Карл Радек писал товарищам, что, в сущности, они принудили себя выбирать «между двумя формами политического самоубийства»: политической изоляцией от партии и капитуляцией на сталинских условиях. Позднее Радек вместе с прочими выбрал второй вариант.
Иоффе упрекал Троцкого в примиренчестве: «Вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому Вами соглашению, компромиссу. Это ошибка… Так не пугайтесь же теперь, если кто-нибудь от Вас даже и отойдет или, тем паче, если не многие так скоро, как нам всем бы этого хотелось, к Вам придут. Вы правы, но залог победы Вашей правоты – именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, точно так же, как всегда в этом именно был секрет побед Ильича. Это я много раз хотел сказать Вам, но решился только теперь, на прощанье».
В современном мире политические страсти и благородные побуждения, проявившиеся в письме Иоффе, выглядят так, как будто все это писали в Атлантиде. Но подобные вещи играли одну из ключевых ролей в истории прошлого века и сейчас, когда мы приближаемся к столетию Русской революции, об этом стоит вспомнить. Вдова Иоффе Мария пережила лагеря, а после смерти Сталина покинула Советский Союз и переселилась в Израиль. Ее книга «Одна ночь: повесть о правде» входит в число многочисленных впечатляющих воспоминаний о том времени.
