В своем бестселлере «Лунатики» (The Sleepwalkers) Кристофер Кларк (Christopher Clark) ставит под вопрос вину немцев в Первой мировой войне. В интервью историк из Кембриджа говорит, что начало войны не было автоматическим решением, его можно было избежать.
Tagesspiegel: Г-н Кларк, большинство представителей интеллектуальной элиты ликовали в момент начала Первой мировой войны. Откуда такое ослепление?
Кристофер Кларк: По обе стороны фронта, во всех европейских странах наблюдался оборонительный патриотизм, готовность защитить свою родину. Не только у представителей элиты. Основным убеждением было нежелание оказаться объектом нападения. Намного реже встречалась готовность ввязаться в войну нападения и агрессивную войну.
- Везде люди были уверены, что другая сторона была агрессором?
- Да, это своеобразие июльского кризиса 1914 года. И авторы решений, которые привели к войне, были уверены, что война была развязана не ими, а только лишь принята как предложение.
Германский канцлер Бетман Хольвег, например, абсолютно не хотел, чтобы его страна первой развязывала войну. Он был уверен в том, что война идет с востока и навязывается немцам русскими. Русские считают: Хорошо, мы не хотим этой войны, но австрийцы и их немецкие союзники, как движущая сила, хотят втянуть нас в войну путем провокаций. Мы не уйдем с пути. Никто не говорит – нам нужно начать войну, потому что это будет хорошо для нас или для Европы. Война является исторической необходимостью извне, признание этой необходимости не означает принятия ответственности, в том числе этической ответственности. Это была фатальная непоследовательность тогдашнего мышления.
- Вы цитируете Зигмунда Фрейда с фразой периода начала войны - «Все мое либидо принадлежит Австро-Венгрии». Действующие лица лета 1914 года руководствовались вместо разума эмоциями и пережиточными импульсами?
- Конечно, возникает вопрос: Как Австро-Венгрия не победила, имея свое ужасное тайное оружие в виде либидо Фрейда? Эмоции играли свою роль, но как их нужно было разместить в конфигурации, которая привела к войне, вопрос неоднозначный. Иногда есть ощущение, что люди ведомы эмоциями, они используют язык эмоций. Иногда есть ощущение, что этот дискурс мобилизуется. В России, например, все еще говорят о чувстве унижения со стороны Германии и центральных держав. Имелся в виду боснийский кризис 1908 года. Но когда рассматриваешь этот вопрос более детально, то унижения не видно. Определение порождает эмоции, которые необходимы для легитимизации своих действий.
- Кто стоял за манипулированием, СМИ?
-Те, кто принимал решение и манипулировал СМИ. Конечно, существуют порывы эмоций в СМИ, понятно, они продают свои страницы и эмоции. Но когда встает вопрос, как политики обходятся с этим феноменом, являются ли они плотом в потоке общественных чувств, тогда я считаю – совсем напротив, они хотят манипулировать. Например, министр иностранных дел России говорит своим послам: Вы всегда можете приводить аргументы, что мы действуем под давлением общественного мнения. Вместе с тем министр дает понять – мы не даем прессе руководить собой, это только полезно использовать как аргумент.
- Вы считаете мифом утверждение о том, что европейские народы с воодушевлением вступили в войну. Но есть фотографии народных масс, которые в Мюнхене празднуют начало войны, в том числе молодой Гитлер. Фотоснимки вводят в заблуждение?
- Конечно, в крупных городах были подобные акции. Но намного важнее была реакция в провинции. Чем дальше находишься от тех, кто принимает решение, тем меньше понимания у людей по отношению к войне, в которую они должны быть замешаны. Это подтверждает также «потертость» утверждения о том, что политики действовали под давлением общественного мнения. Российские источники говорят о глубоком молчании, прерванном только слезами женщин и детей, даже мужчин. Но когда начинается мобилизация, царит оживление, мужчины, идущие на фронт, несут с собой надежду всей нации. Сегодня уже трудно себе представить, как целое молодое поколение отправляется на фронт.
- Связана ли та беззаботность, с которой государства окунались в катастрофу, с тем, что в Центральной Европе на протяжении более 40 лет царил мир, что люди забыли ужасы войны?
- В последнее время на Балканах было две войны, ужасные войны с большим количеством жертв. А со стороны военных экспертов было много записей и сценариев, которые расписывали довольно точно ход будущей войны. В австрийском исследовании рассчитывалось, какое количество жизней унесет с собой война, и они исходили из миллионов погибших. Время от времени появлялись мнения, что следующая война будет катастрофичной. Речь шла об Армагеддоне или разрушении европейской цивилизации. С другой стороны, была надежда на быструю войну при помощи решающего сражения, что противник быстро будет повержен и катастрофы удастся избежать. Но у людей не было такого острого ощущения ужасов войны. Хотя у нас в Европе уже многие десятилетия не было войн, мы испытали сильное чувство ужаса атомной войны. Кадры в СМИ из Хиросимы и Нагасаки стали нашим кошмаром. В 1914 году все было по-другому. Люди знали об этом, но не чувствовали этого.
- Вы сравниваете напряженные отношения между обоими блоками до 1914 года, государствами Антанты, Франции, Англии и России, с одной стороны, и центральными державами Германией и Австро-Венгрией, с другой стороны, с холодной войной. Холодная война закончилась мирно. Это означает, что политики делают выводы из истории.
- Мой коллега Мартин ван Кревельд сказал бы, что это связано не с выводами, а с ядерным оружием. С тех пор как в мире появилось ядерное оружие, между державами не может начаться настоящая война. Он называет ядерное оружие лучшим подарком для человечества. В любом случае, положение во время холодной войны отличалось от ситуации до 1914 года – биполярная и стабильная против многополярной и нестабильной. В 1914 году объединения были неустойчивыми, они были пронизаны недоверием. Различий было больше, чем сходных черт. Власть разделена полицентрически, существует много региональных кризисов. Наш мир все больше похож на мир до 1914 года – неспокойное развитие. Превосходство США сегодня гораздо обширнее, чем тогдашнее господство Великобритании. США обладают тем, что геостратеги называют полным спектром доминирования. Но это не будет длиться вечно.
- Ваша книга называется «Лунатики». Снимаете ли Вы тем самым ответственность с тех, кто тогда принимал решение? Потому что лунатики не несут ответственность за свою вину.
- Метафора имеет свои границы. Я посчитал, что «лунатики» - подходяще название, потому что они могут совершать действия очень ограниченно. Например, в три часа ночи начать готовить завтрак или собирать чемодан. Но чего им не хватает – это осознания последствий своих действий. Все, что произошло в 1914 году, было не автоматическим, а свободным решением. Каждый человек, принимающий решение, имеет ряд опций. Но они были уверены, что действовали под принуждением. Тем самым они как бы считали свои действия автоматическими.
- Первая мировая война была неизбежной?
- Абсолютно нет. Были альтернативы. Мой коллега Хольгер Аффлербах из университета Лидса выпустил сборник «Невероятная война» (The Improbable War). Можно даже сказать, что до июля 1914 года начало войны было более невероятным, чем ее развязывание; все говорило о разрядке. И медийные войны между немецкими и британскими газетами сбавили обороты. Между Австрией и Сербией начались многообещающие переговоры о государственных вопросах и обмене политическими заключенными. Союзы стали более свободными и могли легко распасться. Все могло быть по-другому. Европа могла пережить то лето.
- Германия, как гласит вывод Ваших размышлений, не является главным виновником развязывания войны. Кто же тогда виновен?
- Книга не оправдывает немецкую внешнюю политику. Речь не идет о возврате к позиции межвоенного периода. В своей ненависти к Версальскому договору немцы представили себя как невиновные, которые подверглись нападению соседей. Этот тезис так же вводит в заблуждение, как и тезис об абсолютной вине Германии. Но книга не рассматривает в первую очередь вопрос вины. Вопрос состоит в том, как дошло дело до войны. Для этого необходимо тщательно проанализировать каждое решение, которое способствовало началу войны. Лишь потом можно поставить вопрос о разделении ответственности. Ответ звучит следующим образом – в более равной степени, чем кажется на первый взгляд. Нет одного ответственного за все. Но есть те, кто вообще не несет ответственность. Например, Бельгия, на которую напала Германия. В Англии обе Мировые войны рассматриваются как войны с Германией – злым и надменным врагом. Это преувеличенный патриотизм с лозунгом – «Мы правы и мы будем бороться».
- Но есть и аргументы, говорящие о вине Германии. Ранее существовал консенсус между историками о том, что кайзер Вильгельм II путем укрепления своего флота сделал Англию своим врагом. Что неверно в этом тезисе?
- За строительством флота последовала ошибочная политика. Не было основной идеи, единой концепции морской и сухопутной стратегии. Германия верила, что благодаря строительству флота сможет преодолеть внутреннее положение на континенте. Речь шла также о колониях и о желании Вильгельма «найти место под солнцем». Но на переднем плане стояло желание, чтобы равноценная держава всерьез воспринималась другими державами. В 80-е и 90-е годы немцы вновь столкнулись с тем, что того, кто пытается без значимого флота заполучить влияние в мировой политике, ждет неудача. Примером был Трансваальский кризис на юге Африки, где у немцев тоже были свои интересы, но они не могли их развить. Вильгельм мог отправить туда «телеграмму Крюгеру», но не корабли и войска. Гипертрофированное значение военных флотов было модной доктриной того времени, ему следовали французы, русские, японцы и американцы. Все строили новый флот. Влияние немецкого флота на британское мышление о безопасности было сильно преувеличено. Гонку вооружений британцы выиграли без труда. Паника в британских СМИ была частично вызвана сторонниками строительства флота, чтобы добраться до государственных денег. При подчеркивании сугубо немецкой вины имеет место также частичка негативного национализма, переоценка значения Германии.
- Вильгельм II порой своими неумелыми высказываниями вызывал дипломатическую катастрофу. Вы называете его в своей книге «нервотрепом». Был ли это ошибочный человек на престоле?
- К сожалению, немецких кайзеров выбирать не приходилось. Этот пост занимался в соответствии с династическими правилами. Если бы он был послом, его бы уже сотню раз уволили. Такого количества промахов и бестактных поступков не мог себе позволить ни один служащий. Его современники знали, что кайзер был болтуном. Его тирады пользовались дурной славой. Но когда находила коса на камень, он отступал. В кругу военных он слыл мирным канцлером. Они полагали, что вместе с ним никогда не придется вести войну. Крайне противоречивая фигура. Хотя среди его тирад встречались и здравые геополитические суждения. Когда, например, он говорил о растущем значении Японии.
- Вы написали биографию о Вильгельме и отмечаете, что его действия напоминали поступки избалованного подростка. В глубине души он Вам нравится, правда?
- Что мне не нравится, так это, когда такие темы как развязывание войны упрощаются за счет демонизации. Есть ли у меня симпатия к Вильгельму? Если бы довелось просидеть с ним рядом во время трансатлантического перелета, в ходе первого часа было бы весело. После нескольких бокалов вина начались бы забавные бестактные поступки. В третьем часе, когда уже хотелось бы спать, стало бы невыносимо. Мучение. Среди других коронованных особ Вильгельм слыл ужасной фигурой. Люди боялись оказаться рядом с ним. Царь Николай ужасался публичным встречам с ним. Он чувствовал себя словно загнанным в угол и побитым. Вильгельм был олицетворением того, что в «эдвардианской» Англии называли «скучным клубом». В каждом клубе был кто-то, кто без остановки болтал и при этом говорил скучные вещи.
- В качестве ментального фона начала войны Вы называете «кризис мужественности 1900 года». Что Вы имеете в виду?
- Когда присматриваешься к аргументам лиц, принимавших решения, и вообще к их языку, постоянно натыкаешься на выражения, связанные с мужеством. Мы остаемся жесткими, мы должны показать силу. Уступить – значит показать недостаточную мужественность. Британский посол в Париже говорил: «Немцы хотят столкнуть нас в воду и украсть наши платья». В этом я вижу отличие от более раннего поколения государственных мужей. Они и выглядели по-другому, были более грузными. Бисмарк, например, ел, как свинья. С мужественностью они связывали мудрость и хитрость, они пытались перехитрить своих противников. Это была гибкая картина мужественного поведения, которое меньше имела общего с жесткостью и непреклонностью. Период 1910 года был временем нервных срывов и дуэлей. Косого взгляда было достаточно, чтобы оказаться вызванным на дуэль. Многие военные выглядели здоровыми крепкими парнями, вместе с тем они страдали от такой своей роли. Австрийский начальник генштаба Конрад фон Хетцендорф, особо своенравный экземпляр, тосковал по обществу женщин и взял с собой в штаб-квартиру во время войны жену. Это было, конечно, грубое нарушение приличий.
- Вы называете июльский кризис 1914 года «возможно, самым сложным событием всех времен». Какой урок мы можем сегодня из него извлечь?
- Первая мировая война напоминает нам о том, что войны всегда означают провал людей. Так просто недооценить блаженство мира, считать мир слишком скучным. Войны невозможно контролировать. И ни одна другая война не показывает это так четко как Первая мировая война с 20 миллионами погибших. Если бы тех людей, которые принимали решение летом 1914 года, можно было перенести машиной времени на поле боя в Вердене или на Сомме, никто бы этого не выдержал. Они бы сломались.
